***
Миша вышел из дома совершенно измотанный. Сначала он страдал, затем готов был сорвать волосы у себя на голове от вины. А теперь он едва может передвигаться ногами от ноши, которую он взвалил на себя. Это было сложно принять. Всю эту ситуацию. Да, уже поздно было что-то менять, сложно было придумать, как всё могло бы сложиться, чтобы сейчас он не испытывал такого убивающего чувства. Василиса умерла. И эта мысль заставляла Мишу каждый раз сглатывать ком в горле. Сколько бы людей не умерло у него на глазах, он никогда не сможет привыкнуть к этой пустоте, которую на какое-то время заполнял тот или иной человек. Сейчас на месте, где были едкие ругательства и в то же время материнская нежность, обосновалась тишина. Мише тоже было больно. Ему не хотелось, чтобы Василиса умирала. Но так вышло. Московский прокашлялся и ему показалось, что пара слёз всё-таки скатилась по его щекам. — Надо же, курить охота мне, а кашляете, как старик вы, — пробормотал кто-то за спиной. Миша развернулся и увидел Татищева, прижимающегося к стене одного из домов. Миша кивнул ему, а затем сделал шаг, чтобы уйти, но его остановили слова Юры. — Куда на этот раз убегаете, командир? Мишу не удивила эта язвительная фраза, его поразило это обращение. Командир. Как давно это было. — Дыши чистым воздухом, Татищев, а не всякой дрянью. Юра хохотнул. — Не будьте моей мамочкой. — Сходи к своему врачу, он тебе наглядно объяснит, что лучше не курить. — Не хочу, я устал слушать его убеждения в том, что всё будет хорошо. — Тогда как же всё будет, Татищев? — Хуёво, очевидно. Миша сам не понял, почему расхохотался. — Вот как? Не очень весёлая оценка нашего положения. — А сейчас вообще не весело, поэтому курить охота. Жаль, я не взял свои сигареты из деревни. Миша хмыкнул, а затем между ними снова расползлась тишина. Юра присел на небольшую скамью, а Московский опустился рядом. Только сейчас он услышал, как громко бьётся сердце Татищева. — Появление Ильи тебя удивило, правда? Юра не ответил, но Мише это и не нужно было. Он сам всё знал. — Меня вот удивило. Я полагал, что все тогда погибли. Сразу стал спрашивать у него, не видел ли он Колю. А он ничего мне толком-то и не ответил. — Это его немцы запугали, раньше он таким не был. — Да разве ж кто-то ещё таким был? — невесело усмехнулся Миша. — После того, как прозвучали первые звуки, он сразу убежал. Чёрт знает куда. — Не злись на него, Юра, — устало произнёс Миша, прижимаясь головой к стене деревянного дома. — Почему?! Из-за него умерла Василиса, из-за него всё это случилось! Миша покачал головой, устало закрывая глаза. Татищев был ещё так юн и так молод, что не понимал самых очевидных вещей. — Днём раньше, днём позже — какая разница? Всё равно если не так, то по-другому. Его запугали, запытали. Ты же видел его, видел, что его трясёт только от одного голоса. А так он даже мне в глаза не смотрел, тотчас его бросало в пот. — Но он нас предал. — Разве это уже важно? Мы всё равно не увидим его больше. — Почему? Мы можем написать на него жалобу, обвинить в пособничестве! Он предатель Родины! — Юра, — медленно пробормотал Миша. — Тебе это ничего не даст. Не бери на себя это, просто оставь. Он сам настрадался. Жизнь сама его накажет, пусть бежит, куда глаза глядят. Может, он даже не доберётся до дома, умрёт где-то в дороге от усталости или голода. — Но!.. — Татищев, — твёрдо произнёс Миша, — поумерь пыл. Юра обиженно замолчал, отвернулся и стал рассматривать деревню. Внешне она ничем не отличалась от тех, в которых они уже когда-то побывали. Юре даже казалось, что все деревни делают по одному шаблону. Московский молча смотрел в пустое небо и не начинал разговор снова. Было в его присутствии что-то, что заставляло Юру чувствовать себя защищённым. Михаил, по правде говоря, был человеком, которому Юра безоговорочно мог бы доверить свою жизнь. Он делал это, ещё когда остальные члены отряда были живы, а теперь, глядя на уставшие глаза, на морщины на лбу, он доверял ему ещё больше. Юра и сам не мог поверить, как когда-то обвинял его в том, что Миша предал их, убил своих же друзей. А всё потому, что ему не верилось в то, что всё может быть так легко. Не могут его родные и близкие умирать так быстро и так незаметно. Вечером всё было хорошо, а уже утром жизнь развалилась, и привычное её ощущение изменилось. — Прости меня, Татищев, за ту пулю. Не нужно было её так… вынимать. Юра нервно хохотнул, вспоминая ту огненную боль, когда Московский рукой вытащил пулю у него из живота. — Костя был готов объявлять вам войну за это. — И был бы абсолютно прав. Я не соображал тогда, хотел только, чтобы ты замолчал. Татищев закрыл глаза, вспоминая тот день. Тогда он сам был не в себе, навязчивые мысли от неописуемой боли заставляли его бесноваться. Он сам не понимал, что говорил. Только помнил затуманенный разум болью и страхом. — Я думал, что это вы убили их. Предали нас всех, потому что на вас не было никаких следов борьбы. Я подумал, что вы предатель, — задумчиво пробормотал Юра, будто пробуя эти слова на вкус. — Коля решил, вероятно, что это простая битва, раз немцев было мало. Он столько же глупый, как и умный. Не сказал мне о нападении, — Миша болезненно хмыкнул, чувствуя невыносимую тяжесть в груди. — Сколько бы раз я не доказывал, что я уже взрослый и самостоятельный человек, он всячески пытался защитить меня. Командир не командир, а для него я младший брат. — Жалко, не похоронили, — тихо говорит Юра. — Жалко, — соглашается Миша. Московский не знал, как смог бы смотреть на мёртвое тело брата, которого засыпают землёй. Он упал бы в эту могилу с ним, потому что выдержать эту боль невозможно. — Ладно, Татищев, — Миша поднялся со скамьи, последний раз посмотрел в глаза Юре, а затем произнёс: — Уже поздно, пора думать о том, как действовать дальше. Юре захотелось остановить его, попросить остаться. Ему захотелось рассказать, как он пришёл к тому, что теперь любит своего командира ещё больше. Ему хотелось рассказать о чудесном совпадении, которое случилось благодаря тому, что Московский не бросил Юру умирать в той деревне. И Юра нуждался в том, чтобы поделиться с этим человеком историей своей маленький любви ко врачу и другу детства. Но Московский ушёл, Юра так и не сказал ему, как благодарен.***
Утром, через два дня, Саша спешно умывался. Его ноги еле ходили, а руки тряслись от страха. Всё внутри сжималось от беспокойства. Он знал, что сегодня должно было случится, но разум по-прежнему отказывался верить. Сердце ныло в груди, пыталось сбежать, но любимые руки из раза в раз останавливались его. Миша подошёл сзади и обнял его за талию, Саша вздрогнул. От этой реакции Мише стало больнее. — Тебе нужно успокоиться, — пробормотал Миша, целуя его в шею. Саша промыл глаза ещё раз, так, будто не делал это уже четвёртый раз подряд. И даже чистая вода, которую Миша принёс рано утром, не могла улучшить его зрение. — Я ничего не вижу, — прошептал Саша. Миша думал лишь секунду, прежде чем ответить: — Тогда позволь мне быть твоими глазами. А когда мы доберёмся до города побольше, то я обязательно найду для тебя очки. Саша вытер мокрое лицо и руки, а затем развернулся лицом к Мише. Он видел его черты лица размыто, но всё так же мог различить его ровный нос, на котором теперь была небольшая царапина, видел добрые голубые глаза и мягкие губы. Саша мог видеть и его светлые волосы, которые то и дело падали на лоб. Они у Миши уже порядком отрасли, он уже совсем не был похож на того Мишу, которого он встретил впервые. — Позволь мне быть для тебя спасением, а не просто опытом, который ты когда-то прожил. Я знаю, что тебе тяжело, но без этого ничего в итоге не выйдет. Если ты не переживёшь это, то никогда не сможешь жить дальше. А у тебя столько всего должно случится, Саша. И я так хочу тебе помочь… Саша даже со своим плохим зрением разглядел в Мишиных глазах искренность и настоящее желание воплотить все свои слова в реальность. Он готов был разделить эти страдания с Сашей и нести их всю жизнь. Саша вздохнул и уткнулся лбом в Мишино плечо. — Где ты этого набрался, Миша? Почему так легко говоришь о таких вещах? Ещё и в такое время, — Невский болезненно хмыкнул, но сильнее прижался к Мише. — Потому что знаю, что сейчас ты больше всего нуждаешься в таких словах. — Откуда ты это знаешь? — Потому что когда-то мне нужно было это услышать, и я услышал. Коля помог мне, а теперь я хочу помочь тебе. — Я плохой человек, Миша. Я убийца. — Саша… — Мне нет оправдания. Я убил и даже не знаю причину, по которой это сделал. То ли из-за мести, то ли из-за отчаяния. Я обрадовался, когда он упал замертво, но затем же я понял, что от этого мне не стало легче. — Я понимаю. И это нормально. То, что ты не понимаешь, что чувствовать и как объяснить свой поступок. Поэтому я не хотел втягивать тебя в войну, не хотел, чтобы ты шёл за мной. Я просто хотел, чтобы ты так и остался моим Сашей, который знает сотню стихов, смешно будет плавать в речке и ласково лезть целоваться под алкоголем. Я не хотел, чтобы ты почувствовал то же самое, что и я. — Тогда почему всё так случилось? — Не ищи ответов, Саша, — ласково пробормотал Миша, наклоняясь, чтобы поцеловать Сашу за ушком. — Я сам этого не понимаю. Саша с минуту помолчал, тщательно думая над Мишиными словами, а затем тихо произнёс: — Мне нужно извиниться перед братом того немца. Миша опешил. Он удивлённо поднял брови, глупо разглядывая Сашино лицо. Но Саша был твёрд в своём намерении. Миша впервые видел такого человека. Он не знал сердца, которое было бы так же сильно наполнено любовью и человечностью. — Господи, Саша, — произнёс Миша, прежде чем прижаться своими губами к Сашиным. Александр Петрович Невский поистине заслуживал всего мира. Обычные люди бы не стали извиняться перед человеком, чьего брата они убили. А Саша собирался это сделать. И сделает, Миша был уверен. Можно ли полюбить человека, который когда-то решился на убийство? Миша думал, что нет. Но Саша полюбил его таким: разбитым и сломленным, неполноценным. Поэтому теперь Миша не имел права бросить его в этой яме, он бы обязан вытащить из неё их обоих. И тем более дать ему столько поддержки, сколько будет нужно. Миша только один раз в жизни вспоминал этот день, когда они вот-вот должны были похоронить Василису. Перед своей смертью он думал, что ни разу ещё не пожалел, что тогда осмелился заговорить, предложить свою помощь, а затем и стать для Саши спасением. А ещё он бережно хранил этот день в своей памяти, потому что именно тогда он по настоящему полюбил Сашу. Миша тогда решил отдать своё сердце ему навсегда. И ни разу не пожалел. — Тогда пойдём? — Миша протянул руку Саше. Саша замялся, спрятал взгляд и спросил: — Это тяжело? — Хоронить близких всегда тяжело, но там буду я, ты можешь держать меня за руку. — Хорошо, — на выдохе произнёс Саша и вверил себя Мише. Вчера Миша с Татищевым вырыли могилу, чтобы сегодня похоронить там Василису. Миша не видел её тело с того рокового дня, она была под присмотром Уралова. И только сегодня Миша смог увидеть её бледное лицо. Как только Саша увидел мёртвую Василису, то сразу прижался всем телом к Мише, его трясло. Миша прижал его к своей груди, а сам не прекращал смотреть. Василиса мало походила на саму себя. Её нос искривился, челюсть впала. На руках виднелись фиолетовые следы. Кожа казалась масляной, но в то же время очень сухой. Дети спали. Саша сказал, что они с Мишей будут заняты, поэтому они смогут поспать подольше. Даня обрадовался, а остальные покорно кивнули. Они тоже чувствовали эту боль, пусть и не совсем понимали, что конкретно произошло. Гроба не было, поэтому все могли видеть Василису. Юра мысленно ужасался и то и дело сжимал руку Кости. Саша и вовсе не мог смотреть. Только Миша мог побороть внутренний ужас и в полной мере увидеть, что творит с людьми смерть. Когда все уже насытились этим молчанием и видом мёртвой женщины, Юра с Мишей опустили её в землю. Краем глаза Московский заметил привязанного к дереву немца, которого они взяли в плен. Он не старался распутать верёвки, не старался убежать, а просто смотрел на Василису. Мише стало даже жаль, что его брата они оставили гнить, но в то же время он вспомнил, что сделал этот человек, который оказался недостоин даже похорон. Когда они с Юрой стали закапывать её, то у Саши подогнулись колени. Он упал на землю, и Миша был готов бросить лопату, чтобы подбежать к нему, но увидел, что вместо него это сделал Уралов. Он поднял его с колен и стал придерживать, чтобы Саша вновь не упал. Бледное неживое лицо теперь было покрыто землёй и постепенно стало отдаляться от живых. Мишины губы уже были в крови от того, что он сдерживает слёзы. Василиса была похожа на него больше всего. Он видел в ней себя, видел своё будущее и прошлое. Он ясно понимал, что они оба нашли свою надежду в Саше, вот только Василиса умерла. А это значит, что теперь Миша должен сделать всё, чтобы Саша продолжил свою жизнь и никогда больше не познал войны. Окончив, Юра с Костей ушли, а Миша остался с Сашей. Невский тихо плакал, а Миша обнимал его. Ничем помочь сейчас он ему не мог, только этими объятиями. Но Саша был рад, что сейчас не один, пусть и думать об этом не мог. Миша посмотрел на деревянный крест, который сделал Татищев, на выведенное угольком имя Василисы и на годы её жизни. Да, это было недостойно её, но это всё, что они смогли сделать. В этой деревне не было приличных табличек, не было ручки и листа бумаги. Московский мысленно извинился перед Василисой за такие похороны, а затем увёл Сашу подальше. Вильгельм так и стоял у того дерева, молча глядя на свежевырытую могилу.***
За Вильгельмом пришли в тот же вечер, когда он уже смирился с тем, что умрёт вот так, рядом с могилой убитой его братом женщины. Это было бы честно и справедливо. Хмурый мужчина следовал за брюнетом по пятам. Вильгельм узнал их, потому что именно они стояли у могилы дольше всех. — Саша, лучше иди за мной, вдруг он что решит выкинуть, — бормотал тот хмурый мужчина. — Он ничего не сделает, он привязан. — Мы точно не можем знать. Вильгельм поднял голову, чтобы посмотреть на подошедших людей поближе. Его нынешнее положение никак не действовало в его пользу: он сидел на земле с завязанными руками и затёкшими конечностями. Но даже несмотря на это, он гордо поднял голову, чтобы не выдавать печального состояния души. — Как вас зовут? — произнёс один из них, а другой сильнее нахмурился. Вильгельм удивлённо выкинул брови, когда услышал родную речь. Она была во многом несуразна, с сильным акцентом, но это были знакомые слова. — Вильгельм, — ответил он на чистом немецком. — Это был ваш брат? Второй солдат подошёл ближе, он положил руку на спину другого, как бы поддерживая. Убийца его брата благодарно посмотрел на этого солдата. — Да, мой брат. Улыбка то и дело была готова растянуться по лицу Вильгельма, он всячески вспоминал себя, когда пытал других. И теперь он ожидал того же, он ожидал насмешки и продолжения мучений. Солдат, стоящий сзади, дрожь его губ заметил сразу. Он заслонил собой другого, защищая. — Миша, прекрати, — буркнул тот. — Саша, прошу… Тот, что убил его брата, был Сашей. Александром. Вильгельм не выдержал и рассмеялся. До чего великое имя, которое обычно не сулит ничего хорошего врагам. — Как звали вашего брата? — Берхард. Рука Александра, которой он придерживал солдата, сжалась. Вильгельм просто не мог упустить этого. Он давно научился разгадывать язык тела людей, сигналы, которые подаёт их тело. — Я прошу прощения, что убил его. Улыбка медленно сползла с лица Вильгельма. Видимо, этот Саша был следующим человеком в сфере пыток и издевательствам над людьми. Он отлично знал, куда давить. — Мне жаль, что я убил вашего брата. Вильгельм замер, глядя на него. Стоящий рядом с Сашей Миша сильно хмурился, стараясь понять, о чем они говорили. Но Вильгельм видел только замученное лицо Александра. — Ваш брат убил дорогую мне женщину, поэтому… — Тогда зачем вы извиняетесь? — с ненавистью прошипел Вильгельм. — Потому что не имел на это права. Брови Александра то и дело хмурились, расправлялись, а затем снова по кругу. У него дрожал губа, которую он всячески прикусывал. Его ладонь настолько сильно вцепилась в руку Михаила, что он не мог лгать. А если и лгал, то делал это очень правдоподобно. — Вы знаете Илью? Он был… — Знаю, — твёрдо ответил Вильгельм. Саша удивлённо посмотрел на Мишу, а тот сильнее сжал в ответ Сашину руку. — Я довёл его до того, что вы увидели. Глаза Александра расширились, словно у оленёнка. Он качнулся, но надёжные руки стоящего сзади солдата его удержали. — Я пытал его, издевался. Он молил меня убить его, а я не давал, — злостно выплёвывал Вильгельм. Ему хотелось, чтобы этот человек забрал свои извинения. Чтобы он замолчал и больше не смел говорить ничего подобного. Как он смел жалеть его? Его брат был сумасшедшим, он убивал жестоко и без сожалений. Вильгельм сам был ничуть не лучше. Да, он не убивал силой, но он убивал словом. Зарождал в голове пленных чёрную мысль, а дальше развивал её. Илья был одним из его подопытных крыс, и вот что из него получилось. Вильгельм не имел права получать извинения. Он готовился к ненависти, к презрению, к ответным издевательствам. К этому он был готов, а к извинениям… никогда. — Он звал командира Московского, молил, чтобы тот его спас. Вильгельм с наслаждением заметил, как бледнеет Александр, как он всем телом опирается на того солдата. Но даже этого Вильгельму оказалось мало. — Столько дней просил меня отпустить его, а я знал, что он в курсе плана местности. Илья знал, где найти командира и остатки отряда. — Прекратите… Стоящий за ним Михаил не выдержал. Он резко задвинул себе за спину Александра и стал угрожающе смотреть на Вильгельма. — А это не тот ли самый Московский? Миша выругался, когда услышал свою фамилию, но Вильгельм продолжал говорить все те ужасы, которые он делал с Ильёй. Саше хотелось зажать себе уши, чтобы не слышать, но он не мог. Даже Мише что-то сказать не мог, потому что знал, что ему точно будет больно. Вильгельм вдруг замолчал, осознав, что это больше похоже на истерику. Он поражённо посмотрел на землю, на свои ноги, на полное ужаса выражение лица Александра. Сколько бы не пытался понять людей, Вильгельм всегда оказывался на шаг позади, потому что терялся в собственном разуме. Он пытался понять, почему отец не может спасти их с братом, оставить свою умирающую жену и уберечь себя. Он никогда не понимал Берхарда, но старался быть рядом, заботится, как мог. И когда главная мысль начинала появляться в его голове, Вильгельм спотыкался о себя. Всё сломается, когда вдруг он положит голову на живот матери, станет слушать её медленное дыхание и биение сердца. А она будет гладить его по голове. Разве мог он после такого думать о том, что легче было бы убить её? Сложнее всего было с Берхардом. Он с детства был нормальным, чистым ребёнком. Его фанатизм начал зарождаться, когда к власти пришли национал-социалисты. Тогда Вильгельм его не понял, ведь считал это полнейшей ерундой. Но стоило увидеть огонь жизни в глазах брата, Вильгельм двинулся следом. Но то, что произошло сейчас, выходило за рамки всякого понимания. Почему он начал говорить о том, что сделал? Почему стал убеждать этого человека, что он монстр? Почему Вильгельм убеждал его, что не достоин извинений? И Московский, и тот самый Александр увели его в деревню, заперли в одном из домов и даже руки не связали. Они переговаривались о том, что лучше бы Вильгельм сбежал или наложил на себя руки. А Вильгельм даже дышать не мог, потому что так ничего и не мог понять. Почему он так себя ведёт? Почему его скручивает боль? Почему он то и дело вспоминает сожаление Александра? Ведь когда люди убивают, они не должны чувствовать жалости и сочувствия. Право убивать — это возможность, которую могут позволить себе только самые сильные. Пришлось зажать себе уши, чтобы не слышать стучащую в венах кровь, которая кричала об обратном.***
Воспоминания Миши обрываются после похорон, теперь он никогда бы не вспомнил, что было дальше. Его мало интересовал ход войны, мало волновал остальной мир. Его центром стал Саша, которого он поклялся себе оберегать. Дети стали доверять ему, Аня снова стала улыбаться, забыла про Василису и про войну. Дальше было счастье. Когда они дошли до Москвы, то Мише пришлось расстаться с Татищевым, которого он тоже, признаться, полюбил. Их отношения складывались из падений и взлётов, ненависти и уважения. Они прощались тепло, будто были друзьями. Юношу отправили на север, куда с ним поехал Уралов, а Мишу — на юг. Саша долго брыкался, негодовал, плакал и умолял не уезжать. Миша целовал, обнимал, просил довериться ему, слушал тихие всхлипы, улыбался. — Всё будет хорошо, Сашенька. В Сталинграде всё будет не так плохо. Я думаю, что всё кончится быстро, тем более после московского успеха всё точно будет хорошо. Ты мне веришь? Саша мотал головой, отказываясь слушать. Мише приходилось повторять это снова и снова, прежде чем Саша один раз, только один кивнул. Сталинград оказался адом. Мише только приходилось сжимать зубы, чтобы не взвыть от отчаяния. Гранатой оторвало мизинец, а остальная часть левой ладони стала почти бесчувственной. Миша долго привыкал к своему дефекту, а позже, когда они с Сашей встретились в Москве, слушал протяжные рыдания. Оставалось только положить лоб на Сашино плечо и дать себе самому заплакать. Вильгельма по прибытии в Москву взяли в плен уже более важные лица. Его долго допрашивали, а когда вытрясли всё, что хотели, отправили в Омск умирать. Больше Миша о нём ничего не слышал. Московский не был в Берлине, но знал, что там был Татищев, который потерял там руку. Её оторвало камнем развалившегося здания, Уралов ничем не смог помочь. Когда в Москве узнали о победе, то было тихо, едва слышны были всхлипы Саши и непонимающие голоса детей. Мише хотелось только тишины и спокойствия, чтобы рядом был Саша и дети. А ещё он хотел найти Диму. После войны Мишу повысили, он особо отличился в Сталинграде, а затем и в последних боях перед победой. Ему удалось усыновить Даню и удочерить Анечку; Катя с Серёжей остались с учителем. Денис сказал, что хочет быть с Александром Петровичем. Это Миша тоже устроил, теперь во всех документах Денис имеет фамилию Невский. Мише больше не хотелось вспоминать войну, а если и приходилось, то он старался вспоминать только хорошее. Сталинград, Колю, Илью, потерянного Митю он старался не вспоминать. Война оставила в нём яму, глубокую и невосполнимую ничем. Он словно находился в вакууме и вытащить из него его мог только Саша. — Пойдём вместе, Миша, — пробормотал Саша, утягивая Мишу дальше вдоль Красной Площади. — Давай, — отвечал Миша и смотрел только на него. Они ушли вместе, а позади осталась война. Миша надеялся, что Саша останется с ним до конца, а Митя, родной Митя найдётся. Большего для его счастья и не нужно.