Под контролем

Соуп не то чтобы нервничает, просто… Да бля! Охренеть как он нервничает! Нервничает, пока торопливо намыливается в душе. Нервничает, пока сушит мокрую башку и перебирает одну футболку за другой, как девица, собирающаяся на свидание. Нервничает, пока трясётся в такси под прибаутки словоохотливого водителя. Нервничает, пока взбирается по лестничной клетке, с настолько бешено колотящимся сердцем, что кажется, будто оно остановится на следующей ступеньке. То предположение — что Гоуст позвонил ему с одной конкретной целью, с предложением, от которого Соуп не сумел бы отказаться — было чистой воды экспромтом, данью ситуации, абсурдность которой превышала все мыслимые границы. А теперь… Теперь, впервые с того момента, как Гоуст прислал ему свой адрес, Соуп задаётся вопросом: какого хера? Он ведь не из доверчивых и компанейских парней, лейтенант Райли. Он не участвует в общих попойках команды, он не сидит в соцсетях, он не ставит лайки на фотки Роуча с его девчонкой (факт, который Ройс обстебал уже раз триста). Он не делится номером телефона и — тем более — адресом ни с кем, быть может, кроме Прайса. Так почему, элти? Что за неожиданный парад поступков, на которые я не мог и рассчитывать? Сначала ты снял с себя маску и показал мне своё лицо; после — написал, позволив сохранить в контактах твой номер; и вот — я на твоём пороге, у двери квартиры, в которую никогда и не надеялся попасть. Что происходит, Саймон? Впрочем, не зря мудрые люди говорят: если дают — бери и не возникай. И Соуп решает завалить ебало. Он сглатывает, выдыхает и неуверенно жмёт на кнопку звонка. Долгую минуту ничего не происходит: никто не открывает ему, за дверью не слышится шагов, и Соуп, и без того растревоженный не на шутку всем, что происходит, уже готов попробовать ещё раз или, напротив, отступить… Когда дверь распахивается. Гоуст, замерший на пороге, выглядит непривычно и практически дико в спортивных штанах и простой белой футболке, облегающей мускулистое тело. Балаклава, закатанная до линии над верхней губой, всё ещё на нём, но в прорезях видна светлая кожа, не зачернённая углём. Соуп залипает взглядом на почти затянувшемся следе пореза возле левого глаза, а потом, смешавшись, опускает глаза и зачем-то пялится на ступни Гоуста. На нём нет обуви и носков, и это почему-то рождает в Соупе странное и пронзительно-нежное чувство, какое возникает всегда, когда лейтенант Райли позволяет ему увидеть ещё одну крупицу своей человечности. Как будто босые ноги делают Гоуста… уязвимым. Соуп поднимает голову и встречается с насмешливым прищуром. Теряется. Сбивается с ритма дыхания. Хрипло бормочет: — Привет. — Привет, — шелестит Гоуст едва слышным эхом. А затем чужие пальцы сжимаются на капюшоне его худи, дёргают, с чётко рассчитанной силой, достаточной для того, чтобы Соуп пошатнулся, и Гоуст втаскивает его в квартиру. За его спиной захлопывается дверь, но Соуп отмечает это уже на периферии сознания: Гоуст вжимает его в стену, Гоуст упирается в неё ладонями по обе стороны от его лица, Гоуст склоняется к самому его лицу… И Соуп доверчиво размыкает губы, запрокинув голову. Глаза Гоуста чуточку расширяются, как бывает всегда, когда Соуп делает что-то такое, чего он не ожидал. А в следующее мгновение его проклятый горячий рот, этот бесстыдный и безжалостный рот, Боже правый, элти, кто только наградил тебя им, обрушивается на губы Соупа жалящим кусачим поцелуем, и это почти больно, почти мучительно, почти остро, Соуп никогда в жизни не пожелал бы, чтобы это прекратилось. Я, с-сука, сдохнуть готов, только бы ты поцеловал меня т а к ещё раз. Он подставляется, он позволяет углубить поцелуй, он жадно целует в ответ, его дрожащие пальцы ложатся на чужие бёдра, оглаживают, тянут — к себе, как же, сука, мало ему нужно для того, чтобы поплыть… Гоуст перехватывает его запястья, уходя от прикосновения. Вжимает его руки в стену, вынуждая вытянуть их над головой. Чуть отстраняется — только чтобы они снова столкнулись взглядами, губами, дыханием. Впечатывается жалящим прикосновением зубов и языка в его шею, Соуп то ли воет, то ли хнычет, он и сам не знает, какой именно звук издаёт; кожа там, где Гоуст прижался к ней ртом, горит и плавится, значит, останется след, я не отказался бы от того, чтобы ты покрыл метками всё моё тело, каждый дюйм. Гоуст зализывает пульсирующий участок в приступе необъяснимой запоздалой нежности. И выдыхает: — Готов встать на колени, значит? Соуп давится то ли протестующим стоном, то ли мольбой, то ли изумлённым вздохом, а может — всем вместе, кто же теперь разберёт? Глаза у Гоуста практически чёрные, Соуп, блядь, торчит по тому, как они темнеют, когда Гоуст возбуждён, одно это заставляет его прошептать: — А что, если так? Гоуст не отвечает. Он вновь вжимается в Соупа, притирается всем телом, так, что тот с дрожью и восторгом ощущает твёрдость чужого члена, прижатого к его собственному. Теперь он удерживает запястья Соупа у стены одной рукой; пальцы второй ныряют под толстовку, касаются спины, моментально покрывшейся мурашками, выглаживают линию копчика… Касаются полоски кожи над джинсами, прикосновение прохладное и волнующее, перчаток на нём нет. Соупа передёргивает, и Гоуст убирает руку, нетнетнет, что ты делаешь, верни, где лежала, но раньше, чем он успевает выдавить из себя хоть слово протеста… Гоуст, разжавший пальцы, фиксировавшие его запястья, опускается на колени сам. И снимает балаклаву. Соуп, кажется, переживает инфаркт миокарда. — Т-ты чт-то… — жалко начинает он. И не договаривает: проклятый и невозможный лейтенант Райли вжикает ширинкой на его джинсах. — Элти, послушай… — снова пытается Соуп, не зная толком, что хочет сказать: что это необязательно? что Гоуст окончательно ебанулся? что, если он продолжит в том же духе, Соуп позорно кончит, не успев дойти до самого сладкого? Гоуст вздёргивает брови. Он умудряется смотреть на Соупа так, точно отдаёт ему приказ, даже снизу вверх. — Проблемы, сержант? — негромко осведомляется он, и его пальцы, лёгшие в шлёвки джинсов, бегло оглаживают тазовые косточки через плотную ткань. Соупа трясёт, как припадочного, блядь. — Никак нет, сэр, — отвечает он, едва шевеля резиновыми губами. — Позвольте доложить… если вы… с-сука… не поспешите… произойдёт фальстарт. Ресницы Гоуста насмешливо вздрагивают. — В таком случае, — негромко и очень сухо, будто раздаёт распоряжения посреди задания, произносит он, — не будем тянуть. Джинсы с его бёдер практически сдёргивают, Соуп только и успевает, что нервно вжаться спиной и затылком в стену, а потом… …благословенно мокрый рот лейтенанта Райли вжимается в его напряжённый живот, вылизывает, дразнит кожу близостью зубов. У него так сильно стоит, что ему почти больно, а Гоуст, будто в издёвку, игнорирует его подрагивающий член — он проходится влажной лаской по косым мышцам, по выступу кости, по покрывшейся мурашками коже бедра… Соуп хнычет, Соуп подаётся навстречу, но чужая безжалостная ладонь пригвождает его к месту, и Гоуст выплёвывает: — Не двигайся. — Так т-точно, — голос его весь — один чувственный хрип. — Хороший мальчик, — ледяные глаза Гоуста чуточку теплеют. А потом — когда Соуп почти готов умолять — он наконец обхватывает его член ладонью, проходится грубоватой лаской пальцев, сладкой, болезненной и недостаточной одновременно. Опаляет жарким выдохом чувствительную головку (это стоит Соупу ещё одного инфаркта). И господиблядьбожемойэлти берёт в рот. Сначала неглубоко, так, чтобы член упёрся в щёку, она у него шёлковая, с-сука, шёлковая и тёплая, Соуп готов Богу душу отдать, он так близок к тому, чтобы кончить лишь из-за этого… Будто почувствовав это, Гоуст отстраняется. Соуп разочарованно хнычет, и его бедро обжигает лёгкий шлепок: предупреждение, призыв, ещё одна волна дрожи, блядь, он и не знал, что ему такое нравится. — Джонни, — шелестит Гоуст, пережимая его член у основания. — Что?.. — Соуп почти скулит, ему хочется вильнуть бёдрами, хочется толкнуться, хочется снова почувствовать, какой у Гоуста бесстыжий и влажный рот. Какое у него узкое горло. сука ну что же ты творишь-то Гоуст бегло оглаживает его бедро, там, где остался розовый след от его собственной ладони. Его тон бесстрастен и резок, когда он выплёвывает: — Кончишь когда я разрешу. И только эти глаза, больные, бешеные, чёрные, выдают то, что он испытывает на самом деле. Соуп сглатывает. Соуп глухо стонет сквозь зубы. Соуп запрокидывает голову, отчаянно надеясь пережить это безумие. Соуп кивает, принимая правила игры. Гоуст сверлит его тяжёлым пронизывающим взглядом ещё одну невыносимую секунду, прежде чем податься вперёд, бегло обласкать яйца, мазнуть сухим касанием губ по головке. И снова взять в рот. На этот раз он блядьблядьблядь не разменивается на полумеры: пропускает глубоко, сразу в горло, и оно в самом деле оказывается изумительным, ровно таким, каким Соуп и представлял его, совершенно нахрен восхитительно невероятно неповторимо неподражаемо горячим и… Соуп воет в кулак, впиваясь зубами в собственную ладонь. Вспышка боли, которую это приносит, — единственное, что не позволяет ему спустить здесь и сейчас прямо в охуительно тугую глотку грёбаного лейтенанта Саймона Райли. Гоуст, очевидно, вознамерился свести его с ума, довести до оргазма и до дурки разом: его пальцы впиваются Соупу в бёдра, больно и цепко, наверняка до синяков, его горло сжимается и пульсирует вокруг члена, а потом он твою мать твою мать твою мать начинает двигать головой, задавая собственный темп, и Соуп орёт в кулак на нечеловеческих высотах, крупно вздрагивая каждый раз, когда Гоуст пропускает член глубже. Чужие зубы иногда задевают чувствительную кожу, щекочут пугающей близостью, и Соупа от этого ведёт и размазывает по чёртовой стене. Он хрипит, он стонет, он кусает костяшки, он силится удерживать бёдра на месте, потому что двигаться ему не разрешали; он старается не потерять контроль, потому что кончить ему не разрешали тоже; кто бы знал, как это, сука, сложно; кто бы знал, как это, блядь, восхитительно. Голова идёт кругом, он так близок к оргазму, что перед глазами всё плывёт. Господи, он точно не переживет этого пиздеца, он точно не справится, он точно сейчас… Гоуст пережимает его член у основания ровно тогда, когда Соуп почти сдаётся, и Соуп практически кричит в ладонь. Лицо мокрое, во рту солоно, спина влажная от пота, ему так плохо, ему так хуёво, нет, нет, ему охуенно, ты только не переставай, ты только продолжай, ты же видишь, как мне это нравится, как мне нравишься т ы, элти, С-саймон, пожалуйста… Вместо ответа на все его беззвучные молитвы Гоуст снова обхватывает головку губами. Он безжалостен и резок даже в этом; контроль над телом Соупа, над ритмом движений, над тем, когда Соупу будет позволено кончить, принадлежит ему всецело, и в этом есть что-то немыслимо, непристойно возбуждающее. Соуп уже не слышит самого себя, наверняка он кричит, но за шумом крови в ушах и бешеным сердцебиением не разобрать слов, признаний и мольб, которые срываются с его губ; его всего трясёт, переламывает, переёбывает, на висках испарина, если он сейчас не спустит, то точно отключится, железно, блядь, потеряет сознание, какая же это будет тупая смерть, про него скажут «он плохо кончил», ёб твою мать, МакТавиш, ну ты и клоун, да, да, он клоун, и что с того, Соуп кем угодно назовётся и прикинется, только бы эта сладкая пытка продолжалась, горло пульсирует тупой болью, кажется, он сорвал голос, кажется, ещё немного — и сорвётся сам, прошу тебя, Саймон, н у ж е, умоляю… И — вдруг — Гоуст отстраняется, с неприличным и порочным хлюпающим звуком, его пальцы обхватывают член Соупа уверенно и грубовато, идеально, ровно так, как нужно, и его хриплый голос произносит: — Можно. Соуп кончает с глухим изломанным рычанием, в котором нет ничего человеческого. А потом его ноги подкашиваются, и он не падает кулем на землю лишь потому, что Гоуст придерживает его за бёдра, смягчая падение. Помогает опуститься на колени. И ждёт, умостив ладонь на его груди, туда, где лихорадит обезумевшее сердце. Пока Соуп, наконец, не приходит в себя. Первым, что он видит, становится спокойное лицо лейтенанта Райли. Пристальный взгляд, такой же, каким он окидывает бойцов после сражения, оценивая их повреждения. Впрочем, с этим взглядом, который Соуп знает давным-давно и к которому привык, никак не вяжется короткое осторожное прикосновение к его влажной щеке. — Ты плачешь, — в голосе Гоуста — плохо скрываемое изумление. — Я… — Соупа всё ещё трясёт и лихорадит, он вдруг осознаёт, что стоит на коленях в грёбаной прихожей, не успев даже разуться, со спущенными к лодыжкам джинсами, без белья, с перепачканным собственной засыхающей спермой животом. И его продирает нервным смехом. Гоуст как будто бы понимает его состояние, потому что молча вытирает ему слёзы и помогает подняться, больше никак не комментируя произошедшее. Соуп торопливо подтягивает джинсы, ёжась от неприятного ощущения, тянется было к нему, к чужому теплу, к чужой твёрдости, доставить удовольствие, заставить кончить так же, как Гоуст заставил его… И — в последний момент — удерживает себя от этой ошибки. Что ж, это правило игры он тоже в состоянии усвоить. Как бы сильно ни хотел обратного. — Что теперь? — хрипло спрашивает Соуп минуту спустя, когда наконец сбрасывает кроссовки. Гоуст медлит. Он внезапно кажется растерянным, почти смущённым, и это настолько резкий контраст с тем Гоустом, которого Соуп знает… Впрочем, лейтенант Райли овладевает собой за считанные секунды. — Хочешь чаю? — предлагает он так буднично, словно Соуп заехал к нему в гости с тортиком. Они переглядываются. Соуп не может сказать наверняка, кто первым начинает хохотать.