Под контролем

На базе творится настоящее безумие. Когда Мита вносят в медотсек, он уже успевает отключиться, и это дерьмово. Очень, очень плохо — с учётом специфики его раны. Жизненно важные органы не пострадали, но умереть можно и от кровопотери; как, чёрт побери, они организуют переливание в условиях военной базы? Есть ли у кого-то в команде такая же группа крови, что и у Мита? Все эти бесчисленные вопросы роятся у Соупа в голове, когда он почти бегом следует за остальным отрядом. Когда влетает в медотсек. Когда замирает, глядя, как над его бессознательным сослуживцем склоняется медик. Когда напарывается, как на пулю, взглядом на Гоуста. И весь остальной мир замолкает и затухает. Гоуст безмолвен и неподвижен. Он стоит возле кушетки, в ногах у Мита, и Соуп, вставший слева, видит ту часть его лица, что не спрятана балаклавой. Полоску зачернённой углём кожи. И глаза, кажущиеся сейчас почти чёрными. Остекленевшими. Мёртвыми. — Пожалуйста, покиньте медотсек! — суетится медик, которому помогает Рук. — Не толпитесь здесь, вы только мешаете! Кто-то из отряда возмущается. Соуп не знает, кто именно — он всё ещё следит за Гоустом, и лейтенант Райли не издаёт ни звука. Не спорит. Не требует. Не угрожает. Он первый, кто покидает медотсек. Соуп бросает последний напряжённый взгляд на бескровное лицо Мита, сжимает зубы — и выныривает из палатки следом за Гоустом. — Элти, эй, элти! — кричит он, нагоняя того в два торопливых шага. — Подожди. Подожди, я хотел… — Нет, — выплёвывает Гоуст, даже не взглянув на него. Это можно расшифровать как «не лезь ко мне, я хочу побыть один»; как «я не желаю слышать ничего из того, что ты собираешься сказать мне»; но ещё — как «оставь меня, дай мне переварить и пережить это». Но Соуп не собирается отступать так просто. — Не будь козлом, — говорит он, и голос у него слегка даёт петуха. — На тебе лица нет. Бля, ну и каламбур получился… Я не маску имею в виду. Я про то, что ты… Остаток фразы обрывается — Гоуст останавливается, Гоуст разворачивается к нему так резко, что Соуп, запнувшись от неожиданности, едва не спотыкается на ровном месте, Гоуст цедит сквозь зубы: — Я. Сказал. Нет. Гордый ты ублюдок. — А я тебя и не насилую, — в тон ему отвечает Соуп, и недавняя злость на него, злость, которая замолкла, когда Гоуст стиснул его пальцы в вертолёте, вдруг вспыхивает где-то у Соупа в рёбрах с новой безжалостной силой. — Но мне не кажется, что тебе стоит сейчас оставаться одному. У этой фразы есть очевидный подтекст «в данный момент ты себя не контролируешь», и, судя по тому, как сужаются глаза в прорези балаклавы, Гоуст прекрасно его прочитывает. Соуп знает, что зарывается. Соуп знает, что нарушает все мыслимые рамки и правила субординации. Соуп знает, что даже для похуистичного лейтенанта Райли это окажется чересчур. И он, в общем-то, готовится к мордобою: в глазах напротив на мгновение мелькает исступленное желание нанести удар, Соупу даже хочется, чтобы этот удар случился, Соупу хочется переключить внимание Гоуста на себя, позволить расквасить себе нос или оставить фингал, ничего, элти, тебе бы стало легче, я уверен, что стало бы, так чего же ты ждёшь? Но вместо того, чтобы напасть, Гоуст только встряхивает головой, точно отгоняя назойливую муху, и, не сказав больше ни слова, разворачивается и уходит. Соуп, естественно, следует за ним. Вопреки его ожиданиям, Гоуст проходит мимо собственной палатки, не нырнув в это спасительное укрытие, в которое Соуп, наверное, сунуться бы не посмел. Гоуст идёт дальше, к небольшой насыпи, используемой бойцами в качестве локации для вечерних посиделок или размещения часовых. Гоуст садится на землю, прислонившись к насыпи спиной. Гоуст молча смотрит за тем, как Соуп, пару секунд поколебавшись, опускается на песок рядом с ним. И повисает тишина. Несколько раз за эту бесконечно долгую паузу протяжённостью, быть может, в пару минут Соуп порывается заговорить, но ему всё время что-то мешает: ком в горле, волнение, необъяснимая робость. Это ведь гораздо проще — позволять Гоусту сжимать его горло или его пальцы. Несравненно проще, чем начать с ним откровенный разговор. Гоуст, как ни странно, приходит ему на помощь. — Скажи уже, — буркает он, и за его недружелюбным тоном угадывается что-то, к чему Соуп не готов. Он открывает рот. Потерянно давится кислородом. И — всё-таки — выпаливает: — Ты чёртов безумец. Это… ты рисковал всем. и я ужасно за тебя перепугался. мне было страшно, элти; мне было страшно, что ты умрёшь там, на этой горящей базе, а я не смогу ничего сделать, чтобы вытащить тебя оттуда. я чувствовал себя беспомощным, бесполезным и жалким, пока смотрел, как ты играешь со смертью. Гоуст прикрывает глаза, как бы отвечая: да, я знаю, но что ещё мне было делать, какие ещё были варианты? Соуп не хуже, чем он, знает, что других — не было. Он сглатывает. Он облизывает губы. Он шепчет, отчаянно желая и не решаясь притронуться к чужому колену, обтянутому плотной тканью: — Но это спасло Миту жизнь. Ты спас. Когда он придёт в себя… Гоуст медленно поворачивает к нему голову. Взгляд у него застывший. Пугающий до усрачки — водоворот усталости и чего-то беспомощно-напряжённого, похожего на ненависть и на печаль. — Если, — говорит он. — Когда, — упрямо возражает Соуп. — С ним всё будет хорошо. Рана не такая уж и серьёзная, Мит влипал в переделки и похлеще этой. Напряжённые плечи лейтенанта Райли не расслабляются. И Соуп, воюя хер знает с чем, добавляет с вызовом: — Он же живучий, как таракан, элти. Вернётся домой, подлечится, Прайс уже, наверное, вызвал вертолёт, чтобы забрать его. Вот увидишь, когда мы покончим с этим сирийским дерьмом, Мит будет первым, кто встретит нас в штабе. Секунду Гоуст молча смотрит на него, и взгляд у него препарирующий, сканирующий, разбирающий на молекулы. Соуп терпит, кусая губы. Пока что-то не меняется в глубине чужих глаз, не ломается, как крошащийся лёд. — Ты, — говорит лейтенант Райли практически мягко, — просто неисправимый идеалист. — Эй, тебе не помешало бы тоже попробовать! — возмущается Соуп, теперь осмелев, потому что больше не видит в Гоусте той бессильной злой боли, которую тот источал ещё недавно. — Это гораздо лучше, чем сидеть и загоняться по пустякам! И вообще, шутку хочешь? — О нет. — Знаешь, почему грибники любят ходить по болотам? Гоуст смотрит на него с выражением вселенской усталости. Соуп, не отчаявшись, хлопает его по плечу и ухмыляется: — Очень затягивает.

***

К вечеру состояние Мита — несомненно, стараниями медика — стабилизируется, и его забирают в штаб. Отряд провожает вертолёт взглядами, пока он не делается крошечной точкой в небе. Все кажутся слегка подавленными; Рук и вовсе стоит с траурной миной. Первым отмирает Прайс. — Можете расходиться по палаткам, — командует он, с силой растерев виски. — Завтра нам предстоит нелёгкий день. Придётся выяснить, стало ли Аль-Хамуду известно об устроенной нами диверсии, и разработать план его устранения. Теперь операция приобретает статус полностью секретной. Ошибаться нам больше нельзя. Соупу малодушно хочется тоже быть в том вертолёте, который возвращается домой. К этому, конечно, привыкаешь. Случается. Даже самый мотивированный военный способен в какой-то момент банально затрахаться. Он не был в увале целую вечность, а эта миссия идёт по пизде с самого начала, и у Соупа плохое предчувствие. Смутное ощущение, что неприятности у них только начинаются. Судя по постным рожам, остальных членов команды посещает примерно та же мысль. Впрочем, они всегда быстро приходят в себя. — Опять грёбаный сигнал пропал! — возмущается где-то поодаль Гас, похоже, отчаявшийся поймать сеть. — Эй, кто-нибудь хочет перекинуться в картишки? — зазывает Ройс, демонстрируя всем желающим колоду. — Да задрал ты со своими картами, жулик несчастный! — Роуч, по всей видимости, проиграл ему несколько раз кряду. Кое-что неизменно: эти придурки остаются самими собой. Соуп косится на Гоуста, стоящего неподалёку от него, тихонько вздыхает и отворачивается. Пора бы вернуться к себе и перестать творить всякую дичь. Просто уснуть. Уснуть и ни о чём не думать. Это догоняет его в спину — тихое имя, принадлежащее ему, но произнесённое так, как не произносит его никто, кроме одного человека. — Джонни. Соуп цепенеет. — А? — спрашивает он одними губами. Гоуст там, за его спиной, шевелится: Соуп слышит шелест одежды, почти физически ощущает, как тот сделал к нему шаг. И ему хочется, чтобы ладонь в чёрной перчатке легла на его загривок, чтобы Гоуст привлёк его к себе, чтобы заставил обернуться. Чтобы разделил с ним своё напряжение, свою нервозность, свою ярость — и свою страсть. Чтобы сделал ему больно. Чтобы сделал ему хорошо. Чтобы… Да прекрати ты уже, твою-то мать. Чужая рука не касается его покрывшейся мурашками кожи, и Гоуст не делает ничего из того, что успело промелькнуть в голове отчаявшегося и обезумевшего сержанта МакТавиша. Однако он выдыхает на грани слышимости куда-то ему в затылок: — Спасибо. И это похоже на поцелуй больше, чем любая из десятков разновидностей поцелуев.