Под контролем

В какой момент его попускает, Соуп сказать не может. Это просто, ну… происходит. Как бы само собой. Его сердце прекращает выламывать рёбра, его лицо — за исключением разбитых губ — перестаёт печь, его пальцы перестают дрожать. И вот теперь, когда вся эта стыдная и позорная хуйня проходит, Соуп впервые отдаёт себе отчёт в том, насколько Гоуст близко. Они почти соприкасаются бёдрами и грудью; это «почти» — расстояние в сотую долю дюйма, крошечная, но непреодолимая дистанция, установленная лейтенантом Райли. И Соуп вдруг задумывается о том, кого из них она призвана сдерживать. — Гоуст, — еле слышно произносит он. Чужая ладонь перебирается с его спины на шею, на загривок, выглаживает, пальцы ложатся в аккурат туда, где сомкнулись, когда Гоуст устроил ему ледяной душ; это похоже на извинение, на неуклюжую ласку, на немой вопрос. Соуп облизывает губы, морщась от привкуса крови на языке. На какой-то краткий миг ему в голову приходит мысль извиниться и, возможно, оправдаться за то, что он сказал; за это «я люблю тебя», которое Соуп не собирался озвучивать и которое теперь повисло между ними почти осязаемым напряжением. А потом он понимает, что не сможет — попросту не найдёт в себе сил и храбрости об этом заговорить. Не отыщет мужества ни для того, чтобы солгать, ни для того, чтобы поднять эту тему вновь. И лишь выдыхает: — Ничего не было. У меня… с ней. Гоуст не отзывается, но его тело деревенеет, а спустя мгновение он осторожно отстраняется, берёт Соупа за подбородок, мягко, двумя пальцами, избегая тех участков кожи, где остались следы запёкшейся крови, и задумчиво произносит, так, как если бы не заметил его слов: — Нужно обработать рану. — Гоуст. — В ванной есть аптечка. — Ты меня слышишь вообще? Соуп выпаливает это почти с вызовом — а сразу следом вздрагивает, потому что Гоуст переводит тяжёлый взгляд с его губ на его глаза и мрачно отвечает: — Слышу. — И?.. — Соупу почему-то страшно сделать лишний вдох. — И, — неохотно выплёвывает тот, — в данный момент есть более приоритетные задачи, чем выяснение отношений. — Например? — Соуп почти физически ощущает, как роет себе могилу каждым новым вопросом, но ему страшно, ему так нахрен страшно, что если он отступит и промолчит сейчас, то ничего уже не будет по-прежнему. Мне не хочется возвращаться в статус твоего придурковатого сослуживца, напарника с дерьмовыми шуточками, и только — не после того, как я узнал, каким ты бываешь вне миссий. Понятно тебе, элти? — Джонни, — в голосе Гоуста звякает отчётливое предупреждение. — Сейчас ты заткнёшься и сделаешь как я скажу. Приказ ясен, сержант? Да хера с два. Но вслух Соуп оказывается способен на одно только тихое, сквозь зубы процеженное: — Так точно. Взгляд Гоуста не теплеет ни на йоту. На всём протяжении пути до ванной комнаты Соуп ощущает себя героем второсортного ситкома. Уже внутри Гоуст усаживает его на бортик ванной. Роется в шкафчике над раковиной, после пары минут поисков выудив оттуда аптечку. Ну… аптечка — это громко сказано. — Да уж, — бормочет Соуп, критически обозревая скудные запасы, преимущественно состоящие из ваты, бинтов и перекиси, — голова у тебя явно не болит. — А должна? — Гоуст вскидывает брови — теперь Соуп распознаёт мельчайшие изменения в его мимике даже через балаклаву, удивительный и бессмысленный навык. — Ну, твоей будущей жене повезёт. — У меня не будет жены. Соуп моргает. Гоуст, воспользовавшийся его замешательством, пристраивается между его разведёнными коленями, дёргает его за подбородок, вынуждая запрокинуть голову, в этом — как и во всей этой двусмысленной позе — могло бы быть нечто охренительно волнующее, не существуй всего того контекста, который предшествовал этой их близости. — Эй, элти, — хрипит Соуп, зашипев, когда перекись капает на разбитые губы, — ты… су-ука… мог бы быть и понежнее. Гоуст хмыкает. В саднящий уголок рта вжимается кусочек ваты, и Соуп зачем-то жалуется, больше паясничая, чем правда мучаясь: — Жжётся. — Потерпишь. — Не хочешь меня утешить? — А ты страдаешь? — А если да? Соуп в целом-то ждёт какого-то такого, ну, в гоустовском стиле ответа. Не «пизда», конечно, по части дебильных каламбуров здесь он, сержант МакТавиш. Но чего-нибудь вроде «хватит», или «заткнись», или «перебьёшься» — вполне себе. А Гоуст зачем-то склоняется к самому его лицу, швырнув окровавленную ватку в раковину. Близко, так, что они практически соприкасаются носами. Соуп сглатывает: это будоражит, это, блядь, возбуждает, и он уже не может переложить вину за тяжесть в паху на алкоголь — Гоуст позаботился о том, чтобы он протрезвел в кратчайшие сроки. Гоуст молчит. Не двигается и не говорит ни слова: просто замирает вот так, почти вжимаясь в бёдра Соупа, не отстраняясь, не дыша. Соуп перестаёт дышать тоже. Его ладони, осторожные, готовые в любой момент отдёрнуться, ложатся на чужие бёдра, и Гоуст едва ощутимо дёргается. Но не отшатывается и не говорит ему перестать. Даже когда Соуп тянет его к себе, телом к телу, жаром к жару. Даже когда Соуп сжимает его бёдра коленями. Даже когда Соуп ощущает через два слоя ткани чужое возбуждение. Зрачки у Гоуста расширены настолько, что почти затапливают радужку. Это красиво. У Гоуста вообще красивые глаза — у Гоуста, блядь, всё красивое, всё это испещрённое старыми шрамами лицо. — Элти, — севшим голосом хрипит Соуп, продевая пальцы в шлевки на его армейских штанах. — Сними балаклаву. — Джонни… — Гоуст наверняка собирается послать его в жопу, но Соуп мотает головой и повторяет с нажимом: — Сними нахрен балаклаву. Что-то напоминающее вспышку раздражения мелькает в глубине чужих глаз, и Соуп мысленно готовит себя к отказу. Однако потом Гоуст кивает, и уверенная ладонь в чёрной перчатке задирает ткань маски. Открывая горло, подбородок, губы. Этот изумительный рот. Гоуст останавливается, дойдя до переносицы. Один бешеный удар сердца Соуп жадно разглядывает ту часть его лица, что оказалась обнажена, а затем… …кто из них подаётся вперёд первым, Соуп не знает, и это, в сущности, перестаёт иметь значение, когда их губы сталкиваются. Гоуст всегда целуется напористо, грубо, с зубами и языком; до пульсации, до нехватки кислорода, до мучительного, почти сводящего с ума возбуждения, честное слово, Соуп мог бы спустить в штаны от одного такого поцелуя. Сейчас это больно — разбитый рот саднит, а Гоуст не церемонится и не нежничает, но в сдавленном стоне, который Соупу не удаётся удержать в горле, когда поцелуй становится глубже, нет ни намёка на желание прекратить. не переставай мне нравится когда больно когда сладко когда с привкусом крови на языке мне нравится когда ты вжимаешься в меня бёдрами доводя до скулежа мне так нравится когда ты трахаешь языком мой рот Гоуст отстраняется только когда Соуп начинает задыхаться; вжимается своим лбом в его, обжигает его пульсирующие волнующей болью губы судорожным и горячим выдохом… И хрипло произносит: — У тебя опять идёт кровь. Чужой палец ложится на подбородок Соупа, но тот мотает головой, сбрасывая руку с лица, подтягивает Гоуста к себе ещё ближе, теснее, жарче. И бормочет: — Да поебать. Мы не закончили. В новом поцелуе теряется смешок Гоуста и ещё — что-то дрожащее, ломаное, беззвучное, что он позволяет Соупу ощутить вместе с коротким и рваным движением собственных бёдер. У Соупа стоит до боли, до звёздочек перед глазами, до судорог, он подтягивает Гоуста к себе ещё и ещё, елозя задницей по скользкому узкому бортику, и это изумительно, это совершенно нахрен невероятно — ощущать, что у Гоуста стоит, чувствовать, как сбивается его дыхание, осознавать, что он сдерживается, что он на краю, что он тоже — твою-то мать, элти — на грани, Соупу хочется больше, сильнее и мучительнее, чтобы накрыло, чтобы выломало, чтобы переебало. И Соуп шепчет в его губы, когда очередной мокрый поцелуй обрывается на середине: — Я так… с-сука… так хочу тебя. Глаза у Гоуста практически чёрные. Полные подавляемой ярости и чего-то, что похоже на жуткую смесь безумия, голода и какой-то извращённой нежности. Одно это заставляет Соупа задрожать и беззвучно выстонать колючее «Саймон», вжавшись жадным ртом в его открытое горло. В дрогнувший под его губами кадык, в покрывшуюся мурашками кожу. — Полагаю, — с таким голосом Гоусту стоило бы устроиться в секс по телефону, Соуп течёт, хныкает и ёрзает на бортике, — я могу помочь тебе с этим. Но, когда чужая ладонь ложится на его напряжённый живот, над ремнём, Соуп перехватывает её за запястье. Тянет к себе. Бегло целует окровавленными губами. И отвечает: — Мы можем сделать это вместе. — Джонни… — теперь глаза Гоуста полны смятения, и Соуп знает, что он собирается сказать: что-нибудь в духе его тупорылого и благородного рыцарства, про «я могу тебе навредить» и «тебе не понравится». В том-то и дело, безмозглый ты баран. Не будет никакого «не». — Нет, — Господи Боже правый, до чего блядская у Соупа сейчас интонация. — Нет, я хочу, чтобы ты тоже кончил. Гоуст качает головой. Соуп трётся колючей щекой об обтянутую перчаткой руку, а потом — прихватывает зубами указательный палец. — Я не хрустальная ваза, — шепчет он. Стягивает зубами чёртову перчатку. Целует Гоуста в центр ладони, с восторгом подмечая едва уловимую дрожь ответного отклика. — Я не разобьюсь, если ты сожмёшь покрепче. Раньше, чем Гоуст успевает вставить хоть слово, Соуп прокладывает мокрую дорожку языком по линии жизни: к запястью, туда, где виднеется синий ручеёк вены. Прикусывает. Целует. Вылизывает. А потом — сдавленно охает, потому что его вздёргивают на ноги за шкирку, вдавливают поясницей в раковину, вжимают — мускулистым телом, твёрдостью и жаром, бешенством и голодом. Влажные пальцы, перепачканные кровью, ложатся на его шею, пережимают, перекрывают кислород. — Лучше бы твоим словам оказаться правдой, — рычит Гоуст, ужесточая хватку. Глухой скулящий стон, сорвавшийся с губ Соупа, — это вполне однозначный ответ.