Дэгу

      Потолок. Белый, самый обычный – первое, что видит Намджун, просыпаясь от очередного цикла кошмаров, стабильно транслируемых в его голову каждую ночь. Простыня под ним вся сырая, как и он сам. Пот и грязь въелись в его кожу. Чтобы смыть, понадобиться кипяток. Выдыхая, он привычно ищет на ощупь телефон, но натыкается на чужое бедро. Тёплое.       — Как спалось?       — Отъебись, — Хосок. Привычное дело – находить его рядом с собой в приступы бредовых снов, состоящих из воспоминаний. Он нависает сбоку над его лицом, рассматривая внимательными глазами испарину и прилипшие ко лбу короткие волосы. В глазах остался песок от слез, мешающий окончательно проснуться, отчего Хосок выглядит нечётким. Казалось, закрой их – и снова провалишься в череду материальных и одновременно неосязаемых комнат. Веки слипаются. В серой тьме за ними мелькает самая первая станция — кроваво-красная. Не та, ради которой Намджун борется с бессонницей. Он мечтает о том, чтобы засыпать и просыпаться в ослепительно белом свете, рядом с тем, кого он так сильно обидел и кто больше никогда не вернётся.       Кто никогда не будет принадлежать ему.       — Зачем так грубить? Я же искренне, — Намджун вздрагивает от звонкого голоса: Хосок говорит нарочито громко и не отрывает сосредоточенно взволнованный взгляд. Его глаза такие же, как и его сны – пустые.       — Паршиво. Ты знаешь.       — Знаю. Сигаретку будешь?       — Буду.       Теперь, кроме белого потолка, виден серый дым, который сворачивается причудливыми узорами, оставляя после себя тяжёлый запах табака с легкой отдушкой. В горле пересохло до боли: сигарета лишь сильнее сушит, делая слюну вязкой, а голос грубым.       — Как Чонгук? Нашёл его?       — Успешно. Адрес домашний, рабочий…       Под монотонный отчёт Намджун думает о том, зачем им вновь проговаривать то, что обсудили там этой ночью. Зачем эти прелюдии перед реальностью потешить вселенную? Джина? Его давно нет, к чему эти условности, но все они продолжают паршиво подыгрывать. Даже в самом низкосортном театре нет настолько плохой актерской игры. Хочется отвлечься.       — Помнишь мелкого? Тэхён, — нет, — В очках такой. Хосок замолкает на секунду, давая Намджуну время вспомнить, закуривая ещё одну. Тихий щелчок зажигалки – искра. Маленькая, неяркая, но ее достаточно, чтобы прикурить и сделать первую, неглубокую затяжку. Чон расплывается в улыбке, слегка качнувшись в сторону, чувствуя лёгкость и головокружение, Намджун же хмурится - от никотина разболелась голова.       Спустя пару затяжек в голову приходят воспоминания о ринге и слабых на вид руках с горячими ладонями. Они отталкивают его от того, кто принадлежит ему, забирают его собственность, а вместе и значительный кусок души. Возможно даже сердце, ведь за грудиной давно ничего не бьётся.       Каруселью мелькают старые нечёткие картинки обугленных домов, омраченных сиянием полицейских сирен, и между ними знакомые лица: Юнги и юродивого мальчишки. Даже самые светлые люди бывают омрачены тьмой. Доступна ли такая привилегия тем, кто в ней рождён? Есть ли в монстрах что-то светлое? Есть ли в Намджуне?       Хосок громко хмыкает, никак не реагируя на рассуждения, рассеянно сказанные вслух. Мон задумчиво рассматривает клубы дыма, едва касаясь их дрожащими от напряжения в вытянутой ввысь руке пальцами. Безуспешно. Маленький Джуни потерялся меж миров, на которые он самостоятельно поделил реальность, и как бы не было прискорбно Хосоку, сделать он ничего не может. Только наблюдать.       — Вместе живут, прикинь? — выжидая паузу, Хосок ждёт, когда до Намджуна дойдёт смысл сказанных слов. Его взгляд всё ещё рассеянный, но более осознанный, чем раньше. — Я думал, тот свалил уже давно, а нет, держатся друг за друга. Смешные они.       — Я думал, ты его на дух не переносишь.       — Да, — пожимая плечами, Хосок кивает самому себе, снова затягиваясь, — Я его и терпел только потому, что Юнги его притащил. Или он притащился за ним, я так и не понял до конца. Волшебник хуев.       — Хо, давай не будем.       — Да. Прости.       Хосок улыбается, искренне извиняясь. Многое изменилось. Теперь им приходится молчать, чтобы быть вместе, или заполнять тишину несвязными разговорами, зачинщиком которых является Чон. Без темы, потоком слов их разговор не клеится, замыкаясь лишь на одном прошлом, в котором Намджун пропал бесследно. Протяни руку утопающему. Но что делать, если тянуть не к кому? Просящий помощи давно сгнил во тьме, оставляя после себя лишь кровавые следы на светлом паркете.       Иногда Хосоку хочется выманить старого Монстра. Из интереса. Посмотреть в глаза, наполненные живым блеском, а не в мутный зрачок, как у дохлой рыбы, услышать в голосе привычный стержень. Нужно лишь задеть в его душе старые раны так, чтобы он проснулся, а не испугался и убежал, заревев от боли. Нейронные связи в голове искрят, работая в усиленном режиме. Манипулятор из Хосока – скудный.       — В целом Гук сказал, что с ним можно договориться. Живёт тихую жизнь. Работает. В общепите. Короче, Юнги немного того – ничего не поменялось. Каждое сказанное предложение сопровождается короткой паузой: Хосок отслеживает реакцию, подмечая изменения в лице или теле, но ничего не меняется. Джун продолжает расслабленно лежать, иногда играясь с колечками дыма, когда они подплывают слишком близко. Невинность в самом чистом её проявлении.       — Это в последний раз, Хосок. Его последний бой.       — Помню. Надеюсь, не буквально.       Намджун кивает. На мгновение в нём мелькает что-то дикое. Что-то такое, что меняет атмосферу в комнате. Дышать сложнее: воздух тяжелеет, а дым сгущается, заставляя работать грудной клеткой, чаще делая серию коротких неполных вдохов. Если бы не неприятный зуд, стремящийся распределиться равномерно по всему телу, но в итоге концентрирующий большую силу в кончиках пальцев, Хосок списал бы всё на передозировку никотином. В голосе мелькает дрожь:       — Монстр, нам проблемы сейчас не нужны.       — Я знаю. Он дерётся с Паком и идёт туда, откуда пришёл. На этом всё. Паника отпускает так же быстро, как и появляется, ровно с тем, как и гаснет огонь в Намджуне. Он спокоен. Сдержанной интонацией усмиряет страх Хосока коротким отказом: тот отступил, сворачиваясь трусливой змеей под сердцем.       Чон раскис. Не сказать, что он сильно расстроен из-за этого. Напротив, никому из них не нужны проблемы. Категорически не нужны. Но им нужен старый Монстр, которого тот так упрямо прячет.       Хосок уже не тот, кто может вытащить настоящего монстра из его кривой конуры. Ему слишком страшно.       Он упрямо кривит губы, всё-таки расстраиваясь, и не сдерживается, переходя на грубость в привычной шутливой манере:       — Живой и может, даже целый. Понял.       Монстр молчит. Намджун тоже. А Хосока разрывает от обиды. Он не должен чувствовать. Его природа считывать эмоции, но никак их не испытывать. Глаза не должно щипать от непролитых слёз, а у горла стоять не сглатываемый комок, от которого начинает тошнить. Выход лишь один: позвонить. Смартфон в руке холодит пластиком корпуса, напоминая, что это не лучшая идея. Однако только Он может вставить мозги на место и направит на верный путь.       — Так, я его обрабатываю?       — Как хочешь. Но тихо.       — Всё будет по высшему разряду, босс.       Намджун кивает, впервые бросая взгляд на Хосока за последнее время. Он выглядит серо. Уже продолжительное время Джун видит в Хосоке пустоту, какую когда-то видел в Юнги. Не сказать, что она ему не нравится. Любую пустоту можно наполнить: счастьем, печалью или гневом – неважно. Важно лишь то, что пустые люди – удачный инструмент в правильных руках. Наполнит ли кто-то его пустоту так же правильно, как он заполняет чужую? Никто не может дать ответ на этот вопрос. И лишь один человек был способен спасти Монстра от вечного забвения.       — Как думаешь, он может…, может не прийти?       — Придёт.       — Хо…       — Он придёт, Джун.              Кровать резко становится пустой и холодной. Тело Хосока не давит с противоположной стороны на матрац, от него не веет теплом, бегущей по тонким сосудам кровью. Он уходит, скрываясь за дверью, оставляя Намджуна одного в компании тлеющих окурков.

***

      В это время на главных улицах Дэгу людно. Все такие разные: привычные корейцы вперемешку с разительно отличающимися от них иностранцами куда-то спешат, перегружая донельзя. Даже в безразличии можно найти эмоцию. Вспоминая о сигаретах, Хосок достаёт одну из полупустой пачки.       — Бери.       — Я не курю.       — А я не заставляю тебя курить. Просто возьми, — Хосок протягивает только что вскрытую пачку мелкому, заставляя его взять сигарету и неумело зажать между пальцев. Чонгук смотрит на него с непониманием вперемешку с отвращением. Прямо как она. Это заставляет Хосока улыбаться.       — Видишь всех этих людей? — конечно, видит. Чонгук же не слепой. Но Хосок упрямо ждёт утвердительного кивка, не сводя глаз с растерянного подростка, — Что чувствуешь?       — Не знаю.       — Неправильный ответ.       Грубо. Чонгук выглядит еще более растерянным, чем раньше. Он сильнее вглядывается в толпу, рыскает глазами, пытаясь уцепиться за что-то одно, пока не перебьет другое. После резко прячет взгляд и так по кругу. Сенсорная перегрузка. Для нормальных людей подобное состояние ощутимо лишь при сильном недостатке сна или усталости, когда их сознание не способно принимать и обрабатывать информацию должным образом. Для таких, как Хосок и Чонгук, перегруз — обычное состояние. Обычное, но тот этого не менее травмирующее.       — Я… — Чонгук косится на Хосока, который выражает абсолютное спокойствие, подпитывается им и снова смотрит в сторону людей, которых безобразно много, перегружаясь еще больше, чем до этого. Его пальцы громко хрустят костяшками под давлением, настолько сильно он сжимает кулаки от напряжения.       — Хосок, я не знаю.       — Знаешь, — нет, не знает. Но Хосок хочет, чтобы он сказал хоть что-то. То, что к нему не относится. Пусть считает эмоцию с последнего человека, которого заметит среди живой волны, по скорости движения и разрушительности напоминающей цунами. Придумает сам — плевать. Хосок знает, как наблюдатель, что на эмоции они не способны, но Чонгук ещё слишком мал, чтобы познакомиться с этой правдой.       — Мне страшно? Их слишком много. Я растерян. Я чувствую их всех и одновременно никого.       Уже лучше.       — Это нормально?       — Да, так бывает. Это наша привилегия и проклятие. Запомни, Чонгук, мы, как наблюдатели, не имеем ничего, имея всех.       — Наблюдатели?       — Не бери в голову. Я пришёл не за этим. Держи.       Хосок не без труда разжимает крепко сжатый кулак, вкладывая в него зажигалку. Небольшая, из дешёвого пластика, с простым механизмом зажигания. Пару раз чиркнуть по колесику и готово. Даже ребенок справится.       — Поджигай.       — Я ненавижу сигареты, — Чонгук забавно морщится, пока Хосок давит в себе жалкое "я тоже" пряча несказанное за ухмылкой.       Её успокаивали синие "Esse". Окурки методично тлели в красивой пепельнице, которую в один из одиноких дней разбил Хосок, обжёгшись. Помимо небольшого ожога, он получил хлесткую оплеуху и кучу нелестных слов от той, кто всегда была очень нежна к нему. Всегда крепко держала его за руку, улыбалась ослепительно белой улыбкой, пряча в морщинках у глаз всю тоску и печаль, стараясь не показывать слабость и уберечь от неправильного и жестокого мира, показывая лишь светлую сторону. В день, навсегда запомнившейся звуком разбитого хрусталя, Хосок впервые увидел свою маму такой. Обессиленной, способной лишь плакать над глупыми стекляшками, не стоящими ничего, но вполне пригодными, чтобы ударить собственного сына. Она что-то кричала, размазывая тушь по бледным, почти цианотичным от нервоза щекам, захлебываясь слезами, но Хосок не слышал. У него звенело в ушах, и лишь слабый запах сигарет и пепла, едва улавливаемый в воздухе, успокаивал.       — А тебе и не нужно их любить. Поджигай, — получив заветный огонёк, Чонгук кое-как поджигает помятую сигарету, ещё сильнее морщась от запаха дыма, тут же наполнивший его ноздри. Спустя секунду его лицо светлеет. Толпа уже не кажется такой смертоносной, она растворяется в сизом дыме и резком запахе.       — Что чувствуешь?       — Дым.       — Что еще?       — Дым?       — Правильно. Только дым и больше ничего. Спасает от перенагрузки, — Хосок затягивается, выдыхая в противоположную от Чонгука сторону, — такое бывает, когда их много. Одна сигарета – и ты наедине с собой.       В этот раз Хосок не стремится затянуться, напротив, ладонь замирает, позволяя сигарете тлеть, устало потирая глаза. Он так давно не спал. Веки слипаются сами собой, лишь сила воли не позволяет им сомкнуться окончательно. Слишком много организационных моментов лежит на его плечах. Хосоку нельзя ошибаться. Сильнее кутаясь в куртку, замерзшие ноги в брендовых вансах несут его в Мак. Под подошвами хлюпает мокрый снег. Они должны встретиться сегодня. Никогда не предугадаешь, где именно, но есть предчувствие, что здесь. В месте, где Хосок наиболее уязвлен. Дотлевшая до половины сигарета летит в мусорку, а вместе с ней и его спокойствие.       — Добрый день, что будете заказывать? — за кассой стоит приветливая девушка с красивой улыбкой. Привлекает глубокими ямочками на округлых щеках и крупными передними зубами – подозрительно похожа на Чонгука. Даже шрам такой же.       — Я сплю? — Хосок безумно улыбается. Таких совпадений не бывает. Случайность? Бред. Только Он мог такое подстроить, чтобы вдоволь посмеяться над простыми грешными смертными. Шутки, как всегда, дурацкие, абсолютно несмешные и понятные лишь Ему одному.       Если для Намджуна ахиллесовой пятой был Юнги, то для Хосока им был Создатель. Настоящий, не тот, кем стал Монстр. Любой Создатель, помимо разрушения, приносит облегчение. Намджун же мог только уничтожать: ломая без остатка. Сокджин умеет по-другому. Он может подарить смысл, рассказать о потаенных замыслах и о том, о чём никогда не напишут в книгах — о настоящей безвозмездной любви. А может обезличить, забрать всё без остатка и подарить ценное забвение. То, о чем Хосок умоляет каждую ночь, карауля возле Намджуна его кошмары, считывая каждый, впитывая и изучая.       — Что, простите?       — Нет, ничего. Мне один чикенбургер, пожалуйста, — девушка чуть меркнет на фоне Хосока, нервно улыбающегося ей в ответ, распространяя набирающее обороты безумство. Он прячет дрожащие руки в карман, моментально забывая слова о том, под каким номером и когда будет готов его заказ — ноги сами несут его в знакомый по обстановке туалет.       Помещение ничем не отличается от остальных. Даже здесь нет спасения от шума: играет назойливая мелодия. Отражаясь от кафельных стен, она звучит ещё громче, чем если бы Хосок подошёл к динамику и вплотную приложил ухо к его сердцу. Стены всё знают. Стены видят, слышат и громко кричат то, что услышали в последний раз. И как попугаи, повторяют, повторяют и повторяют. Дрожащими пальцами Хосок достаёт из пачки сигарету и закуривает. Кажется, что вместо привычных слуху нот в мелодию закрался высокий смех Джина. Раздражающий звук заполняет комнату, а вместе с ним и уши, раздражая барабанную перепонку.       Устало осев на крышку унитаза в ближайшей открытой кабинке, Хосок протягивает уставшие ноги и расслабляется, уставившись в потолок. Белый. Такой же, как и в квартире у Намджуна. Такой же, как и везде.       — Пробуждать красного дракона после спячки — плохая идея, Хосок.       — Так же, как и назначать встречи в ёбанном Макдональдсе, — Чон не спешит отводить взгляд от потолка, пусть он и режет покрасневший глаз. Смотреть на Сокджина спустя столько лет молчания неуютно. Это хуже, чем оказаться посреди беснующихся людей, не имея возможности отвлечься. Хуже, чем оказаться один на один с собственным отражением в пустой комнате без звуков и света. С отражением, непоказывающим ничего. Пустое зеркало.       — Мы с тобой оба любим глупые шутки, — Сокджин мягко жмёт плечами, опираясь плечом на дверь кабинки. Красивый. И за два десятка лет ни на йоту не изменился.       Ким Сокджин: как кубик-Рубика. Простой и понятной формы. Состоит из кучи маленьких деталей разного цвета. Такой же простой формы, как и их общее. Его нетрудно оценить, понять, но вот собрать воедино… С этим могут возникнуть сложности, но даже собрав, не поймёшь, что к чему. Стороны разных цветов. Зачем?       Если бы жизнь Хосока была кубиком-Рубика, он был бы в цвет кошмаров Намджуна, и лишь одна была обозначена жирным знаком вопроса.       — Совсем не стареешь.       — А ты все такой же безумный и несчастный.       — Так подари мне.       — Что?       — Забвение.       — Не сегодня, мой дорогой друг, — Сокджин виновато улыбается, пряча взгляд, полный сожалений. Иногда, чтобы спасти одну душу, приходится жертвовать другой, — Тебе предстоит закончить мою главную пьесу. Стать её завершающим аккордом.       — Юнги — сам себе завершающий аккорд, — Хосок огрызается, всё ещё не решаясь столкнуться взглядом с тем, кого он ждал долгие годы. Чон обязан Сокджину так же, как Ким ему. Неужели Хосок не заслужил быть чем-то большим, чем простым инструментом?       — Если бы всё было так просто, Хосок…       Сокджин отходит от него к зеркалу, всматриваясь в своё отражение, и поправляет мягкие на вид кудряшки, задумчиво бормоча что-то о сложности бытия — Хосок не вслушивается. Он вновь смотрит на белый потолок, который при длительном рассматривании уже не кажется таким белым. Серый, с вкраплениями маленьких черных точек. Сейчас, как никогда захотелось увидеть ночное небо, усыпанное кучей звёзд.       Хосок сидит напротив карусели, обнимая замёрзшие колени. Она кружится, мигая многочисленными лампочками, окрашивающих лошадок в разные цвета. Ему хотелось бы покататься на одной из них. Он мог бы подойти к кассиру, купить билет и выбрать самую красивую из неживых деревянных фигур, как и другие нормальные дети: черную с белыми яблоками на боках.       Но он должен ждать маму.       Она попросила посидеть здесь, напротив карусели и никуда не уходить. Оставила его одного под красочным звёздным небом.       Хосок нервно улыбается, пытаясь настроить себя на позитивный лад, пока в голове кишат неприятные мысли. Они плодятся со скоростью тараканов в их новой квартире: неприятное зрелище, ровно такое же, как и ощущение. Пока Хосок плакал, что хочет домой, мама говорила, что переезд — временная мера.       Он ей не верил.       Стрелки часов всё быстрее подбираются к заветным семи часам. Ночь полностью переняла бразды правления в свои руки, и если бы не зажигающиеся как по волшебству фонарики, на улице стояла кромешная тьма. Хосок тоже непрочь стать волшебником. Иногда воображение подбрасывает красочные картинки, как он зажигает маленькие лампочки по звонкому щелчку пальца. Улыбнувшись, Хосок смотрит на ночных бабочек, бесцельно летящих на свет. Теперь ему совсем не страшно. Он не боится шуршащих звуков, доносящихся из-за кустов, медленно останавливающейся карусели, которая уже не выглядит так привлекательно, как пару минут назад, и фигуры, выходящей из чащоб парка, медленно идущей прямо к нему. Ему — не страшно.       — Привет. Ты здесь один?       — Мама говорила мне не разговаривать с незнакомцами, — Хосок испуганно тупит взгляд, пряча замёрзшие ладони между коленей. На одном из них дырка после игры с беспризорниками во дворе — неприятно. Мама будет ругаться.       — Даже с такими красивыми? — незнакомец садиться перед ребенком на корточки, давая рассмотреть спрятанное за капюшоном лицо. И действительно красивый. Светлый лик, обрамлённый мягкими завитками тёмных волос, привлекает внимание, заставляя желать прикоснуться. Сердце отчаянно сжимается, борясь со страхом, от чего колени сильнее зажимают ладони меж ними. Казалось, дотронься до него, и его лицо, такое прекрасное, разобьется, как и та ажурная пепельница.       — С любыми, — Хосок бурчит, отворачиваясь от незнакомца, не видя, как тот печально улыбается. Он тянет к нему руку с длинными узловатыми пальцами, убирая с лица такую же, как и у него, непослушную кудряшку, заставляя Хосока вздрогнуть.       — Смешной ты. Я Сокджин, — представившийся садиться рядом, протягивая ладонь для рукопожатия. Хосок жмёт её с небольшим промедлением и опаской, протягивая свою. Его кожа сухая и тёплая.       — Чон Хосок.       — Где твоя мама, Хосок? Парк скоро закроется. И действительно. Семь минут восьмого. А она так и не пришла.       — Она скоро придет. К семи, — У Сокджина странный взгляд. Понимающий. Он словно знает то, что не знает Хосок. Или знает, но не хочет себе в этом признаваться, — Часы спешат.       Говорить тяжело, в горле застрял ком. Хосок рвано выдыхает, сжимая кулаки, прося себя лишь об одном: не плакать.       — Она сказала подождать здесь.       Карусель наконец-то остановилась с громким скрипом, и на долгую минуту воцаряется тишина. Сокджин отворачивается, смотря вдаль парка, куда в темноте деревьев прячется серая асфальтная дорожка.       — Хосок.       — Да?       Не спрашивай. Пожалуйста, промолчи.       — Как думаешь, она вернётся?       Спросил. Вопрос, который Хосок избегает с самого ее ухода. Вопрос, который ей он так и не задал.       Мама поправляла его непослушные волосы, прося подождать здесь, на их любимом месте. Хосок игнорировал её натянутую улыбку и дрожащие интонации в голосе, игнорировал покрасневшие от едва удерживаемых слёз глаза. Она плакала в автобусе, плакала, когда покупала ему сладкую вату, которую они никогда не могли себе позволить. Плакала, когда обнимала его, сидя рядом на той самой лавочке. Хосок чувствовал, как дрожат её плечи и руки, и ничего не мог сделать. Даже не мог обнять её в ответ.       — Она обещала, — на удивление он звучит твёрдо. Ровно до того момента, пока не вспоминает её каштановые волосы, мягко струящиеся по спине, как пахло пальто, по-родному – пылью и старостью, тёплые руки и потрёпанный макияж. Мама ушла, унеся с собой неискренние нежные интонации, мёртвые улыбки и такие же глаза — Хосок отдал всё, лишь бы увидеть их вновь.       — А ты ей веришь?       — Нет.       Тёмные точки размываются, превращаясь в безликую массу. По вискам текут несдержанные слёзы, противно оставляя сухой морозящий след. Хосок устал.       — Ты обещаешь? — он гулко сглатывает, пытаясь удержать дрожь в голосе: не получается, — Обещаешь, что я приобрету покой?       — Все мы приобретём покой когда-нибудь. Сокджин лукавит. Как и всегда, не даёт чётких ответов на поставленные вопросы, но Хосоку это и не нужно. Он не верит обещаниям. Лишь фикция — всё, чем можно обмануть свой перегруженный воспоминаниями мозг. Ложь вместо глюкозы. Патология, как своеобразная форма жизни, уродливо-болезненная в своей красоте. И это всё — Хосок.       — Все мы приобретём покой. Хорошо.       Хосок устал. Устал лгать. Устал верить в чужое и собственное враньё. Искать смыслы и домыслы. Любить старые воспоминания. Ненавидеть настоящее и прятаться от будущего. Он громко выдыхает, давя в себе желание закричать, и сильно зажмуривает глаза до красно-фиолетовых точек перед ними.       — Я устал плакать. Я постоянно плачу. Маме не нравится, когда я плачу. Это лечится? Может быть, поэтому она меня бросила? — Хосок громко рыдает Сокджину, сильнее зарываясь лицом в мягкую ткань толстовки, пока тот гладит его по спине, периодически похлопывая между лопаток в утешающем жесте.       — Хочешь, я заберу у тебя твои слёзы? Навсегда.       — А так можно?       — Можно, — Сокджин медленно кивает, продолжая гладить ребенка по спине. Однако вместо тепла Хосок чувствует лишь нарастающий холод, — Но вместе с печалью я заберу у тебя радость, гнев и страх. Я заберу у тебя всё, Хосок. Но зато ты не будешь плакать. Находиться в объятиях становится совсем невыносимо, и Хосок отстраняется, вытирая сопли с лица и громко шмыгая носом. Его лицо опухло и покраснело, в то время как Сокджин всё так же выглядит холодно-прекрасно.       Бог бывает жесток. Бог бывает милостив.       Подарок нужно заслужить — и лишь Бог определяет цену.       — Хорошо.       — Выкладывай.