время лечит — до чего мотать?
если богу похуй, то так для чего пытал?
Его будит грузный хлопок дверью, и Фаллен по инерции спросонья тянется к теплу, лапает чужое колено, льнет к пальцам, мягко сжимающим шею. Краснеть начинает позже — некрасиво и пятнами — когда доходит, что все это даже в его ситуации немного за гранью. Уходит нехотя от прикосновения, гнездо на башке приглаживает, зевок в ладони топит. Остатки алкоголя тянут вниз, обратно к теплу, единственной приятной, блядь, точке опоры. Янка выкладывает провизию на стол, косится на них, но на Ванечку больше, виновато так, сказать что-то пытается, да не выходит. — Вань, я… Не виновата. Не знала, что делать. Ей жаль. Фаллен не хочет слышать ни единого слога из этой брехни. — Проехали, Ян. За помощь спасибо, — Фаллен поднимается с жесткого топчана, подходит к столу, осматривая содержимое. Запасов хорошее количество, на месяц точно хватит, еще и теплицы обновят. — Нет, ты послушай, — Янка его за руки хватает, сжимает мягко-мягко, будто моля. — Они поняли, что вы провернуть пытались. И, раз вакцина уже была вколота, решили следить за ее состоянием. Врачей сюда вызывали, раза три в неделю, не меньше, я к твоей маме заходила. Да она говорить снова начала, Вань! И кашлять перестала, а потом… как по щелчку сгорела. Я прихожу, а там эта плесень… по всей кровати. Я… я так испугалась, Вань, — Янка всхлипывает, руки убирает, чтобы лицо прикрыть. — А эти, как приехали, сказали, что все, карантин. И не пускали туда никого, сами только в масках ходили, а потом и вовсе ходить перестали, только дверь заколотили… я даже и не знала. Предполагала, конечно, что они ее там оставили, не будут же морочиться, но проверить… рука не поднималась. Вань, ты прости меня, — слезы у Янки льются бесконтрольно, горько, по-честному. Фаллен такого с детства не переносит, поэтому и прощает. На словах хотя бы, чтобы успокоить. И не говорит, что мама жива была. Потому что после этого Янка себя точно простить не сможет. — Ничего… ничего, Ян, ты не виновата. Вообще ни в чем, вон, в который раз мне уже помогаешь, — улыбается слабо, слезинки с личика пальцами стирает. Янка ему на шею кидается с рыданиями, а он ее по спине гладит, гладит и на Охру смотрит. Который в их сторону не смотрит вовсе. Фаллен бы и сам себя лишним чувствовал. Он и чувствует, здесь, в городе, в объятиях Янки. Потому что все это — пройденное, забытое, и ворошить могилу чертову сейчас ой как неправильно. Он ведь и сам уйти хотел, давно еще, до того, как мама заболела. Горе его пригвоздило — морально и к месту. Шутки шутками, а он ведь музыкантом хотел стать. Бродячим, ха. Вон, как Охра, кочевать в модном прикиде от села к селу, искать новое, неизведанное, адреналину захапать и дом себе выбрать, что по душе, а не по месту рождения. Так что думать о том, как оно там было бы — глупо и не дееспособно ни черта. Хуево, конечно, что судьба его решилась вот так, но — Фаллен думает с горьким смешком — значит, в следующий раз он желания свои формировать поконкретнее будет. Чтобы впредь без хуйни. И без боли — дай бог. — Я тут вам в дорогу яблок купила… карамельных, с площади. Помнишь, как мы их после музыкалки лопали? — Яна утирает оставшуюся влагу с лица, улыбается криво, губами подрагивая. Яблоки красивые, на палочке, завернутые в блестящую пленку и нагоняющие непрошенные воспоминания. Фаллен принимает гостинец, целует подругу в висок, не зная, куда деть это все больное, щемящее. — Спасибо, Янчик. Ценю. — Еще у меня тут платок твой. Тебе мама тогда на день города покупала у торгашей с застенья, а ты у меня его оставил, — Янка лезет в комод, достает тонкий черный платок с золотым черепом, уже потершимся, но все еще красивым. Фаллен улыбается широко, едва не вскрикивает радостно, берет находку и тут же цепляет ее поверх рудбоевской арафатки. — Блин, ну ты чума! Год уже думал как проебал! — Янка краснеет немного, и до Фаллена запоздало доходит. Для себя хранила. — Слушай, Ян, ты если хочешь… — Нет-нет, Вань! Ты чего, подарок же твой. Мамин, в смысле. Смотри не потеряй. Да он скорее зубы все до восьмерок потеряет, чем этот платок. Охра прочищает горло неловко, привлекает внимание. Фаллен осекается. И вправду засиделись. С Янкой они прощаются наскоро, уже без слез, но с припухшими лицами. Та маску надевает, они с Рудбоем — потяжелевшие рюкзаки. — Я сегодня в патруле, возьму вашу зону, так что часа через полтора можете лезть, я грибниц светом поразгоняю и вас встречу, — говорит Яна на прощание и скрывается в свете фонарей за поворотом, вильнув полами длинной накидки. Охра молчит всю дорогу, а у Фаллена нет сил ни на беседу, ни на экскурсию пресловутую. Хотя… есть же у них минут пятнадцать, в конце-то концов? Светло кивает на водонапорную башню недалеко от стены, на которую они пиздюками чуть ли ни каждый день лазили. — Полюбуемся пейзажами? — поддевает с искоркой и лезет по ржавой лестнице так юрко, что сам удивляется. Руки-то помнят. Охра фыркает смешливо, лезет следом так рьяно, что ржавчина под руками крошится. Вид сверху — на центр. Площадь, ратуша, институт, мастерские. И все в свете фонарей, которые экономить не приходится, как в трущобах тех же и на аванпосте. Красиво, цивильно, завораживающе. Будто и нет вокруг пустоши, болезней, бедности, вспышек на солнце. Вокруг — только огоньки да прохлада вечерняя. Утопающий в горизонте лунный свет, хрустящее карамельное яблоко. Охра кусает его по-дебильному, придерживает липкий фрукт пальцами, игнорируя тонкую палочку, пачкается весь, до подбородка. Фаллен ржет тихо, чтобы внимание не привлечь, показывает: — За хрень эту держи, дядь. Тебе палку сюда по приколу вставили? — Фаллен вальяжно помахивает фруктом на палочке, отчего та не выдерживает и гнется. Он едва успевает поймать сраное яблоко ладонями и обидно кривится на чужой смех. — Мастер-классы вести пойдешь? Охуенно получается, — Охра хрустит яблоком, язык высовывает, пытаясь сладость с подбородка слизать. Фаллен ему средний палец в морду довольную тычет и пытается доесть десерт с ладоней, как свинота последняя. Моет руки в конденсате с водонапорки, лицо вытирает, снова садится рядом, под бок. Уютно до невъебения, всю бы ночь так и просидел. Еще бы голову на колени — как тогда — но то акция одноразовая, Фаллен понимает, так надо было, а без надобности этой… да кто они друг другу, в конце концов? Славку он полжизни знает, и знает, что может — и голову на колени, и подбородок ему от грязи вытереть, да хоть волосы подержать, пока тот после попойки на кусты пересохшие блюет. Но не хочется, не чешется. Так, как сейчас, челюсти чужой коснуться, убрать ошметок яблока типа буднично, а у самого от желания желудок спиралью скручивает. Да бля, вырезать. Нахуй эти увлечения. Охра с его припиздью ломанной вообще должен стоять на полке интересов где-то после вожделения к собакам, но почему-то с каждым жестом этим заботливым, с каждой ебаной фразочкой душит все больше и на полочке стремительно поднимается. Фаллен вскакивает на ноги с излишним энтузиазмом, кивает обратно на лестницу. — Ну, погнали? Охра кивает, медленно дожевывает свое яблоко, палочку откладывает, аккуратно так, будто мусорить не хочет. — Спасибо. За экскурсию. Фаллен не отвечает — слишком сосредоточен на том, чтобы не наебнуться с лестницы от внезапно вспотевших ладоней. Лезть в прореху с толстенными рюкзаками неудобно вдвойне, но Янка хорошо подсобила своим патрулем, так что вниз они спускаются почти без потерь. Почти — потому что Светло стукается носком сапога о стену и так пугается, когда из него вылетает нечто, что валится кубарем вниз — благо падать недалеко. — Это че за хуйня? — шипит шепотом. — Они типа… как у тебя? — Фаллен с удивлением рассматривает носок, из которого торчит тонкое лезвие, мотает ногой туда-сюда, давит на пятку, и то с щелчком втягивается обратно. Охуеть. Охра смотрит на него как на недоразвитого, ладони отряхивает, руку подает. — А ты думал я тебе их реально в цвет шмоток выбирал? Фаллен неловко затыкается, дергано жмет плечом. — А че, сказать не судьба была? Охра разводит руками. — Сюрприз?.. Фаллен обреченно закатывает глаза, переводит взгляд на опешившую Янку. Та неловко отводит взгляд, шарится в карманах, извлекает оттуда что-то. Коробочку. — Дома отдать забыла. Это линзы. На двойку. Ты без очков, вот и подумала… — Ян, ты золото, ты в курсе? — Светло со смешком принимает подарок, целует звонко Янкину ладошку на прощание, поправляет лямку рюкзака. Они договариваются. Фаллен — что больше никогда не заявится в город. Янка — что найдет способ связаться, если будет необходимость. Янка не должна закончить как Польза, а потому любая коммуникация, радио и договоры со стражей исключены от слова совсем, как бы никто из них не хотел иного. Стоит им покинуть щербатые постройки пригорода, и Фаллен задумывается: а хочет ли он иного? Звонкая, натянутая нить между ним и городом только что лопнула, и если действительно был стоящий повод… — Ты ведь мог остаться, — лезет Охра. В голову, в сердце, царапает и без того ноющее нутро. — Ага, и прятаться полжизни в подвале, пока власти не забудут наши со Славкой лица, — беззубо огрызается Светло. — Да брось, ну не бренчал бы на своей балалайке, да. Сменил бы прическу, пошел бы… в детсад работать, — давит смешок Охра. — Девчонка твоя вон как к тебе цепляется. Большая редкость в наше время. — Не такая уж и редкость, просто у некоторых тут охуеть какие проблемы с доверием. Лишнее. Аж самому тошно стало. Фаллен стискивает зубы, отводит взгляд. Извиняться за правду он не станет, Охра распаляться тоже, но резануло обоих конкретно, только песок под ногами и слышен. Фаллен достает из кармана коробочку, крутит ее, недолго думая, извлекает из рюкзака бутылку воды, наскоро промывает руки. Охра бормочет что-то под нос за маской. Кажется: нашел время. Но останавливается рядом, сбрасывая с плеч грузный рюкзак. В темноте нашарить тонкую полусферу линзы — та еще задача, хотя глаза уже давно привыкли к тусклому лунному свету, но у Фаллена не получается ровным счетом ни хрена. — Вань, ну че тебе приспичило? — Рудбой громко закатывает глаза, деловито сцепляет руки на груди, ждет, терпеливо, но лимит догорает по-тихой. — Так ну темень, и так нихера не вижу, тут хоть почетче будет, если Янка не соврала, — Фаллен увлеченно ковыряется в собственной глазнице, пытаясь вставить режущий пластик на место. — Да бля… Охра делает шаг с грузным вздохом, маску наверх цепляет, руки моет. — Стой как стоишь, чудище. Фаллена на хохот пробивает с погоняла козырного, но смеяться с торчащей поперек линзой вообще не прикольно. Поэтому он только тихо хмыкает и терпеливо держит открытыми глаза, когда Рудбой хватает его под челюсть и поправляет треклятый пластик. А затем отточенным движением вставляет вторую линзу, без единой попытки случайно выколоть глаз, которых у Фаллена еще в первые секунды штуки три насчиталось. Мир вокруг меняется по щелчку. Сраные вертикальные столбы на фоне внезапно оказываются елками, горизонт становится четче, а Охра… ну, Охра все еще привычно красивый. Только морщинок с щетиной добавилось, но так как будто даже очаровательнее, по-живому, что ли. — Ты че залип? — Рудбой от неожиданных гляделок даже за лицо себя трогает, будто стереть его пытается. Фаллен усмехается — выходит робко. — Нравишься мне очень, Ванечка. Охра возвращает маску на лицо едва не с лязгом, а Светло лыбится как придурочный этой уязвимости в броне драконьей, которая нащупалась в самом неожиданном месте. И Ванечкой Охру называть очень приятно. Потому что Фаллен знает — никто другой не посмеет. До сопки в потемках они доходят часа за два, и рубит к тому моменту что дай боже, но жрать хочется еще сильнее. Истерика забрала последние силы, поэтому Фаллен клятвенно решает, что плакаться в следующий раз будет уже Славке дома, а пока — боль жгучую за семью печатями, а пока — гамак натянуть, воды принести, чудовище свое подъебнуть. Фаллен почти справляется, почти не думает, но, стоит взгляд задержать на чем-то дольше трех секунд, как кидает обратно, в обветшалую комнатку, пропахшую сыростью и плесенью. Как теперь запах этот затхлый переносить в том же бункере — охуеть вопрос. Он едва не обваривает пальцы, когда кидает тушенку в котелок, засмотревшись на огонь слишком долго, задумавшись… надо было спалить все к чертям, как гнездо осиное. И черт с ним, что потушат. Может, хоть легче бы стало. Фаллену впервые в жизни больно настолько, что боли физической он не чувствует. — Вань! Он отмирает, убирает руки подальше, в карманы, и только сейчас чувствует — обжегся. Несильно, хотелось бы… хотелось бы сильнее. Мысли эти треклятые прерывает Охра, чашку с супом протягивает, на рюкзак кивает. — У меня там осталось немного. Транков все равно нет никаких, хоть градусом зальешь… если хочешь. Фаллен упрямо мотает головой, чашку берет, глотает сытость усиленно. — Не хочу. Просто… посиди со мной, ладно? И Охра садится послушно, греет бедром, боком, да так, будто вокруг зима ядерная. Фаллена ведет, то ли от тепла этого, то ли от супа горячего, голова кругом, язык развязывается. — Помнишь, ты мне про маску говорил? Еще в первые дни, — Светло тянет ладонь, снимает защиту медленно: и на лице, и сраную метафорическую. Потому что знает — одно неверное движение, и руку по локоть откусят. Охра звенит крепежами, вручает маску в руки бледные, Фаллен разглядывает, будто впервые видит. Сам делал — заметно. Но хорошо, и пружины что надо, и зубы эти, большие и злые, под стать. — Намордник. Да, помню, — глухо отвечает Охра, хмурится едва-едва, взгляд мутный куда-то поверх кидает. — Что, сказочку хочешь, балалаечник? Фаллен смешливо тычет Рудбоя под бок, устраивается поудобнее, глотает супа еще. — А меня убаюкает? — Это вряд ли. Светло обводит пальцем один из клыков на маске, поднимает взгляд, чужой ловит. — Ты все равно расскажи, — выходит глухо. Охра тихо хмыкает, обдумывая. Тянет из нагрудного кармана пачку сигарет, дергает одну, прикуривает, как ебаная гусеница Абсолем. — Рос как собака. Вот и намордник, — вводит коротко, молчит немного, продолжает: — Мамка с папкой меня продали на ферму. Ну, знаешь, те, в которых на убой растят. Мол, вот тебе десять лет сытой жизни, а потом сам на корм пойдешь. Но каннибалам местным, фермерам, я сразу не понравился. Не по своей же воле туда пошел, а сдали, вот и непослушный был. Благами, блядь, не пользовался. Ну и они меня на цепь. К собакам в вольер. Так и просидел, лет пять, наверное, пока Мирона на ферму не затащили. Тот тоже буйный был, с ним и сбежали, — Охра нервно бычкует недокуренную сигарету, щетинится весь, за висок хватается. — В общем, насчет дове… бля, Вань, а ты с чем суп готовил-то? — Как с чем? — Фаллен хмурится в ответ, головой дергает в сторону котелка, тот внезапно двоится. — С тушенкой нашей, вон, в котелке. Сказочка пиздец, конечно, но назревает вопрос посерьезнее. — Свет… ло, ты откуда его взял? — Охра опирается спиной на ствол дерева, скользит по нему неуклюже, встать пытается. До Фаллена доходит — только сейчас, за всеми этими мыслями о пожарах, боли, матери, намордниках, каннибалах, блядь. Котелка у них не было. Всю дорогу на мангале раскладном готовили. Светло оглядывается испуганно, руку тянет, Охра в ответ хватает судорожно, но смотрит не на него, а через. За плечо куда-то. И в лице меняется моментально. Голос за спиной знакомый. Скрипучий. Старческий. Фаллен вспоминает его тоже. До того, как мир окончательно меркнет. — …нет конца у твоей сказочки, Евстигнеев.