Между капищем и переулком

Мишке всего четыре, а может, три, пускай и выглядит она на шесть — никто не помнит про дни рождения, а уж тем более Ласка. Слишком много важных дат, чтобы забивать голову глупостями. Мишка — девочка-потеряшка, чумазая, похожая на ветку или глиняный комок, из которых Ласка лепит подношения или в которых греет пальцы. Однажды, вспоминает Ласка, Мишка плакала у нее в сторожке. У ее игрушки — не у куклы, нет, за куклой Мишка следила так, будто та была ее сердцем и душою — оторвалась лапка. А Ласка и не знала ведь, как гладить тех, кто еще дышит, каким бальзамом мазать их лбы, венками какими головы увенчивать — да и не было времени плести новый. Все, что у Ласки было — маленькая фляжка твирина. Ее успокаивало, мертвецов лелеяло, может, и тут поможет? Мишке хватило всего пары глотков, чтобы уснуть, пока Ласка вспоминала, как штопается одежда. У нее и иголка-то тупая, вместо нитей — человеческие жилы да тугая плеть травы — и тремор в огрубевших ладонях для таких деликатных дел. Она привыкла сплетать линии совершенно иного роду, так рассказывал Дедушка, так бормотала его матушка сгнившими связками. Тогда Ласка все же заштопала игрушку обратно — Мишка прижала ее к себе непослушными руками и уткнулась носом между тканевых ушей. Они промолчали так до обеда. Потом Мишка ушла, едва слышно причмокивая губами. …а вечером в сторожке появилась Капелла. Не сердитая, не хмурая — странно грустная. С тех пор Ласка всегда хранит сухофрукты.