***
От новой миссии ничего хорошего им ждать не приходится. Это становится ясно с первых секунд речи Прайса, которой тот кратко вводит команду в курс дела. Ясно — по его напряжённому и озабоченному лицу; по тому короткому взгляду, который он адресует Гоусту; и, наконец, по выведенному на большой экран фото человека, за которым они гоняются который год. — Только не он… — стонет Соуп. Давненько они не слышали о Владимире Макарове. Ублюдок сдох от руки Прайса — прямо в отеле, на отдыхе, ведь террористическая деятельность так утомляет, — а вместе с ним, или незадолго до него, или сразу после, были перебиты и его союзники. Основная их часть. Тот одутловатый лысеющий мужик с густыми бровями, на которого Соуп обеспокоенно пялится, вообще-то тоже должен был… — Я думал, — произносит кто-то из команды: кажется, Гас, — что Волка посадили. — Я тоже так думал, — спокойно отвечает Прайс. Он всё ещё смотрит только на Гоуста, словно ждёт от него реакции или каких-то слов, но лейтенант Райли хранит молчание, и Соупу не видно его глаз. Какое в них сейчас выражение? Раздражение? Бешенство? Ненависть? Или то неизменное равнодушие, под которым ты прячешь каждое свидетельство простых человеческих чувств? Наконец, спустя долгие мгновения, в которые Соуп не дышит, а остальные не решаются заговорить, Гоуст выплёвывает: — Где он? Значит, обдумал ситуацию и принял решение. Прайс коротко кивает ему, прежде чем повернуться к экрану и перелистнуть изображение на карту, составленную разведкой. — Менонге, — произносит он. — Провинция Квандо-Кубанго. Чрезвычайно политизированная милитаристическая зона, в которой идеи советских коммунистов до сих пор вызывают горячий отклик и интерес. Идеальное место для контрабандных поставок оружия. И, возможно, для вынашивания планов военного переворота. Просто блеск. — Ну заебись, — бурчит себе под нос Роуч, — всегда мечтал побывать в Анголе и поймать пулю в жопу. И, хотя Прайс смеряет его предупреждающим взглядом, Соуп мысленно солидарен с ним как никогда.***
Ночь перед отправлением в Анголу выдаётся бессонной: Гоуст дежурит, а Соуп почему-то не может уснуть. Ворочается в кровати битый час, прежде чем не выдержать и сесть. Зачем-то одевается. Зачем-то выходит в пустой и тёмный коридор. Зачем-то тащится прямиком до выхода из здания, стараясь ступать потише. Зачем-то падает на скамью рядом с неподвижным Гоустом и, хотя тот ни о чём его не спрашивает, сообщает: — Не спится нихрена. Гоуст молчит. Потом чуть шевелится, отодвигаясь и освобождая ему больше пространства. Они сидят в тишине долгие минуты, дыша морозным ночным воздухом, и это внезапно оказывается так приятно, так уютно даже для не в меру пиздливого сержанта МакТавиша — просто помолчать вдвоём. На этот раз не он заговаривает первым. Нет — это Гоуст очень тихо произносит: — Волк мог обзавестись новыми союзниками. — А? — Соуп, успевший от близости чужого твёрдого плеча позабыть и о задании, и об этом ебучем Волке, вздрагивает и ошалело хлопает ресницами. Гоуст поворачивается к нему. Взгляд у него рентгеновский. Выпотрошить можно таким взглядом. — Я просто предупреждаю, — выплёвывает он. — Будь осторожен. И, после короткой заминки, как если бы эта мысль пришла ему в голову уже позже: — Всем нам следует быть осторожными. С каждым днём он, невозможный и немыслимый лейтенант Райли, чуточку оттаивает и делается пусть совсем немножечко, но всё же — человечнее. Вот, скажите на милость, разве раньше он выдавал настолько длинные фразы? Разве раньше он позволял Соупу понять, что беспокоится за него? Ощущение приятное — до головокружения. Соуп облизывает губы. Соуп придвигается ближе к нему, пережидая крошечный взрыв в животе, когда Гоуст не пытается отстраниться. Соуп шепчет: — Но ты ведь будешь рядом, верно? Чтобы прикрыть мне спину. Будто этот факт нуждается в каких-либо подтверждениях. Но в том, как пушистые светлые ресницы Гоуста, так резко контрастирующие с каждым открытым дюймом его лица, потрясённо вздрагивают, есть нечто… Нечто такое, ради чего Соуп повторил бы свой ненужный вопрос неисчислимое количество раз. И Гоуст тихо отвечает: — Буду. Мгновение они просто пялятся друг на друга. Соуп прекрасно знает, что они сидят у самого входа в часть, Соуп не безмозглый кретин, как бы он сам о себе ни отзывался, и в курсе всех рисков; но ещё Соуп вдруг понимает, что, если он сейчас не сделает эту глупую и восхитительную вещь, то будет жалеть об этом до конца своей жизни. — Элти, — хрипло начинает он. — Правда или действие? У меня есть вариант для каждого из твоих выборов, кроме, пожалуй, решения отказаться от игры. Но ты… ты же не откажешься? — Действие, — откликается Гоуст неразличимым эхом. Соуп задерживает дыхание, как перед прыжком в воду; если бы Гоуст был рекой, то, несомненно, промёрзшей до дна; но он привык к этому холоду и больше не боится осколков льдин. — Тогда, — голос и плечи дрожат, будто он замёрз, но Соуп, несмотря на пронизывающий ветер, не ощущает ни намёка на озноб, — поцелуй меня. Добавляет со слабым смешком, будто пытается найти себе оправдание: — Сейчас я кристально трезв. — Я знаю, — выходит резко, точно Гоуст обороняется, и Соуп дёргается, но в следующее мгновение на его плечо ложится чужая ладонь, не позволяя отпрянуть. Удерживая на месте. Контролируя — даже одним этим лёгким прикосновением. Пальцы другой, обтянутые чёрной перчаткой, касаются чужого горла. Там, где начинается балаклава. Соуп сглатывает, будто это его кадык обнажается, выступает из-под закатанной ткани. Дюйм за дюймом открываются, повинуясь медленному движению руки, плохо различимые во тьме подробности, обычно скрытые маской: пульсирующая жилка на горле; волевой подбородок; плотно сомкнутые губы. Балаклава замирает, остаётся над линией рта — барьером, отделяющим то, что Соупу позволено увидеть, от того, к чему он пока не получил права доступа. Он, блядь, надеется, что только пока. — Элти… — полузадушенно шепчет он, не справляясь со сбившимся дыханием, когда Гоуст — этот жуткий, невозможный, непостижимый лейтенант Райли, необъяснимым образом кажущийся теперь, когда нижняя треть его лица обнажена, ещё более угрожающим — подцепляет его подбородок двумя пальцами и тянет к себе. — Тс-с, — выдыхает Гоуст в его дрожащие губы. — Ты же не хочешь всё испортить. Я, думает Соуп с отчаянием и голодом, х о ч у совершенно иного. Это всё ещё кажется ему невозможным. Но ладонь Гоуста, сместившаяся с его подбородка на затылок, сползает к задней стороне шеи, это похоже на ласку, должно быть ею — вот только ласка перерастает в приказ, когда чужие пальцы впиваются в его загривок, когда дёргают, когда вынуждают податься вперёд, и запрокинуть голову, и подставиться. Губы, которые даже в самых его откровенных и бесстыдных фантазиях всегда представлялись Соупу прохладными и жёсткими, оказываются удивительно мягкими. Мягкими, горячими, но ещё — напористыми, и в том, как они впечатываются в его собственные, в том, как чужой язык вторгается в его рот, делая поцелуй глубоким и влажным, читается нечто требовательное, нечто нетерпеливое. Нечто исступленное. Кто издаёт этот крошечный скулящий звук? Не вы ли, сержант МакТавиш? Соуп плывёт — сразу же. Соуп тянется к нему, навстречу, игнорируя предупреждающее сжатие загривка, Соуп бестолково елозит ладонями по чужой груди, жадно отвечая на поцелуй, и получается мокро, и грязно, и не могли бы вы никогда не переставать трахать мой рот своим языком, лейтенант Райли, сэр. Когда Гоуст отстраняется, Соуп протестующе мычит. К его рту прижимается чужая рука, обрывая негодующий вздох, губы пульсируют, то ли от этого поцелуя, то ли от перепада температур: рот у Гоуста жаркий, совершенно непристойный, лишающий способности думать рот, как он только мог достаться ледышке, которой тебя считают все, кроме меня, а ткань тактических перчаток прохладная, и это… …если подумать, тоже возбуждает. Соуп горячо и рвано выдыхает ему в ладонь, и Гоуст отдёргивает руку, точно обжёгшись.