Под контролем

«Разберусь» Гоуста, очевидно, сводящееся к старой как мир методике «заебать всех вокруг и заебаться вусмерть самому», в целом приносит свои плоды. Кажется. Вроде как работает — если и не на то, чтобы лишить его самого каких-либо сил на вспышки гнева, то как минимум на то, чтобы свести отряд с ума. …нет, Джонни. Ты же видишь, что нет. Нихрена оно не работает. Это даже не на миссии происходит в этот раз, понимаете? — Соуп следил за Гоустом на прошлом задании с вылазкой в Лондон, но ничего не произошло, и он типа расслабился, выдохнул, подзабил. Тем более Гоуст теперь снова терпеливо выслушивает парад его юморесок. Полная стагнация, но зато без откатов на полгода назад. Хэппи энд, а? Обосраться просто. Это случается на тренировке. Кто-то из отряда, затраханный всё более и более дикими требованиями, предъявляемыми лейтенантом Райли к его подопечным, срывается с катушек. Соуп оказывается недостаточно близко для того, чтобы предотвратить поток брани из уст новичка (теперь, вероятно, обречённого на смену команды); но достаточно — для того, чтобы увидеть, как всегда равнодушные глаза Гоуста сужаются с каждым новым витиеватым определением, которое ему даёт безмозглый салага. От «бесчувственный мудак» до «хуже любого врага». Как они, глаза эти, делаются опасными. Как в них появляется желание убивать. Это не его, Соупа, дело, и ему ясно дали понять, что в его помощи здесь никто не нуждается. Он должен был сказать себе именно это, он мог бы сказать. Но… Но это ведь именно та ситуация, которая въёбывает по твоему пунктику на контроль и повиновение, разве нет, элти? …определённо да. Гоуст молчит. Гоуст подступает к новенькому ближе, его пальцы угрожающе сжимаются в кулак, и Соуп откуда-то знает наверняка, что в следующее мгновение они сомкнутся на отворотах чужой армейской куртки. И вот тогда… Тогда случится что-нибудь стрёмное, неправильное и очень, очень плохое. Соуп уверен. — На два слова, элти! — влезает он между ними, вынудив новичка попятиться, а Гоуста — остановиться. — Очень срочно, просто охренеть как! Можно сказать, дело жизни и сме… Последнее слово он выдыхает уже вытолкав Гоуста за пределы тренировочного поля, за дверь — и оно обрывается недоговорённым, когда в него прилетает удар. На этот раз Соуп к этому готов, он успевает уйти от чужого кулака, прохрипеть: — Эй, элти, давай завязывай с э… Завязывать Гоуст не собирается. Гоуст прикладывает его об стену затылком, до звёздочек перед глазами, Гоуст оказывается пугающе близко, до дрожи и совершенно неправильных ассоциаций, Гоуст впечатывает ладонь в его грудь и рычит: — Совсем ебанулся? — Ого, — Соуп не был бы собой, если бы не шёл на бессмысленный риск, даже когда риск этот может обернуться для него свёрнутой шеей, — материться умеешь, как большой мальчик. Тебе бы рот с мылом вымыть, элти. А сам смотрит, смотрит, смотрит: ну же, узнай меня, пойми, что это я, что всё в порядке, что я — здесь и сейчас — под твоим контролем. Так, как тебе хочется. Так, как тебе необходимо. Точно. Под контролем. Вот оно. Универсальное лекарство против озверевшего лейтенанта Райли. Его встряхивают за грудки, Соуп больно прикладывается головой, но не делает попыток сопротивляться — больше нет. Если он хоть что-нибудь понимает в реакциях лейтенанта Райли, тому необходимо ощущать, что власть принадлежит ему. Вот теперь — теперь, когда Соуп не без усилия расслабляет каждый напряжённый мускул и делается в чужой хватке безвольной тряпичной куклой — давление, с которым его впечатывают в стену, чуточку ослабевает. Хорошо. Замечательно. Так… Его пальцы осторожно ложатся на чужое запястье — той самой руки, что всё ещё больно давит на его грудь. Не стиснуть. Не сжать. Погладить. Легонько-легонько, в любой момент готовясь отдёрнуть пальцы. — Всё в норме, — говорит Соуп так, словно его собственное сердце не заходится в рёбрах истеричным растревоженным воем. — Всё пучком, ага? Давай, приходи в себя и… Бамс. Его встряхивают, впечатывают, вжимают в стену снова — ещё раз, но теперь Гоуст притискивает его к этой блядской стене всем своим весом, Соупу малодушно хочется отпустить шуточку о том, что, если кто-то решит покинуть тренировочный зал, чтобы проверить, не поубивали ли они друг друга, бедняге откроется презанятнейшая картина; Соупу ещё более малодушно хочется, чтобы в этом — в том, как твёрдое и жёсткое бедро лейтенанта Райли вколачивается в его собственное — в самом деле был некий непристойный подтекст. О, чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт, чё… Рука Гоуста, та самая, которую он продолжает бестолково гладить, поднимается выше, к его горлу. Для Гоуста это — молчаливый приказ. Для Соупа — маленький взрыв под плотно зажмуренными веками, амплитуда от недоверчивого «я что, в самом деле собираюсь пойти на это дерьмо» до взволнованного «а почему бы, блядь, и нет». Нервное движение, с которым он запрокидывает голову, открывая шею. Это — молчаливое согласие, хотя Гоуст не озвучивал никаких просьб. Но согласие, очевидно, ему необходимое, потому что в следующее мгновение чужие пальцы, эти изумительно беспощадные и умелые пальцы, сжимают горло Соупа под кадыком, вдавливаются, образовывая выемки в коже. Перекрывают кислород. Соуп задыхается, давится и, кажется, скулит. Соупу должно быть страшно, это ведь действительно стрёмно — доверять свою шею и свою грёбаную жизнь человеку, способному оборвать её в два счёта; но ещё это почему-то… Поздравляю тебя с открытием нового фетиша, МакТавиш. Да. Да, чёрт возьми — ещё это волнующе и жарко, Гоуст вжимается в него, и это делает всё происходящее практически неприличным; Гоуст стискивает его горло, чётко контролируя напор, и Соуп, растерявший последние крохи воздуха, привстаёт на носочках и хрипло выплёвывает что-то вроде «б-блядь», когда перед глазами всё начинает плыть. — Тише, — говорит Гоуст со странной интонацией практически нежности. И Соупу чудовищно, мучительно хочется быть, сука, громким. Но он молчит, кусает губы и изнанку щёк, захлёбывается, перемалывается изнутри чем-то малопонятным — то ли ощущением контролируемого удушья, которое Гоуст то доводит практически до той-самой-точки-невозврата, то ослабляет вместе с хваткой до едва заметного дискомфорта, то ли… Дрожью, поселяющейся в нём, когда их тела снова соприкасаются. Гоуст близко. Гоуст, блядь, очень близко, Гоуст смотрит, почему ты так пялишься, элти, нравится? нравится то, что ты видишь? то, что тебе позволяют? кто-то ещё позволял тебе… Ох, блядь. Зачем, ну зачем он об этом… Соуп хочет сказать: всё, хватит, кажется, я слетаю с катушек вместе с тобой. Убери руку. Отпусти меня. Дай мне уйти, и сделаем вид, что нихрена между нами не произошло. Но, когда чужая хватка ужесточается почти до боли, он оказывается способным только на сдавленный всхлип, голова у него кружится, лёгкие пульсируют, пересохшие губы отчаянно размыкаются в попытке хлебнуть воздуха… Гоуст странно дёргается — будто собирается прижаться к нему ещё плотнее, но в последний момент сдерживается. На мгновение всего этого — его горячего тяжелого тела рядом, его руки на горле, общего ощущения сюрреалистичности происходящего — становится слишком много, как-то уж чересчур для одного сержанта МакТавиша, ему кажется, что он вот-вот отключится, сдохнет, кончится, сердце сходит с ума, ты же слышишь, как оно превращает рёбра в месиво, почему ты ничего с этим не де… А потом Гоуст разжимает пальцы. Разжимает — но не убирает руку от его горла. И Соуп, закашлявшись, жадно, торопливо, исступленно глотает кислород, пока чужая ладонь жмётся к его дрожащему кадыку, будто проверяя его на работоспособность. Гоуст молчит. Соуп отчаянно моргает, силясь прогнать пелену невольных слёз, но и через их завесу он видит, что лейтенант Райли растерян. Что лейтенант Райли взбудоражен. У него чуточку расфокусированный взгляд, и он тяжело дышит: даже через плотную ткань маски Соуп может ощутить, как чужие горячие выдохи опаляют ему подбородок, чувствует, как едва уловимо, мелко и почти незаметно подрагивает рука, ещё лежащая на его горле. И до Соупа наконец-то доходит. Так дело было не в моём предложении, элти. И не в том, что оно оскорбило твои нежные чувства. — Блядь… — выдыхает он сдавленно, поперхнувшись смешком. — Да тебя же заводит это дерьмо. Хуже — то, что, похоже, заводит оно не только Гоуста, только что убравшего ладонь. Гоуст не отвечает. Гоуст — огромный, горячий и очень тяжёлый — вжимает его в стену с отчаянной и яростной силой. Его губы, бляблябля, вдруг дотрагиваются до шеи Соупа там, где в неё впивались пальцы, словно бы в извинение, прикосновение тёплое и влажное даже через ткань балаклавы, его переёбывает, он вздрагивает — грудью, пальцами, бёдрами, столкнувшимися с чужими, и вот это уже абсолютно, них-ре-на-шень-ки не похоже ни на бешенство, ни на борьбу, ни даже на контроль дыхания. Скорее на… Мысль обрывается — вместе с ответным движением чужих бёдер, притиснувшихся на краткий, но ошеломительный миг к его. Немыслимо близко — и совершенно непристойно. Соуп давится то ли стоном, то ли именем, вставшим ему поперёк горла. — Ты же, — хрипит он, беспомощно хватая воздух ртом, — был против. Того, чтобы меня контролировать. Того, чтобы ко мне прикасаться. Того, чтобы меня тра… Глаза Гоуста — две чернильных бездны. Он отстраняется. Удерживает Соупа у стены, теперь вдавливая ладонь в его грудь, туда, где заполошно и нервно колотится нетерпеливое сердце, будто бы считает удары. Смотрит — так, точно выбирает, куда пустить пулю, с тем же безжалостным и бесстрастным вниманием. А потом шелестит — еле уловимым шёпотом, похожим на взрыв: — Значит, я передумал.