Под контролем

К приезду Гоуста Соуп успевает продрогнуть, необъяснимо захмелеть ещё сильнее, перебраться к другой стене, чтобы не столкнуться с Грейс, и… И начисто забыть о том, что звонил ему. Поэтому состояние Соупа в тот момент, когда его грубовато вздёргивают на ноги за капюшон толстовки, можно охарактеризовать как «слегка удивлён». — Какого… хуя? — ну, или так. Гоуст — Соуп узнал бы эту балаклаву с белым рисунком черепа даже будучи пьяным в ссанину — не отвечает. Выражения его глаз не понять, и он не смотрит Соупу в лицо, так что перехватить его взгляд тоже не выходит. Он взваливает руку Соупа себе на плечи, и тот тяжело повисает на нём всем своим весом: ноги внезапно не держат, кто знает, что именно в этом повинно — последний, очевидно лишний, стакан бухла или близость твёрдого бедра, которое Соуп неуклюже смазанно облапывает. Гоуст, наверное, скрипит зубами, но терпит, пока конвоирует его из закоулка, в котором располагается клуб. — А я… ик… виски пил, — зачем-то сообщает ему Соуп. Где-то над его головой раздаётся тяжёлый вздох, а следом — ровное: — Я чувствую. — Что? — не догоняет Соуп: он всегда становится туповат, если перебрал с выпивкой, и какое счастье, что рядом нет Ройса, чтобы заржать и сказать, что туповат Соуп по определению. — Ничего, — Гоуст встряхивает его, когда Соуп спотыкается, и у того чуточку проясняется в голове — достаточно для того, чтобы сделать ещё несколько неуверенных шагов. И чтобы осознать, кто именно тащит его на буксире. — Гоуст, — потрясённо бормочет он. И, задохнувшись кислородом: — Это ты… это ты? Гоуст едва ощутимо вздрагивает, как будто сдерживает смешок. Но его голос остаётся ледяным, колким, вымораживающим изнутри, когда он сухо отвечает: — Утром был. — А… — у Соупа кружится голова, асфальт, по которому они продвигаются со скоростью улитки, расплывается перед глазами. — А где Грейс? Плечи под его весом каменеют. — Понятия не имею, — матерь божья, такой интонацией можно вспороть кому-нибудь брюхо без помощи ножа. — Мы в к-клубе… познкм… познакомились, — старательно выговаривает Соуп, вяло перебирая ногами. — Она ткая… м-милая. — Ясно. В голосе Гоуста есть что-то, что заставило бы Соупа насторожиться и отойти куда подальше в любом другом состоянии. В любом нахрен другом. — Блонднчка, — вместо этого лепечет он; почему так заплетается язык? Он же ещё недавно работал вполне сносно. — Тлько глаза… голу… го-лу-бы-е. Н' как твои. Гоуст останавливается. Поворачивает голову. На мгновение расфокусированный взгляд Соупа встречает его, он дёргается и почти трезвеет от силы сдерживаемой ярости, пляшущей в чужих глазах. Карих, Господи. Изумительно, восхитительно карих, сейчас потемневших до черноты. — Джонни, — еле слышно шелестит Гоуст, — если ты не заткнёшься, я тебе врежу. — Пчму? Гоуст мученически стонет сквозь зубы и, грубо встряхнув его за шиворот вновь, конвоирует Соупа к дожидающейся их машине. Почти силой запихивает его в салон. Заставляет сесть ровно на пассажирском сидении. Пристёгивает ремнём безопасности. — Зботишься, — сонно блеет Соуп. — Помолчи. Он непременно возмутился бы, сказал бы, что это вообще-то охренительно грубо, но в салоне машины тепло, почти жарко — после прохлады улицы, и Соуп впадает в полукоматозное состояние. Гоуст тяжело опускается на сидение водителя. Поворачивает ключ зажигания. Машина — какой-то здоровенный внедорожник, Соуп не понял, что за марка, и слишком пьян, чтобы опознать её — трогается с места с мерным убаюкивающим тарахтением. Соуп не знает, сколько длится дорога: может, пять минут, а может, и все сорок. Он не то чтобы спит, скорее просто… зависает, как перегревшийся компьютер. Да, что-то такое. Застревает взглядом на чужих руках: крупных ладонях с длинными пальцами, и снова эти блядские чёрные перчатки, повторяющие их как вторая кожа. Гоуст водит уверенно и плавно. А ещё, если Соупа не подводят слезящиеся глаза, ни разу не превышает скорость. Долбанный ханжа. Бриташка, чтоб его. Козлина. …такой красивый, даже в этой сраной маске, что хочется оседлать его бёдра и предложить взяться за кое-что поинтереснее ручника. Соуп даже тянется к ремню безопасности, намереваясь осуществить задуманное, когда машина тормозит. Он вроде только и успевает, что осоловело моргнуть, а дверь с его стороны уже распахивается, Гоуст отстёгивает ремень сам и практически выволакивает Соупа с сидения. Блядство, да что ж такое-то? Почему он так окосел? Он был в порядке, когда звонил ему. Что, правда, МакТавиш? Был в порядке? Настолько, что набрал номер Гоуста? О, да пошёл ты. Гоуст не слишком-то с ним церемонится: судя по всему, его терпение висит на волоске. Соуп, каким-то внутренним чутьём своим ощутив, что сейчас не время рыпаться, повинуется его резким движениям. И — вписывается плечом в стену, когда Гоуст вталкивает его в квартиру. В свою, судя по всему, хату. Соуп не успевает ни осознать, ни обдумать этот факт: его разувают, придерживая за ноги над коленями, что очень кстати, потому что его слегка шатает. Затем, сняв собственную обувь и поднявшись, Гоуст тащит его за собой. Соуп не сопротивляется. …а следовало бы. Следовало бы, блядь, воспротивиться, потому что Гоуст, пользуясь его доверчивым послушанием, втаскивает его в ванную, наматывает себе на кулак капюшон его толстовки и дёргает — с такой силой, что Соуп с протестующим воплем падает на колени, больно врезавшись животом в бортик ванны. Прежде чем Соуп оказывается способен на что-то кроме сдавленного «сукакакогохуяты», Гоуст врубает воду. Ледяной поток льётся прямо Соупу на затылок, заливается в уши, в нос, за шиворот, Соуп орёт, сопротивляется, трепыхается, но Гоуст только надавливает на его загривок и держит, держит, держит, пока Соуп не начинает захлёбываться этой холодной струёй, пока не давится, пока вода не идёт у него носом. Пока в голове у него не проясняется. Спустя бесконечно долгие мгновения пытки Гоуст выключает воду. — С-с-сука, — выплёвывает Соуп, которого теперь трясёт; толстовка вся, насквозь, блядь, мокрая, по спине и груди гарцуют табуны мурашек, в носу хлюпает. — С-сука, з-заче… — Завали ебало. Соуп поднимает голову. Вот теперь, после шоковой терапии, избавившей его от опьянения, он видит то, чего не замечал или что игнорировал до сих пор. То, насколько нечеловечески Гоуст зол. Он выглядит так, будто от убийства его удерживает исключительно чудо Господне. Соуп знает это выражение глаз — знает его по бою, который они проигрывают, по перестрелке, в которой страдают их товарищи. Это я-тебя-уничтожу выражение. Гоуст никогда не смотрел так на него. Ни единого блядского раза. Соуп сглатывает. Ему становится страшно, сердце, и без того охуевшее от ледяного душа, пытается выломить рёбра. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, хоть что-нибудь, но Гоуст уже бросает: — Снимай толстовку. Я дам тебе футболку. — Гоуст… — жалко пробует Соуп, но тот, будто бы и не услышав его, холодно продолжает: — Переночуешь сегодня здесь. — Го… — А утром, как проспишься, проваливай. — Саймон. Гоуст вздрагивает, словно бы от удара. На мгновение Соуп успевает перехватить изменившееся выражение его глаз — что-то на грани ярости и боли, необъяснимое, мучительное, уязвимое чувство, из-за которого Соупу хочется заскулить. Но мгновение проходит, Гоуст отворачивается и молча покидает ванную. Соуп не сразу находит в себе силы подняться на ноги. Его всё ещё мутит, и он подозревает, что сегодняшняя попойка обернётся для него объятиями с унитазом. Идиот, идиот, идиот, вот нахера было глушить вискарь? Прекрасно ведь знал, что так будет. Что сержант МакТавиш и старый добрый Bell's совместимы примерно как кола и мятные драже — до извержения, м-мать его. Но ты любишь эту срань, и я… А, дерьмище. Его ещё слегка потряхивает, когда Соуп, так и не стащивший с себя мокрую толстовку, выбирается в коридор. В гостиной и на кухне Гоуста не обнаруживается, а значит, остаётся один-единственный вариант. Спальня. Там Соуп его и находит. Гоуст роется в узком шкафу из тёмного дерева, видимо, разыскивая упомянутую им футболку. Он не награждает Соупа даже беглым взглядом, когда вытаскивает её с полки. Только небрежно швыряет её ему. Почему ты на меня не смотришь? Соуп ловит. Соуп торопливо и неуклюже избавляется от толстовки. Соуп напяливает футболку, и ему стоит усилий не прижаться щекой к ткани на плече в надежде ощутить запах Гоуста — его тела, его дезодоранта, мыла и порошка. Запах войны, пороха и азарта боя, с которыми лейтенант Райли навсегда связан в его голове. Гоуст молча поднимает упавшую толстовку с пола. Проходит мимо него, видимо, направляясь к корзине для белья. Соуп ловит его за запястье. Соуп удерживает его на месте. Соуп бормочет практически с мольбой: — Подожди, я… подожди. Гоуст останавливается, но продолжает пялиться в сторону. Запястье, которое Соуп бездумно оглаживает большим пальцем, ощущается напряжённым, словно бы каменным. — Посмотри на меня? — в голосе Соупа так много мольбы, что его почти начинает тошнить от этого, но он добавляет ещё тихое: — Пожалуйста, Саймон. В этом имени есть что-то, что заставляет Гоуста дёрнуться. И медленно-медленно повернуть к нему голову. Его глаза — две нечитаемых ледяных трясины, вечная мерзлота, верная смерть для осмелившегося нырнуть. Соуп сглатывает. Соуп облизывает губы. Соуп тянется к нему, не зная толком, что сказать и как объясниться — должен ли он вообще объясняться? Соуп обнимает его, Соуп прижимается щекой к его плечу, Соуп сдавленно и жарко выдыхает ему в шею… Крепкое мускулистое тело в его руках похоже на статую. — Что, — ядовито произносит Гоуст, — не получилось там, и ты и решил попробовать здесь? Соуп отшатывается. Теперь глаза у Гоуста больные и злые — это глаза раненого животного, угодившего в капкан. — О ч-чём ты? — что за мерзкая дрожь в его голосе… Ты же не… Гоуст, кажется, усмехается там, под маской — если он умеет усмехаться вот так, без улыбки и без веселья. Целый удар сердца он порывается что-то сказать, но потом только качает головой и выплёвывает: — Ложись спать. Я не стану утешать тебя после того, как тебе не дали. Соуп впадает в оцепенение. Гоуст успевает покинуть спальню и пересечь половину коридора, когда Соуп отмирает; а придя в себя, похоже, сходит с ума. Только этим объясняется то, что он налетает на Гоуста со спины, что валит его на пол, что набрасывается с кулаками; Гоуст, в последний момент успевший обернуться и потому рухнувший на спину, сопротивляется, на несколько минут они превращаются в один живой клубок конечностей, в череду ударов и ругательств, в хитросплетение рук и ног. А потом Соуп сам оказывается на полу, мордой вниз, с заломленными руками, с коленом, давящим ему на поясницу; рожа пульсирует болью, во рту кровь, судя по всему, Гоуст разбил ему нижнюю губу. — Успокоился? — сухо осведомляется лейтенант Райли у него над головой. — Ненавижу, — рычит Соуп, дошедший до чего-то вроде смеси разъярённого воя и сухого рыдания. Дёргается в бесплодной попытке высвободиться… И вдруг срывается. И хрипит: — Ненавижу… с-сука… тебя. Я так… я так, блядь, хотел, чтобы у меня получилось. Чтобы вышло — с кем угодно кроме тебя. Хоть бы и с этой… с этой Грейс. Нахерачился, чтобы… прокатило. А у неё глаза… голубые, б-блядь. Не карие. Не твои, уб-блюдок. Не те, которые мне так… А ты… обращаешься со мной как… как со своей п-подстилкой. И похеру тебе, что я л-люблю тебя. Уё… Он не успевает сказать больше ни слова — Гоуст, странно вздрогнув всем телом, как от физической боли, отпускает его руки. Убирает колено с его спины. Помогает подняться. Поворачивает его к себе лицом и… И потрясённо отшатывается. Соуп вдруг понимает, что мокрыми и горячими ощущаются не только разбитые губы; пылает и жжётся всё его лицо, всё до последнего дюйма. — Джонни, — едва слышно шелестит Гоуст. Соуп ждёт удара, но вместо этого… — Иди сюда. Это звучит так мягко, так невозможно и немыслимо мягко, что у Соупа внутри что-то переламывается к хуям собачьим. Он не сопротивляется, когда Гоуст привлекает его к себе. Только цепляется непослушными пальцами за ткань чужой футболки и дрожит, дрожит, дрожит, пока Гоуст медленно и безмолвно гладит его по спине.