Kink exploration

      Бесит его нереально. Замашками этими своими ёбнутыми, ужимками. Попытками влиять на него, хотя всё на что соглашался — это охранять его бесценную, хорошенькую задницу от хуёв всяких, которым так или иначе перешёл дорогу его папаша-«честный»-политикан.       Бесит его нереально. Рожей своей смазливой и ртом соблазнительным с губами такими плюшевыми, из которого чаще всего если и стреляет что-то толковое, то с вероятностью девяносто процентов относится к моде или, вот как сейчас, художествам своим и краскам.       Чонгуку, может, и нравится, когда он рисует. По крайней мере в такие моменты не пиздит и не пытается вывести его из себя. Вывести его ещё на кое-какую эмоцию. Чонгуку нельзя позволять себе злиться. Чонгуку нельзя позволять себе сорваться, хотя бы потому, что его наняли охранять Хван Хёнджина, а не нянчиться с ним или, упаси боже, трахать.       Но как же он нарывается. Как же умело поджигает его, а потом хлопает своими длинющими ресницами и прикидывается дурачком. Прикидывается, что не понимает, что делает. Чонгуку не вчера было шестнадцать — он знает, как осадить таких вот зарвавшихся, не привыкших получать «нет» на своё «хочу» папочкиных принцессок.       Чонгуку не вчера было шестнадцать, именно потому он только челюсть покрепче сжимает, играя желваками на скулах, и плечами ведёт. Отмахивается, как от неприятной, прилипшей соринки.       Вот только…       — Но мне нужна модель! — всё ещё настаивает на своём. Всё ещё упрямо складывает руки на груди, свешивая изящную ладонь. Меж длинных, ухоженных, испачканных в тёмной краске пальцев на манер сигареты зажата деревянная широкая кисть. — Тебе сложно что ли посидеть с часок без рубашки, пока я зарисую набросок твоего торса?!       Злится. Взлохмаченный весь, без макияжа, с небрежно завязанной на макушке в смешную мальвинку чёлкой, — вызывает лишь усмешку и снисходительность. Не хочется даже спорить с ним всерьёз. Немножко даже интересно, что станет делать.       — Мне платят не за это, — отвечает равнодушно и усмехается в ответ на вспыхнувший раздражением, гневный взгляд. Невозмутимо разглаживает на груди несуществующие складки чёрной кашемировой водолазки.       — Хорошо, — Хёнджин вздыхает. Чонгуку на секунду кажется даже сдаётся. Но не тут-то было. — Сколько ты хочешь? Я заплачу.       — У меня уже есть работа, — всё так же невозмутимо. Пожалуй, Чонгуку начинают надоедать эти переливы из пустого в порожнее. Было немного весело посмотреть, как злится, привыкшая получать своё стерва, но не настолько, чтоб терпеть его истерики, если вдруг возьмёт сейчас и заведётся по-настоящему. Потому поднимается на ноги и собирается, было, и вовсе выйти и посидеть где-нибудь под дверью, снятой на четыре часа художественной студии. Готов даже прямо на наверняка не блестящем чистотой полу. Вот только…       — Сидеть.       Брови в удивлении даже немного ползут вверх. Глаза темнеют. Кто-то видимо совсем страх потерял. Кто-то видимо не понимает слова «нет» и того, что бывший военный, нанятый для того, чтобы защищать его ценную задницу от всяких ублюдков, — не тот, с кем стоит играть. Не тот, кого стоит дразнить.       — Что ты сейчас сказал? — интересуется вкрадчиво. Голос ниже на несколько октав, голос — предупреждающий. Спрашивает. Даёт возможность отступить.       Хёнджин же только гулко сглатывает и показательно не робеет под цепким, вмиг изменившимся с насмешливого на серьёзный, взглядом. Чонгук прослеживает, как по тонкому, хрупкому горлу вверх-вниз прокатывается подвижный кадык. Чонгук прямо сейчас бы сжал это тонкое, хрупкое горло в своей широкой ладони.       — Я сказал: «сидеть», — повторяет капризно, с ноткой раздражения. Словно не понимает. Словно уверен, что ничего ему за это не будет.       Вот только потемневшие, блестящие глаза, которые ни на секунду не отводит от чонгукова лица, говорят об обратном. Говорят, что прекрасно понимает, чего добивается. Как всегда.       — Я те чё псина, по-твоему? — Чонгук звучит угрожающе. Так же и выглядит. И вопреки ироничному вопросу, кажется, даже едва не рычит.       Хёнджин же только тянет губы в кривой ухмылке, прикусывает уголок пухлой, блестящей от слюны нижней.       — Ты что-то тявкнул или мне послышалось?       Допизделся.       У Чонгука тормоза срываются и уговоры с самим собой жгутся. У Чонгука запреты ломаются, и похуй уже даже на богатого папочку, который, узнай, что́ Чонгук сейчас планирует сделать с его кровиночкой, — десяток таких, как он «Чонгуков» по его душу пришлёт.       Чонгуку похуй. Пацан допизделся. Если балованная стерва не умеет держать рот закрытым, — стоит хотя бы этим воспользоваться.       Хотя, надо отдать Хёнджину должное — ни у кого ещё не хватало яиц назвать Чонгука псиной. Не то, чтобы он за это сейчас не ответит, конечно. Не то, чтобы Чонгук не поставит его на место, и наглядно не покажет, кому из них уготована роль суки.       Ровняется с ним в два широких, скорых шага. Из тонких пальцев только успевает выпасть измазанная в краске кисть, оставив на полу неаккуратную алую полосу и россыпь капель гуаши. Из тонких пальцев только успевает выпасть измазанная в краске кисть, а другие — те, что побольше и посильнее, с заскорузлыми, кажется, никогда не заживающими шрамами на костяшках, уже хватаются за затылок, царапнув короткими ногтями по коже и заграбастав в сжатый кулак до этого приглаженные волосок к волоску тёмные пряди.       Заставляет запрокинуть голову. На каких-то жалких пару сантиметров выше, но сейчас, кажется, возвышается непошатной, здоровенной глыбой, и как не хватайся руками за широкие, выстраданные часами в спортзале плечи, не стучись ладонями в крепкую, обтянутую кашемиром грудь, пачкая разводами из краски и едко пахнущего растворителя, — не сдвинуть.       — Отпусти.       Красивое лицо с привлекающей внимание, неуместно милой родинкой под нижней губой, искажает язвительная гримаса. Оно впервые так близко, что, кажется, каждую мимическую морщинку в уголках глаз рассмотреть можно; каждую трещинку и царапину на сухих, наверняка редко удостоянных бальзамом, губах. Оно впервые так близко, что у Хёнджина сердце в галоп заходится и пальцы начинают дрожать отнюдь не от страха.       Однако, он продолжает упрямиться. Чонгук продолжает скалиться и держать.       — Всё ещё думаешь, что можешь мне приказывать, принцесса?       — Мой отец может.       Хватка становится жёстче.       — Верно — твой отец, — хмыкает. И точно глупому дитя, обманчиво спокойно поясняет: — Моя работа — следить за тем, чтобы ты и твоя хорошенькая задница не пострадали, я тебе не мальчик на побегушках.       Ухоженная, слегка подкрашенная в тон волос бровь, заинтересованно ползёт вверх. Ровно как и уголки пухлых, привлекательных губ.       — Разглядывал мою задницу?       — Перестань нарываться, — будто бы даже просит. Будто бы даже пытается успокоиться, а у самого в глазах черти пляшут. Желваки на шее и скулах вздутые, дышит тяжело и часто. Хёнджин чувствует, как сбито под так и не опустившимися ладонями, вздымается чужая грудь.       Наверное, Хёнджин с ума сошёл. Наверное, ему не стоит этого говорить, но…       — А что ты сделаешь? Облаешь меня?       Вгляд напротив становится яростнее. А на губах расползается такая резкая, издевательская усмешка, что у Хёнджина тут же ноги подкашиваются. Жилы в узлы вяжутся, а в паху пекло лавой разливается.       — О, нет, принцесса, лаять у нас будешь ты. И скулить.       Хёнджин готов уже сейчас. Едва успевает прикусить язык, чтобы действительно не издать ни звука, когда властная тяжёлая ладонь, до этого крепко сжимавшая его шею, зачёсывая по пути меж пальцев мягкие пряди, на макушку перебирается. Давит. У Хёнджина противиться нет ни сил, ни желания. У Хёнджина коленки, сокрытые лишь тонкой тканью свободных хлопковых штанов, больно стукаются о пол от того напора, с которым Чонгук толкает его вниз.       Толкает и задерживается на его лице немного насмешливым, немного покровительственным взглядом. Былой злости как и не было. Вместо этого в чёрных глазах азарт плещется, смешанный с похотью и самую малость — сумасшествием. Такими глазами ни один отцовский пёс ещё не смел на него смотреть.       Сжимать его челюсть требовательными, отдающими табаком и медью пальцами, заставляя приподнять острый, гладкий подбородок, — тоже никто не смел.       — Рот открой, — голос Чонгука тихий, рокочущий. От этого не менее впечатляющий. — Язык наружу.       Хёнджин и сам не понимает, как оказывается на коленях с широко раскрытым ртом. В голове словно туман сгущается и всё, чего хочется, — чтобы Чонгук не прекращал смотреть на него сверху вниз и давить подушечкой большого пальца ему на нижние передние зубы. Давить, чтобы ещё шире, ещё послушнее. Чтобы мокрый, горячий язык мог разместить на себе сразу средний, указательный и безымянный. Чтобы прижать, не позволить сомкнуть податливые губы, — скользнуть пальцами вдоль, от кончика до корня, пробраться в глотку. Всего на секунду, проверяя границы.       — Вот так, хорошая псинка.       Отнимает руку и бесцеремонно обтирает скопившуюся на пальцах влагу о хёнджинову щёку.       — Кому-то просто надо было указать место, не так ли? Твое место у ног хозяина, принцесска.       Всё на что хватает Хёнджина — это позорно не застонать, когда цепкий, понимающий взгляд спускается с его лица к несмело прикрытому ладонями паху, где всё уже твёрдо и требует внимания. Где всё уже твёрдо и требует внимания просто от того, что на колени поставил и надавил.       Чонгук же, играючи, легко разбирается с пуговицей и ширинкой положенных на службе, форменных классических брюк и спускает под яйца резинку чёрных кляйнов.       Чонгук же усмехается, когда сжимает в широкой, мозолистой ладони свой уже налитый кровью, увесистый член с крупной, показавшейся из-под краёв крайней плоти, головкой. Медленно проводит по стволу, точно дразнит: от основания у самого, колючего, обритого триммером лобка, до конца и обратно. Головка показывается уже полностью, блестящая смазанным большим пальцем предсеменем, розовая, так и просится на язык.       Хёнджин гулко сглатывает, отводит взгляд, чтобы посмотреть на Чонгука сквозь полуопущенные, пушистые ресницы снизу вверх. Щёки печёт румянцем. Мокрые, лоснящиеся от слюны губы слегка приоткрываются.       Не успевает Чонгук и слова сказать, а горячий влажный язык уже показывается из снова широко раскрытого, послушного рта. С острого кончика на подбородок стекает вязкая капля скопившейся от перевозбуждения слюны. Чонгук растирает её по коже головкой, направляя всё ещё сжатый в собственном кулаке член. Трётся о подставленный язык, с неким злорадством подмечая, что принцесске, оказывается, вкатывает быть опущенным на колени.       Что принцесска, оказывается, умеет послушно молчать и подставляться под не особо ласковые касания ладони на своей щеке. Кончик чонгукового большого пальца поддевает уголок рта, забирается внутрь, оглаживая мягкую щёку изнутри. Оттягивает.       — Шире.       Загоняет головку по сколькому языку, упираясь в нёбо. Чувствует влагу и жар чужих пухлых губ на стволе. Не обхватывает, слегка задевает, податливо позволяя делать так, как хочется Чонгуку.       Позволяет толкнуться глубже, к корню языка, лишь фантомно почувствовать узость сокращающейся в попытках сглотнуть излишки влаги, глотки.       — Нельзя.       Строго и с напором, когда Хёнджин, не в силах сдержать возбуждения, едва ведёт бёдрами, в попытке потереться стоящим членом о собственную ладонь хотя бы сквозь ткань трусов и штанов. Чонгук же, не разрешает. С намёком касается мысом своего ботинка хёнджиновой руки, хмыкает.       — Послушные псинки научены терпеть. Сейчас и тебя научим.       И уже серьёзнее, без усмешки в голосе добавляет:       — Руки за спину. Взгляд на меня.       Пальцами одной руки поддевает мокрый, лоснящийся подбородок, ладонь второй остаётся на макушке, зарываясь в и без того растрёпанные, гладкие на ощупь волосы.       Хёнджин поднимает глаза, встречаясь взглядом с Чонгуком. У Хёнджина голова немного кружится от понимания, что поблажек ему не дадут. Только бы позорно не кончить в штаны.       Пальцы на подбородке подталкивают. Заставляют надеться ртом на член.       — Дыши носом. Горло старайся держать расслабленным. Почувствуешь, что что-то не так, — шлёпни меня по бедру. Разрешаю убрать из-за спины руки только в этом случае.       Чонгук смотрит какое-то время внимательно. Позволяет привыкнуть к солоноватой головке во рту и своему размеру. Наслаждается мягкостью растравленных, пухлых губ, тесно обхватывающих ствол.       — Если со всем согласен — соси.       Хёнджин сосёт. Изо всех сил старается угодить, успеть приласкать и языком, и губами. Дышит, как и велели, носом и только послушно подставляется, когда хватка на затылке и подбородке твердеет, а амплитуда чужих бёдер набирает обороты. Становится размашистее и напористее.       Горячая головка толкается в заднюю стенку горла, давит. Хёнджин задерживает дыхание и намеренно сглатывает. Пропускает. Даёт прочувствовать ладонью на шее, как член туго проскальзывает дальше. И сам же не удерживается от стона. Не удерживается от скулежа, пуская горлом вибрации, тесно сжимает колени, не в силах стерпеть жаркую муку возбуждением. Мокрый весь, красный. Из глаз и уголков рта течёт влага.       Врезается короткими ногтями себе в запястья, чтобы удержаться и не расцепить заведённые за спину руки. Чтобы удержаться и не начать себе откровенно дрочить. Блядство, как же хочется. Хёнджин бы, может, даже не побрезговал и потёрся об чонгукову ногу, если бы Чонгук снизошёл предложить.       Чонгук не предлагает. Чонгук, силой запрокинув его голову и подтащив ближе к себе, проталкивает член на всю длину и замирает. Смотрит прямо в податые масленым лихорадочным блеском глаза с ухмылкой.       — Так вот, как тебя нужно затыкать, принцесса? Членом в твоей узкой, тугой глотке… Наслаждаешься?       Резко отпускает. Даёт продышаться. Не даёт стереть с подбородка и шеи размазанную слюну, смешанную с естественной смазкой и слезами. Хватает пальцами за щёки, припечатав мокрые, натруженные губы горячей ладонью, наклоняется близко-бликзо. Отдаёт жаром сбитого дыхания.       — Наслаждайся, псинка. Ты же этого хотел?       Отпускает так же резко, как и схватил. Снова надевает губами на член, сразу задавая ни разу не щадящий, быстрый темп. Движения рваные, поверхностные. Видимо, скоро кончит. Видимо, и самому сложно сдержаться, потому, в погоне за собственным оргазмом, не пытается быть изобретательным. Даже замолкает на какое-то время. Прикусывает нижнюю губу, сводит на переносице брови, словно на что-то злится. Мычит.       Когда на хёнджинов язык попадают первые вязкие пряно-солоноватые капли спермы, снова подтягивает за подбородок ближе и не даёт сплюнуть. Не даёт закрыть рот, зацепившись татуированными пальцами за кромку нижних зубов.       — Глотай.       Хёнджин послушно принимает всё, несмотря на то, что терпеть не может, когда парни так делают. Хёнджин бы, пожалуй, и член Чонгука, всё ещё крепкий, не теряющий силу, вылизал. Вот только Чонгук, напоследок обтерев влажные пальцы о его, Хёнджина, щёку, отступает назад. Особо не церемонясь заправляет так и не опавший член в штаны и усмехается, когда показушно скучающе обводит взглядом студию и взмыленного, откровенно затраханного Хёнджина перед собой. Хёнджина, который по-прежнему на коленях со сцепленными за спиной руками.       — Прибери тут всё, — требует. — Разрешаю подрочить только, когда ототрёшь с пола краску и собственные слюни.       Даже не оборачивается, чтобы хотя бы мельком посмотреть на ошарашенное, раскрасневшееся лицо Хёнджина. Даже не оборачивается — лёгкой поступью выходит за дверь, не забыв прихватить со стула пиджак и портупею. Не остаётся, чтобы убедиться — Хёнджин не посмеет его ослушаться.