***
Сон кончился на том моменте, которого Миша никак не сможет вспомнить в будущем ещё очень долго. Ломать голову о значении огня и криков ему пришлось не долго. Достаточно было взглянуть в окно, чтобы удостовериться, что это всё не сон. Вскочив с кровати, Миша натянул на себя первые попавшиеся штаны и гимнастёрку. Он не видит того, как заряжает винтовку, потому что взгляд его прилип к окраине деревни, в которой они находились. Миша вздрагивает, когда один из домиков падает от сгоревшей древесины. Немцы уже здесь. Быстрым бегом он спускается на первый этаж дома, в котором он и Коля поселились на время. Кровь его стынет, когда взгляд падает на пустую кровать брата. Ни оружия, ни армейских сапог в комнате нет. Миша выбегает из дома, судорожно оглядывая близстоящие дома. Его трясёт, но он старается сдерживать свой приступ паники. Коли нигде не видно, как и других членов его команды. Миша бежит по деревне, оглядывая окна каждого дома в поисках солдат. Ему удаётся набрать воздух в лёгкие, когда он видит перед собой такого же мятого после сна и ошарашенного атакой фашистов Татищева. — Где все? — кто из них первым задаёт вопрос, никто не знает, но голоса звучат одинаково дрожащими. Снова раздаётся звук падающего дома, и они, не сговариваясь, бегут в том направлении. Миша помнит, что где-то рядом их танки, но мысль ускользает также быстро, как и выстрелы, что раздаются совсем рядом. Миша выбегает к окраине и не может сдержать облегчённого вздоха. Перед ним стоят его товарищи и Коля, до нелепого бодрый и храбрый. Он совсем не предназначен для того, чтобы так гордо стоять перед германским танком. — Коля, — облегчённо кричит Миша, и в этот же момент брат подлетает к нему, отпихивая за соседний дом. Миша падает на землю, больно ударяясь о забор дома. Он не успевает крикнуть о том, чтобы брат остановился, как перед глазами пролетает зелёная бутылка. Со стороны взрываются гранаты, которые они расставили по северной стороне деревни. Один из фашистских танков взрывается от гранат, а тот, что ближе всего к Мише и Коле, вспыхивает от коктейля Молотова. Коля прикрывает собой Мишу, вдавливая его рёбрами к ограде, которая выдавливает его лёгкие. Миша едва дышит. — Что ты... Сказать что-то Московский не успевает, как следом Коля достаёт другую бутылку, неизвестно откуда взявшуюся в его руках. Он отталкивает Мишу к дальнему дому, снова бросая в танк. Огонь вспыхивает быстрее, чем Миша успевает оттащить Колю к укрытию. Но брат сам отскакивает назад, чтобы огонь не захватил его. Слева доносятся выстрелы и крики. Миша едва не падает от ужаса, что там кто-то из его людей умирает. Но быстро собирает себя в руки и хватает Колю за руку, утягивая назад. Они бегут в сторону криков, потому что иначе не могут. Каждый член отряда ответственен за своего друга. — Кто здесь? — сбито спрашивает Миша, одной рукой подтягивая Колю, который не может так быстро бежать, а второй поднимая винтовку. — Немцы зашли с северо-востока. Я решил, что ты уже здесь и поступил, как в прошлый раз, — пока они бегут, Коле хватает времени на то, чтобы недовольствовать по поводу его поведения. Миша обещает себе, что после того, как они победят всех фашистов в деревне, обнимет его крепко-крепко. — Где остальные? — Там, где выстрелы. И они только ускоряют свой бег, убегая от огня, распространяющегося по всей деревне. Коля поступил глупо, бросив коктейль Молотова так близко к домам. Но Миша его не винит, просто не может винить. Прибежав на место схватки, Миша увидел, что немцев не так много. У них есть шанс. Выдыхать Московский не стал, а сразу бросился в битву. — Кто в танке? Стоящий ближе всего к нему Татищев обернулся. — Илья и Фёдор. Миша кивнул, отдавая приказы. Солдаты тут же воодушевились, осознавая, что командир рядом. Миша прижался щекой к винтовке, принимая отдачу выстрела. — Есть, — себе под нос шепчет, когда видит падающего на землю немца, у которого прострелена голова. Миша погружается в бой, отдавая приказы, совсем не замечая подходящих с северо-востока. Он едва ли может мыслить здраво и холодно, но когда оказывается слишком поздно, смысла в соблюдении стратегии становится мало. Московский бежит к танку, к сидящим там Илье и Фёдору, юноше двадцати трёх лет, у которого уже есть жена и ребёнок, живущие где-то за Уралом. Танк с солдатами взрывается от выстрела подходящих с севера фашистов. Ноги подгибаются, и Московский падает, не понимая, кто взорвался. Советский танк горит, а из него никто не рвётся. Остекленевший взгляд Московского замирает на этой картине, пропуская тот момент, когда со стороны выбегает Коля. Он храбро бросает вторую бутылку, сжигая немцев, которые только что подбили их танк. И их товарищей. Рядом раздаются крики, и Татищев бросается на тройку немцев, подходящих к нему. Он, бесстрашный, кидается на них, не зная, что Илья, с которым он несколько часов назад забавлялся, погиб в танке. Миша, опираясь на дуло винтовки, поднимается на ноги, помогая Юре Татищеву расстрелять чертей. — Миша, прикрой, — кричит сзади Коля и Миша в ту же секунду разворачивается к нему. Последний фашистский танк, который Миша замечает, Коля гасит последней бутылкой с горючим. Под выстрелы Миши он бросает бутылку, стараясь не смотреть на советский танк. И когда последний танк оказывается обезврежен огнём, Миша выдыхает. Он оглядывает местность, пропуская место, где стоял их танк с Ильёй и Фёдором. Коля тяжело дышит. Видно, что ему не под силу такие нагрузки на тело. Пусть он в армии, но так и не приспособился. Миша крепко его держит, чтобы он не упал. Хочет обняться, попросить утешения, но сейчас не время. — Видишь ещё? — спрашивает Коля сквозь многочисленные вдохи и выдохи. Миша только и успевает раскрыть рот для ответа, как из-за спины брата раздаются выстрелы. Коля вздрагивает и падает Мише в руки. Московский рывком утягивает его за здание, выставляя винтовку для выстрела. Двое фашистских солдата медленно идут с нацеленными ружьями. Миша стреляет без жалости и сожалений, что забрал чью-то жизнь. Против врождённой меткости Московского им нечего предъявить, поэтому спустя четыре выстрела они замертво падают на землю. — Мертвы? — хрипло спрашивает Коля. — Да, все, — выдыхая, говорит Миша. Московский оглядывает дома, стоящие рядом, бросает взгляд на то место, где были его товарищи. Кругом тишина, только мерное похрустывание деревянных домов, которые съедает огонь. Тишина. Больше здесь нет немцев. — Миш... — А? — Миша разворачивается к Коле со скупой, но радостью. Было тяжело, но они победили врагов. — Миш, когда встретишь Диму, то покорми его, — с мягкой улыбкой прошептал Коля. — Что?... — непонимающий вид и тон Московского только сильнее развеселил его брата. — Накорми. Он всё время голодает, но боится признаться, что страшно голоден. Миша замечает бледный вид и то, как сильно Коля вцепился в его руку. Моргает, пытаясь понять, что он имеет в виду. — Когда кончится война, то не ссорьтесь. Я прослежу, — Коля кашляет, сильнее впиваясь в руку Миши. — О чём ты, Коль? — синие глаза распахнуты, а губы едва двигаются. — Следи за ним и скажи, чтобы следил за тобой. Если будешь искать друзей, то ищи из Ленинграда. Там добрее и образованнее, чем в Москве. Диме скажи, чтобы проветривал комнату почаще. — К чему это всё? В ответ Коля мягко улыбнулся, но вместо улыбки вышла гримаса. Ноги его подогнулись, и он осел на землю. — Коля? — Миша очнулся только тогда, когда его брат упал в обморок. — Коля? Минуту назад Московский стоял рядом с Колей, осматривая деревню, а теперь сидит рядом с полумёртвым. — Коля? — Миша выдыхает его имя, смотря на свои ладони, которыми он держал брата за спину. В крови. — Коля? Коля! Коля! — Миша и сам не понимает, что произошло. Всё же было хорошо. Брат стоял с ним живой и невредимый. Что случилось? — Коля, что с тобой? — глаза брата закрыты, а сам он едва ли дышит. Миша трясёт его за руки, плечи и ноги, но Коля не отвечает. Молчит. — Коля, что ты... — губы не складываются, а язык прилипает к нёбу. Миша не замечает, как в его распахнутых глазах появляются слёзы, застилающие взор. Он гневно утирает их, проклиная себя за такую слабость. Перед Колей плакать стыдно. Миша ведь не ребёнок больше. Ни слова не раздаётся от Коли. Руки его подрагивают, а пальцы едва заметно сокращаются. Миша гладит его по рукам, плечам и ногам, успокаивая мышцы, которые вмиг стали такими слабыми. Ничего. Если потребуется, то он понесёт Колю на себе. Миша всегда был сильнее брата, поэтому это не проблема. Если бы только он очнулся, то Миша вмиг бы стал самым счастливым. Только бы очнулся... Но Коля молчит. Дыхание его окончательно обрывается, а на землю капает кровь. Мишина? Колина? Какая разница, если она у них одна? Где-то далеко раздаётся гул подъезжающих танков, а слева от Коли и Миши раздаётся тихий вой. Татищев. Миша снова оборачивается к Коле, пытаясь услышать его мнение. Что Мише делать? Но Коля предательски тих сегодня. Миша поднимается на прямых ногах, пытаясь ощутить хоть что-то. Но ноги прямые, прямо как тогда, при объявлении того, что самый старший в отряде — Коля, передаёт бразды в руки своего младшего брата. Московский тогда чуть от гордости не лопнул, а сейчас молчит. От их танка всё ещё идёт дым, а солдаты, что стояли в той стороне, лежат на земле. Кто-то сгорел от огня, набросившегося от бутылки с горючим Коли, кто-то пал от выстрела. Все мертвы. Миша обходит деревню, пытаясь найти хоть кого-то живого. Хоть фашиста, хоть своего. Главное, что живого. Может, это он сам умер, а другие живы? Может, он спит, а сейчас в комнату зайдёт добрый Коля, а следом за ним строгий Дима. Молчание давит на плечи, заставляя колени терпеть чудовищную нагрузку. Молчание ломает пальцы, которые Миша в очередной раз тянут к шее Коли, чтобы проверить биение сердца. Ничего. Тишина.***
Тяжесть тела, лежащего на Мишиных плечах, заставляла его переставлять ноги чуть медленнее, чем надо. Хотелось бросить его сотню раз, но воля и клятва самому себе не давала сдаться. Это было дело чести. Это было дело правое, но такое тяжкое, что, казалось, смысла его спасать и вовсе не было. Московский бы мог убежать, мог бы скрыться так, что его бы никогда не нашли немцы. Но он выбрал поддаться идеям и морали. Он же давал клятву солдатам за рюмкой водки. Он сам клялся и говорил такие вещи, которых на войне не хватает. Брат за брата, солдат за солдата. Все они были братьями друг другу. Пусть их не сковывала общая кровь и семейные узы. Но общее у них было. И, может быть, это было намного важнее семьи, крови и прочего. Страна. Советский Союз. То, что намного возвышеннее людской жизни. То, что нельзя приравнять ни к чему другому. Страна — это будущее их детей, это жизнь и возможности. А у тех, кто воюет за этот шанс, совсем нет возможностей, которые у них так нагло отобрали. Они рабы положения. По крайней мере, Миша так говорил себе каждый час его тяжёлого пути через густой лес. Он убеждал себя, что не может бросить последнего выжившего солдата из своего отряда. Он умолял себя его бросить, ведь вероятность выжить вместе с раненым телом гораздо ниже, чем он бы мог в одиночку. И эта борьба продолжалась, казалось, вечность. В ней не было проигравших, не было победивших. Только жертвы. Кругом одни только жертвы. С этим ему давно пора смириться. Жертвовать собой, жертвовать другими — всё это является одной огромной жертвой в пользу будущего. Будущего, где он встретится с братом, а потом, может быть, женится, и у него будут дети, которые никогда не познают войну. А главное — он достойно похоронит Колю, дав ему всё то, что он заслуживал. Мише хочется взвыть от собственных мыслей, ведь Коля заслуживал жить. Может быть, это личный ад каждого советского гражданина, который должен пройти через этот тернистый путь, чтобы получить желаемое. — Не кряхти, — раздражённо рявкает Московский, когда в очередной раз до него доносятся всхлипы и стоны боли. — Там же люди... — Там не люди, — сквозь сжатые губы произнёс Миша. — Только трупы. — Они были живы. Мы могли спасти их. — Не могли. Они все были смертельно ранены или убиты. Немцы бы поймали нас. И снова всхлипы, снова плач. Московский ненавидел свою ношу. Он ненавидел то, что пришлось оставить тела всех ребят из отряда. В итоге из всех, кем он так дорожил, в живых остался только Татищев. — Если бы ты не был так жесток и эгоистичен, то помог бы им, — взвыл Татищев, заставляя ноги Миши каменеть от его слов. Такие слова командиру отряда всегда слышать было больнее всего. Предатель, эгоист и прочие слова били по сердцу сильнее любой пули. — Они были живы... — Если они доживали последние минуты, это ещё не значит, что они были живы! — рявкает Миша, укоряя шаг. От его резких движений раздаётся стон боли где-то около его уха. Брать раненого Татищева не входило в Мишины планы. Он бы лучше унёс тело своего мёртвого брата, чем этого ноющего идиота. Да он бы лучше сам сдох в этой яме, чем спасал кого-то. Он не миротворец и точно не святой, чтобы быть таким благородным. Он бы лучше умер, прикрывая Колино тело от пуль, но не тащил бы на себе этот тяжкий груз до конца жизни. После очередной волны стенаний и всхлипов воцарилась тишина. Миша почувствовал, как его мышцы слабеют, а разум утекает из его рук. Хотелось заплакать. Нет, хотелось взвыть от боли. — Куда мы идём? — хрипло спросил Татищев. — Мы? Никуда, — отшутился Миша. Юмор в тяжёлой ситуации — это его спасение. — Как видишь, только я шевелю ногами. — Это несмешно. — Разве? По мне, очень, — в доказательство своим словам Московский громко смеётся. Смех больше похож на плач, но слёзы не текут. Может быть, Миша пытается скрыть громкий вой боли раздробленного на части сердца за смехом, натянутым и ненастоящим. — Куда мы идём? — Товарищ капитан, — в том ему говорит Миша, снова сгибаясь от смеха. На этот раз смех подхватывает Татищев. Его смех больше похож на лаянье собаки, чем на смех обычного человека. — У меня больше нет командира, — говорит Юра. Миша понимает его. — Верно, — тихо отвечает Московский. Позволить свалить на себя все грехи мира — это то, что любят делать люди. Они не думают о чувствах тех, на кого ложится это тяжкое бремя. Им плевать. Главное, что они сами не виноваты. Миша перестал быть командиром тогда, когда его отряд был убит немцами. Остался только Татищев, которого Миша взвалил себе на плечи. А лучше бы это был Коля. Миша вздрогнул от пронзившей сердце боли снова. Какой уже раз он сгибается под её напором, разрешая ломать себя. — Мы идём на юг: по карте там находится деревня. Я надеюсь найти там врача или тех, кто сможет зашить твою дыру в животе. — Откуда ты взял карту? — Я же был командиром. Знаю окрестности. Слова Миши повисли в тишине. Он и не ждал, что Татищев что-то ответит. Да ему и не надо. Раньше молчание и тишина порождали в Мише спокойствие. Ему было хорошо от осознания, что ни немцы, ни самолёты не нарушат блаженное спокойствие его соотечественников. А теперь молчание возрождало в глубине души то самое чувство беспомощности, как когда он увидел бездыханное тело Коли. И всё это ломало его. Теперь он стал на несколько сотен шагов ближе к безумию, чем когда рядом был добрый и заботливый Коля. Теперь у Миши остался только Дима, который сейчас чёрт знает где. Может быть, он в Севастополе, а может, и в Москве. Миша не знал. И это незнание заставляло ноги дрожать от страха, а руки сжиматься в судорогах. И он бы поговорил с Татищевым. Он бы рассказал ему всё: и про нападение немцев, и про судьбу всех солдат, отдавших жизнь за них. Но обида и тихий презренный взгляд Юры в затылок явно говорили о том, что даже пытаться не стоит. И Миша не пытался. Двигались они медленно из-за сильных болей Татищева. Его руки леденели от боли настолько сильно, что Миша чувствовал лёд через гимнастёрку. В какой-то момент Московский больше не смог сдерживать себя и остановился. Его тянуло блевать от постоянно сжимающегося и дрожащего от боли Татищева. — Сколько, блять, можно? — рявкнул он. — Ты смеёшься? — Я что, похож на шута? — прорычал Миша, скидывая со своих плеч Юру. Тот громко застонал, когда тело его коснулось земли, покрытой корнями деревьев и шишками. — Что ты делаешь? Московский не ответил. Грязно выругавшись, он кинулся к лежащему на земле Татищеву. Юра тут же стал отползать назад, пытаясь ухватиться за что-нибудь. — Что ты делаешь, Московский? — гладя в красные, полные отчаяния и злости глаза, прошипел Юра. Его трясло то ли от боли, то ли от гнева, что его бывший командир окончательно сошёл с ума. — Это была идиотская идея: брать тебя с собой. Подох бы, как шавка под подошвой фашистов, а я бы уже давно убежал! — кричит Миша, хватая Юру за руки, которыми он прикрывал рану на животе. В ответ Татищев убирает руки с раны и начинает смеяться прямо в лицо Московскому. Так безумно и так громко, что Миша на секунду глохнет. — А что ещё ты умеешь, кроме этого? Что за командир бросает ещё живых солдат на съедение этим тварям? Да ты ничем не отличаешься от поганых немцев. Ничем! Миша не успевает даже подумать: в голове пусто. Он грязными руками и совершенно неподготовленный касается кровавой раны, вокруг которой уже постепенно краснеет кожа. Под дикий ор Татищева он достаёт из раны фашистскую пулю. Мишу даже не тошнит от вида его кровавых рук, от вида пули, что секунду назад смирно покоилась в животе его бывшего подчинённого. По лицу Татищева катятся слёзы боли, а сам он искривляется от позывов рвоты. Стоит ему только открыть глаза, как перед ним встаёт Московский, держащий пулю кровавым руками. На лице его командира ни единой эмоции, и это служит спусковым крючком. Юра блюёт на землю, из него выходят те жалкие остатки еды, что он успел съесть до того, как в их пункт пришли немцы. — Сколько ещё ты будешь ныть о том, что они все сдохли? — спокойно спрашивает Миша, бросая пулю на то место, куда испражнился Юра. — Ты не человек, ты монстр. — Всё мы монстры. Здесь нет никого, кто мог бы спасти доброго и милого Юрочку. Согреть мальчика тут, как видишь, некому, — Московский разводит руками, холодно улыбаясь. — Здесь одни люди, которые борются за жизнь. — Надо сохранять человечность, даже если мы на войне, — с распахнутыми глазами, полными ужаса, говорит Юра. — Как? Что ты сохранишь, если убиваешь людей каждый день? — Они не люди, они фашисты. Московский громко смеётся на эти глупые и наивные слова. Он бы и сам так сказал, если бы несколько часов назад не умер его брат. Видит бог, он бы только так и шептал эту мантру. — Они люди, такие же, как и мы. И из-за того, что мы все люди, и случилась эта война. Много мозгов не надо, чтобы понять такую истину. Но тебе даже то, что мы потеряли весь отряд, не хватило. Юра поражённо замирает. Его лицо остаётся перекошенным от боли, но он не плачет. — Это ты виноват. Юрины слова вызывают в Московском лишь новую волну безумного смеха. Он едва не падает от того, как сильно его заносит. Сгибается в потугах не потерять голос от смеха, утирает слёзы, поступающие на глаза. И гниёт изнутри. — Я? Разве только я? — сквозь безудержный смех произносит Миша. — А твоей вины в этом нет? — Командир отвечает за отряд, — Татищев говорит заученную фразу, которую Московский использовал для того, чтобы подбодрить солдат после потери. Конечно, Миша не рассчитывал на то, что потеряет весь отряд разом. Он верил, что если и будет терять кого-то, то по одному. Но когда в него разом попало сотни пуль, которые символизировали жизни его товарищей, то стало не до вдохновляющих речей. Миша раньше в них не нуждался, а вот молодой Татищев жил ради того, чтобы кто-то его подбодрил. Мише бы самому кто-нибудь сказал, что всё будет хорошо. Но как, блять, может быть хорошо, если все умерли? — Отвечает, — кивнул Московский. — А ещё каждый солдат отвечает за родину и за сограждан. Татищев кивнул, не чувствуя, как по щекам снова текут слёзы. — Если тебе сейчас легче винить во всём меня, то вини. Но когда придёт пора умирать, помни, что за твою жизнь уже ответственных нет, кроме тебя. Ты один. Каждое слово — жестокий кинжал, целящийся прямо в сердце, бьёт больно, заставляя сглатывать желчь, которую так хотелось выплюнуть. — Ты даже не похоронил их, — последний аргумент рассыпается о хищных оскал Московского. — Я выбрал живого, а не кучу мёртвых. — Они не были мертвы! — Значит, скоро бы сдохли. Ты не видел их, — Миша прячет лицо в окровавленных ладонях, умирая изнутри. — Я видел! Миша сглатывает. Что он там мог видеть, кроме кучи обугленных тел, у которых руки подрагивали в судорогах. Что он, чёрт возьми, там видел? «Одну грязь», — сразу всплывает ответ в голове. «Нет!», — хочется в ответ взвыть Мишутке, младшему брату, который потерял своего старшего брата. Мишутка плачет, содрогаясь от боли. А Миша молчит. — Ничего ты не видел, — бросает он, и Татищев замолкает. Московскому даже жаль его. Ему вообще-то всегда всех жалко. Илью, Татищева, Фёдора и других членов отряда. Он знал историю каждого: где жили, где семья, сколько убили и возраст. Именно возраст всегда бил по Мише особенно сильно. Он сразу вспоминал себя в восемнадцать-девятнадцать, и его разрывало. Эти юноши, которые только от родителей недавно отделились, уже воюют за великое дело. Хотя войну вряд ли можно так назвать. — Даже твой брат... — вопрос умирает в воздухе, когда Юра ловит взгляд Миши. Разбитый и отчаянный, полный непонимания и несогласия. Механический кивок Миши, и Татищев зажмуривает глаза. Даже к такому бездарному командиру у Юры найдётся сочувствие. Всё-таки он потерял брата. — Вставай, или дай мне уже уйти, если не желаешь жить, — говорит Московский уставшим голосом. — Если бы я мог встать! — раздражённо говорит Юра. — После твоих лап я мало что смогу сделать. А если потеряю ноги из-за тебя, то сам отрежу их тебе. Миша улыбается хило, но губы его подрагивают в усталой улыбке. — Только захлопни рот и молчи, я не вынесу ещё нескольких часов твоих стонов, товарищ Татищев. Юра фыркает, но руки подаёт. — С тобой, Московский, мне не о чем говорить. — Само собой. Молча Миша взваливает на себя тело солдата, крепче сжимая его ноги и ружьё. На чёртовой русской земле уже давно небезопасно. — А... — Я же просил молчать, — рявкает Миша. У него жутко болит голова и руки с ногами. Хоть бы дойти до деревни, потому что ещё немного и Миша замертво свалится на землю. И непонятно, от чего это будет: от усталости или от осознания, что Коля мёртв.