***
Факт остается фактом — наказание юридическое не происходит. Мишка даже подумывает всё же сам доделать работу за Вселенную, но… Во-первых, парням за его покрытие самое малое условку влепят, а, во-вторых, за ним пристально приглядывает Балу. До того прилепился, что даже в номере одного не оставляет. Не получил бы в лоб — и в туалет бы, как школьницы, тоже вместе ходили, бл*дь! Они не говорят об этом, но по мутноватым глазам Горшок видит, что Сашка знает всё. Знает, что помнит, знает, чего хочет… Не знает наверняка, но догадывается, какие чувства у Горшка в сердце измученном кровоточат. Может, поэтому и не говорят. Тень между ними словно стоит. Тень эту видит Мишка и в собственных глазах, и — отражением — в Сашкиных. Вина, тяжелая, неподъемная. И у каждого — своя. И на двоих не делится. А в-третьих, не только из-за страха потянуть за собой на дно да пригляда балуновского Мишка держится в этом разбитом мире. Нашёл бы способ, наверное. Не стал. Не смог, когда Надежда Васильевна за телом прилетела. Хотя и Гордеев ей звонил, и Балу, и ребята все. Уговаривали остаться в Питере, что они, мол, сами всё организуют (Ага, уже организовали, бл*дь! Хорроу, жаль, не шоу, в поезде!). Но она всё же прилетела. Миша не знал, как ей смотреть в глаза. Казалось, посмотрит — и поймет она — материнское сердце не ошибётся, сразу скажет, кто убийца её сына. Надежда Васильевна его, напротив, обнимает… И от этого у Горшка внутри желчь поднимается. От ситуации тошно, от объятий тошно и мерзко — знала бы, кого по головке гладит. От себя мерзко. Но и признаться не может. Не ей, не так… А ведь она же ему жить и приказала, искупать жизнью вину, в той, прошлой реальности. Он и её там подвел, как и всех. Легко отделался. Раз — и всё, новый заход. А сколько кругов, да в каких вариациях впереди — подумать страшно. Может, хотя бы здесь продолжить. Ради Княже, что его, умирая, покрывал, ради мира их. Не должна погибнуть их общая на двоих мечта… И он решает продолжать, понимая, что легче не будет. Сам у себя половину души отобрал. Яснее всего Мишка это понимает на похоронах. По вечно туманному Петербургу расползается издевательски солнечный день. В противовес черной, кровоточащей дыре у него внутри, что с каждый разом становилась всё шире и шире. А на улице яркий, почти обжигающий свет, в разгар зимы-то! А воздух морозный, ледяной, пробирающий до кости. Но не ледянее Андрюхи. Тот мраморно-бледный и… обжигающе спокойный. Если бы не Балу, глушивший водку прямиком из горла, не сумел бы даже подойти попрощаться. Ноги, казалось, в землю вмерзли — ещё немного и превратится убивец наш не в соляной столб, а в ледяной. Но Сашка его подтащил за собой. Нет — всё же катор… тюрьма милосерднее была. Не видеть бы всего этого. Мишке бы запомнить не холодное, безмолвное тело в гробу, а живого, смеющегося Княже. Но теперь это воспоминание из головы не выкинуть, как тогда, в другой реальности, он тщетно не вспоминал о тамбуре проклятом. Это запечатлелось навеки, проникло под кожу. Каждый раз, закрывая глаза, он видит этот образ — Андрюха в гробу. И понимает — хоть головой об крышку бейся — не поможет. Только новые грани оскольчатой реальности изучит — в дурке. А самое страшное, как выяснилось, притаилось впереди. Обрушилось удушливой волной пройденной точки невозврата. Когда крышку, навсегда на корм червям скрывая, надвигают. И гвозди вколачивают. Совсем не Сэббаты вспоминаются. Каждый удар молотка в оглушительной тишине забивает глубже боль и горе в сердце и душу, уродуя, на части раздирая. Не забыть, не пережить. Даже если бы хотел.***
Первое время — самое тяжёлое. Андрюха словно стоит рядом — обернёшься — увидишь его. Призрака одинокого… Кажется, войдешь на репточку — а там — вот он, полулежит, как обычно в кресле, быстро-быстро переписывая что-то в тетрадке своей… Каждый день — за два проживается. С учетом того, что это его второй по счету 2004, то скоро Миха в свои тридцать с хвостиком будет глубоким стариком… А ведь никогда-никогда не думал, что до такого дойдет. Что он Княже переживёт, что обрушится на него сие проклятие, будем сильно надеяться, всё же не бесконечных лет… И в конце каждого дня Мишка не выдерживает — напивается до рвоты. Парни по очереди его караулят — Горшок бы не удивился, узнав, что где-нибудь существует спрятанный от его хмельных глаз график… А груз так и висит между ними. Балу часто напивается с ним. Не до такого свинского состояния, но, видимо, тоже треклятый тамбур не идет из головы. Пор совсем замкнулся. Иногда Мишка ловит его взгляд в одну точку. У Реника трясутся руки. Частенько запарывает аккорды. Яшка, на удивление, выглядит почти спокойным. Только курить стал много, словно желая в дыму задохнуться. Мишка сходил в церковь. Не верил никогда, но вдруг? Вдруг почувствует что-то? Почувствует что? Что Княже откуда-то из загробной жизни простит его? Но нет, не чувствует он ничего и в храме. Или просто простить его нельзя. Сам Горшочек точно не может. Наигрывавший на саундчеке Unforgiven Метлы Ренник едва не огрёб от него… Ибо нех в душу попадать! Летят дни — 9 дней, 40… Как отсечки неизгладимыми шрамами на сердце ложатся. После последней поминальной даты к нему приходит Надежда Васильевна. Приносит черновики Андрея. Просит не пить. Почти умоляет сохранить мечту сына. Невыносимо больно и стыдно. Смотреть ей в глаза по-прежнему невозможно. И не только из-за чувства вины… Слишком знакомые эти голубые глаза, слишком ярко видится, как туманом их застилает. После этого Мишка всё же собирает своё расползающееся сознание в кучу. С трудом просит Гордея организовать первый концерт. Концерт памяти, блин. От этих слов во рту кисло. Но продолжить надо. На концерте исполняют все песни из акустического. Даже Коки… А чё — Андро бы однозначно заценил. Как и Ведьму — неизвестно, на чё Миха надеялся, надрывно горланя их… Что несчастный призрак не выдержит такого нарушения миропорядка и на голову ему падёт какая-нить декорация? Колпак, например, от шута съедет… На Сосиске он почти плачет. Вообще, весь концерт Горшок едва держится, внутри его разрывает от боли. Встаёт, как наяву, каждая песня и каждый колкий комментарий, произнесённый им по её поводу… А сколько такого завернутого материала накопилось у Князя? Дохрена и больше… Малую часть из которого он успел записать в сольнике, который до сих пор не свели… Приходится ещё и за этим следить. Хотя хочется просто лечь, сложить ручки на груди, да и ждать конца… И нового раскачивающегося тамбура под звон бьющихся стёкол. Мишка поёт всё сам, кроме «Скалы» и «Куклы колдуна». Их просто… играют. Без слов. Завершает он Забытыми ботинками. О, как бы Горшочек хотел, чтобы босые ноги возратили его обратно… Но нет пути назад — затуманен взгляд. Каждая мелодия, каждый текст режет, словно острозаточенный нож. Спасения нет, выхода тоже. Позже играют и другие песни… Единственную вещь, которую Мишка наотрез отказался петь — «Истинный убийца». Не мог себя заставить. Перемкнуло его на этой песни. Балу с ребятами переглядывались, но не уговаривали. Понимали, где собака зарыта… бл*дь! Послушали они потом, чё там сводилось у Князя сольное… Меригуан вынес. И откуда столько позитива нашёл в то время, когда, казалось, всё разладилось?! Пить он всё же перестал. Зато каждый отвратительно трезвый вечер в Питере почти неизменно теперь заканчивался на кладбище, у могилы Андрея. Сначала просто молчал, потом стал рассказывать, как прошёл день. Не то, чтоб это прямо помогало, но… Огромный камень с души чуть приподнимался. Часто видел там фанатов группы. Неожиданно, но они не решались подходить. И спасибо им за это. А потом его внезапно, как отрезает. Понимает Горшочек, что нет там никого — лишь распухающее и разлагающееся тело. Которое никогда его не услышит и не ответит. Не Андрею он это всё рассказывает, а камню безликому, плоти гниющей… То, что жило, то, что пело и смеялось — лишь в его памяти осталось. Своими походами же он закрепляет в сознании своем память о Князе как о навечно застывшем фото на тёмном мраморе. Кстати, хорошее фото подобрали… С бровью приподнятой вхарактерной. А Миха и не знал, кто отобрал нужное… Но — молодцы. Да и надпись выгравировали тоже подходящую: «Пусть я с виду шут, но в душе — Король, и никто, как я, не может!» Но когда Горшенёв понимает, что подлинные воспоминания вытесняются этим куском камня, то перестаёт. Первое время ноги чешутся и всё внутри жжётся — но он не идёт. А потом привыкает. Страшно хочется увидеть Княже хоть во сне. Но — нет, не снится. Совсем. Избегает, вероятно. К другим-то приходит — случайно подслушал в гримерке. Новость эта выбила из груди воздух, еле потом к концерту по кусочкам собрался. Первое время музыка не идёт. Выезжают на старом. Мишка никогда не думал, что придется музыку из себя буквально выдавливать, чтоб хоть что-то получилось. Благо песен у Андрюхи много осталось. Тех, что либо раньше забраковали, либо просто не показал ему по каким-то причинам. Надо же, а ведь думал, что все тексты ему Княже доверял… Раньше-то все, раньше всё иначе было… Где и когда у них начало ломаться? Теперь уж и не спросишь, поздно, Горшок! Постепенно мелодии всё же начинают получаться. Кое-как но с помощью пацанов до ума доводят альбом. Текстов пока хватает. Как и тогда, когда Андрея забрили в армейку (только сейчас верить в возращение, как в мечту, не приходилось!), пишет под текст музло, а не как потом пошло — наоборот… Что-то у них было готово и вместе, но таких песен очень мало. Часть песен включает ранее отбракованные, где и текст, и музыка — Андрея, петь, правда, приходится теперь ему самому… Но не привыкать — честно скажем… Утренний рассвет, наблюдатель и ботинки солгать не дадут. И всё-таки поразительно, как в Андрее всё это сочеталось: и откровенные смехуечки, и серьёзная лирика… Руки к небу те же… Завернул — да. А теперь сложно было спокойно петь, не протягивая эти самые грабли к синему-синему, но, увы, равнодушному к его горю небу. А сидеть и ждать? Не панковская история — верно, всё верно… И к срипке Мишка изначально насторожено относился, но… Теперь даже и Машки нет, а скрипача Горшок пригласил сразу же того, который Андро сольник записывать помогал. Димка Ришко ломаться не стал, так в группе и появился. Маленькая, но ниточка… Или Мишка с ума уже сходит, пытаясь сохранить, если не как было, то, хотя бы, приблизительно ту атмосферу и идею. Но получается… Да неважно получается! Хотя группа снова начинает выползать. Даже фанатов больше становится. Но… Всё чаще Мишаня читает в интернете мнения про то, что с гибелью Андрея из группы ушла сказка. Проницательные люди писали о нечто, мрачном, что поселилось в коллективе, о какой-то зловещей тайне, что превращала некогда балагуров в сбежавших из какого-то тёмного склепа страдальцев. Знали б они, как близки к правде… А между тем, что будет, когда черновики кончатся? Совсем-совсем? В это же самое время Горшок, гонимый чувством вины, начинает возводить Андро памятники нерукотворные… Преодолевает себя, окапывается у Надежды Васильевны, и вместе отбирают материалы для книг… Пока иллюстраций, потом, в планах, — рассказы неоконченные. Так в хлопотах незаметно проходит первый год. Миха убеждается всё больше… Время не лечит. Совсем. Легче не становится. Трудно всем. Но — живут, и дело их живет. Ещё через год уходит Балу. Как ни странно, но именно он первый не выдерживает. Шурик не говорит прямо о причинах, но Горшок и так знает: та самая, еле уловимая тень, что отражалась лишь в глазах, за два года разрослась почти до полноценного Андрея. Незримого такого. Призрак их общего преступления стоит между ними, придавливая ещё большим грузом к земле. Сашка не просто уходит — он уезжает из страны. В Америку, кажется. Кажется — потому что ни номера телефона, ни адреса не оставляет. Словно хочет исчезнуть, раствориться, потеряться в пространстве. Нереальности своей — откуда ж, тьфу напасть, такая фраза стрёмная взялась?! Но не важно… Мишка тоже рад бы, где-нибудь, желательно в тайге сибирской, потеряться, да нельзя — кто ж тогда мир их будет продвигать. И он, сцепив зубы, продолжает. Потом уходит Леонтьев. Неловко объясняет про отца, про бизнес. Миха понимает и не уговаривает. Ждёт, кто же будет следующим. Как удара камнем, увы, заслуженного… Даже голову не прикрывает. Однако все остальные, видимо, справились со своими чувствами, хотя и прежних дружеских отношений в коллективе больше нет. Так, работа. После реп и концертов разбегаются по своим норам. В отличие от отношений, дела в группе всё же идут в гору. Популярность не оставляет их. Хотя после провального Бунта — посещали такие мысли… Возможно, трагическая история Андрея привлекла внимание зрителей и помогла группе. Миша, несмотря на боль, уверен, что всё делает правильно. Ну или почти… Вот со временем даже Андрей стал сниться. Сразу после того, как закончились черновики. Но общаться во сне не получается. Мишка каждый сон оказывается в проклятом тамбуре, где стоит Андрей и просто молча на него смотрит. Ни дотронуться, ни поговорить — такая вот пытка. Однако на утро в голове лохматой тексты рождаются. Словно кто-то рукой его двигает, слова выписывая. Мишка при этом не обманывается — это не по дружбе, просто выбора, видимо, у Андрюхи там нет, вот и приходится через него передавать. Раз вот вообще такое записалось… Ну, не родил бы его разум самостоятельно, ни в жизнь. Это и фаны заметили, что-то там напевая в комментариях про потустороннюю связь и приемник:Кто-то полз к воде Ветхий старенький причал Был в его судьбе, Как начало всех начал. За собой тащил Свою мокрую тетрадь; Из последних сил, Что-то пробовал писать. А затем, нырнув, Скрылся под водой, Зашумел прибой, Унося его с собой.
Вот и Княже что-то очень важное унёс с собой… Трансляции подобные той случались редко. Очень редко. Большую часть времени Мишка мучился — кое-как складывал слова, нанимал текстовиков… Их же и увольнял, не забывая платить за работу, пользоваться которой не особо хотел. Но приходилось. Альбомы-то надо выпускать. Вот и выходили этакие Франкенштейны, где что-то им накорябанное натужно, что-то в озарения от «Андро пойманное», что-то купленное, даже у Марго Пушкиной пару текстиков затарил… Хоть и «баба-какая-то», но знак качества у отечественной рок-сцены имела. Только вот всё не то… Лёшку, и того, развёл. На пару текстиков… Но не особо они ему подошли. Всё-таки взгляд на мир у младшенького совсем иной. Вообще, чем больше бился Мишка, тем отчетливее понимал… Что того, что было не вернуть никогда. У них с Андрюхой был симбиоз — друг друга разгоняли, как локомотивы… Тьфу, и тут поезда проклятые. К которым, к слову, у Горшка фобия образовалась. Теперь Король и шут либо летали, либо на автобусе… Никаких тебе — чух-чух, в топку! Они и по отдельности — оба на что-то годные субъекты, но вместе… Совсем другое дело. Миха скрипел остатками зубов, вспоминая каждый раз, чё перед Бунтом наговорил. Дурак… Сейчас бы всё отдал, чтоб исправить… Но… Он привык, даже к дерьму привыкаешь и не ловишь то и дело мутным взглядом левую часть сцены, где по-прежнему оставленный припуск… Хотя кого он обманывает — ничего не отболело, и ничего не перестал он коситься, бл*дь. И слушателю пришлось привыкнуть. Что песен больше не под тридцатку, а едва десяток в альбоме… И к тому, что фиты Горшка с другими бандами становятся весьма частым явлением… Чтоб было, чем время занять. Ко вью привыкнуть, где Миха одиноко огрызается бойким матом от нападок журналистов… Что название группы не соответствует более реальности… Было двое — остался один. На шута Миха не тянул больше — больно мрачен лик, а Король… Сам же того во вью чморил. Да и вообще — прения насчет названия порой вспыхивали. Мол де… Зачем оставил — назвался бы Горшенёв да катался на здоровье, чего на общей славе выезжать… Ему и самому-то порой думалось, зачем? Но не забывает Горшок и маму Андрюшину. Наказ её в прошлом осколке. Это и помогает держаться на плаву. Кроме того, появляется в её квартире регулярно, следит, чтобы авторские доходили без проблем. Выслушивает кучу историй про маленького Андрейку. Улыбается от боли. Каждый такой поход — как новое заколачивание гвоздей в крышку гроба. Но не приходить не может. И не только потому, что не имеет права… Имеет… Просто там он чувствует очередной обрывок нити прошлого. Там Миша чуть ближе к нему. И всё же ухватиться за тот, соединить не удаётся… Но Горшенёв всё равно упрямо, год за годом продвигает группу. И конкретно Андрея. С удовлетворением читает комментарии фанатов о неподражаемом таланте Князя. Его не забыли, он стал настоящей иконой панк-рока. И ушёл по-паковски… Ну, по крайней мере, так считают почти все фанаты. Вот ирония! В декабре и феврале зал упрямо просит Похороны панка и Анархиста… А ведь ни первым, ни тем более вторым, положа руку на сердце, тот не являлся. Но понимали это немногие… Те же самые безликие ники, кто недоумевал, как так вышло, что даже не беда пришла откуда не ждали, а какой Горшок вселился в казавшегося на его фоне спокойным и рассудительным Андрея Князева в том злосчастном поезде? Были версии, подбиравшиеся опасно близко к правде… Они заставляли его тягостно сглатывать ставшую вмиг вязкую слюну. Никто ничего ни доказать, ни опровергнуть не мог. Как верно кто-то заметил — на мёртвых удобно валить все шишки… Так и с вялой периодичностью вспыхивали в сети споры: тиранозавр ли Князь, не виноват ли кто другой, и как так можно столько времени убиваться по дурню, самому невесть за каким понтом ухлеставшего собственность РЖД…Порой, от этих веток, хотелось биться головой о клавиатуру. Нет-нет, да Миха во вью вспыхивал — а журналисты и рады… Пару раз он подходил опасно близко к черте — сдаться… Останавливали парни, что увязли бы с ним, невыполненное до конца обещание и то, что доброе имя Андрея, как адекватного товарища, конечно, жаль… Но… Это проклятое «но» вечно пересиливало. Бьющаяся искрящей молнией мысль — Князю теперь всё равно, а тогда, в скорой, он его выгораживал. Потому Миха берётся за всё, что только можно… Он постоянно в работе — жизнь кипит, он почти не отдаёт себе отчёта, что бежит… Но даже бесконечный бег не глушит боль и жуткое одиночество. Странная закономерность, но… Чем успешнее становится их творчество, тем больше Горшок в себе замыкается, в боли своей, тоске и одиночестве. Даже внезапное возвращение блудных попу… ладно — Реника и Балу в 2011 не приносят ничего, кроме недоумения. Да и Балунов, в отличие от того же Лося, вернулся ни в группу, ни даже к нему. Сложно вообще-то сказать, почему он вдруг прорезался и снова в Мишкиной жизни появился редкими звонками из-за океана. Горшок не спрашивает — ему всё равно. Последний год его держит на плаву только идея театра — хотел же Андрюха сделать спектакль по мотивам их песен. Мишка — помнит, и всё делает, чтобы и это воплотить. Душу вкладывает. И все свободные средства. Бьётся у него в голове навязчивая мысль, что это станет самым лучшим памятником Андрею Князеву. И так это надо сделать, чтобы все, абсолютно все увидели сияние талантливого купчинского поэта. Мир их увидели, поняли — не забыли. Работает фанатично, почти без отдыха. Иногда и поесть забывая. Выкладывается на 150 процентов. В результате долгожданная премьера проходит под бурные аплодисменты публики и хвалебные статьи критиков. Даже Сашка Балунов сорвался и прилетел. Мишка думал, что хоть что-то почувствует, но, взглянув на Балу, впервые осознал, что, оставаясь снаружи в образе энергичного музыканта-анархиста, вечно гонимого странника Горшка, — внутренне он давно умер. Может быть, да что там, скорее всего, в том злосчастном тамбуре. И больше ничего не чувствует. Все чувства забрал проклятый мороз из разбитого окна. Только боль оставил. Однако успех надо закрепить, поэтому спектакль ставят и в Москве, и в Питере, а после и вовсе катают по городам России. Постановка успешна. А сам Мишка желает только одного — понять каким-то образом, что сделал всё, что мог, и сдохнуть наконец-то. Но, увы, ещё в прошлом осколке понял, что здесь решение не за ним. Поэтому продолжает бесконечную дорогу боли. В 2014 его неожиданно приглашают записать фит с дружественной группой «Эпидемия». Не они первые, не они последние… Но, увидев предлагаемый ему текст, Мишка не может отделаться от мысли, что это очередной привет от Вселенной, изощренная напоминалочка, что ли:Течение времени не может порой Стереть из памяти образ родной, Боль остается — её не унять, Ночью приходит опять и опять… Душе, которая устала страдать, Даруют право один раз загадать: Вновь оказаться рядом с другой, Самой родной во вселенной душой. В этом мире смерти нет, Бесконечно льется свет. У того, чей пройден путь, Забьется сердце вновь, Если в нём жива любовь. Мы позабыли — это быль или сон, Кого любили, кто любви был лишен. Нам не напомнят — звёзды молчат, Пряча ответы в тонких лучах. Любому смертному отмерен свой век. Часов песочных завершается бег. Кто их обратно перевернёт, Жизни биение новой вдохнёт? В этом мире смерти нет… В этом мире смерти нет…
Каждая строчка отдаётся тупой болью. Другого он и не ждёт. Давно уже разучился что-то чувствовать, кроме… Но выкладывается полностью. Неудивительно, что трек сразу стал хитом. Каждый, кажется, расслышал в его голосе что-то совершенно страшное. Смертельно уставший от этой вечной муки, Миша уже по-настоящему заставляет себя двигаться дальше. Вставать по утрам. Выступать хоть с температурой, хоть с ангиной, под аккомпанемент непроходящей боли. Физическая хотя бы немного приглушала душевную… Но не всегда. Порой они объединялись и наносили по нему сокрушительный удар. Вот и сегодня новый театр, новая гримерка. Такая же, как тысяча остальных. Ничего необычного. Коллеги уже отправились в отель, на заслуженный отдых. А он задержался, снимая грим — всё равно ничего не изменит это… В помещении полутемно. Миша тупо глядит в сумрак стекла. Если поездов можно было избежать, то вот их нет… Да и не хотел он. С них всё началось — ими и закончится. Наверное. «Ты хорошо постарался, Гаврила, — неожиданно вдруг вспоминает он слова Балу, сказанные тогда, на премьере. — Так, что можно бы себя и простить…» Тогда ничего не ответил. Сейчас бы сказал, что ни одна постановка, ни одна песня не вернёт Андрея, никак! А ему бы хоть какого-то! Любого! — Любого, бл*дь, — не выдерживает он, крича исступлённо в пустоту казавшегося вымершим театра. Всё равно здесь больше ни души, ни тени… ничего. — Лишь бы успеть сказать всё то, что должен был, заслужить прощение, наконец! И тут же, что есть дури бьёт по зеркальной глади… Та покрывается уродливой сеткой, на костяшках выступает кровь… В горле резко становится сухо. Собственный крик эхом отдаётся где-то в мозгу… «Любого», — тускло повторяет Горшок, судорожно хватается за заботливо налитый кем-то стакан с водой… Но та идёт куда-то не туда. Он раздражённо кашляет, но это не помогает. С легким недоумением Мишка валится со стула… Злосчастный стакан разбивается рядом с ним… Он катается по полу гримёрки, пытаясь откашляться — тщетно. И никого рядом нет… Никого рядом нет. Внезапно наплывает странное спокойствие. Может быть, наконец, всё?! Отмучился… Невольно Горшочек натыкается на собственную улыбку в мутном стекле осколка стакана. Затем меркнущий взгляд зацепляется за что-то ещё… листок… пожелтевшей от времени бумаги. Выпал у него из-за пазухи… Из тетради Андрея, что он как помешанный таскал с собой. Рисунок — один из многих, но в чём-то особенный… Здесь особенно Светлый добрый Шут простирал к нему свои распахнутые ладони… На миг Мише показалось что тот милостиво дарует ему прощение и утешение, но нет… Взгляд вновь примагнитил осколок… И снова его затянуло в знакомый тамбур.