Собака бывает кусачей

Арсений снова приходит в себя по частям: сначала болью прошивает голову, а уже потом все остальные части тела, хотя им везёт гораздо меньше - голова хотя бы покоится на подушке. Арсений оглядывается, стараясь шевелиться как можно меньше - на двести процентов использует возможности своих глаз. Он у себя в комнате, валяется прямо поверх любимого одеяла (которое Арсений с нежностью зовёт «идеяло») во вчерашней домашней одежде. За задёрнутыми ещё с вечера шторами светит солнце, а на тумбочке (приходится всё же голову повернуть) кем-то заботливо оставлен стакан воды и пара таблеток шипучего аспирина. – Бля-а-а, – тихонечко стонет Арсений, чуть ли не рассыпавшись после попытки хотя бы сесть. – Сколько ж я вчера выпил?.. Он прячет лицо в ладонях, вымученно хныча, и легонько массирует виски. Слышит привычное цоканье когтей по ламинату и вздрагивает - перед глазами яркими вспышками проносятся события вчерашнего вечера: голубые глаза, голый мужик с ушками, ебучий хвост… Матрас упруго пружинит под запрыгнувшей на него тушей, и Арсений несмело расставляет пальцы веером, чтобы взглянуть на… Антона. Пёс - самый настоящий пёсий пёс с карими добрыми глазами - привычно, как и всегда по утрам, тонко скулит, изредка подвывая, и обильно слюнявит лицо бесконечно длинным языком. Арсений облегчённо смеётся, игнорируя эхо в висках, и провожает уже радостно куда-то скачущего пса нежным взглядом. – Это ж надо такому присниться, – вздыхает он в тишину спальни; тянется к стакану, кидает сразу обе таблетки и наслаждается тихим, пророчащим скорое облегчение шипением. Он почти успевает отпить эту жидкую амброзию, когда чуткий с похмелья слух улавливает не цокот когтей, а вполне себе бодрые шаги. – Фух, ну и напугал же ты меня вчера, Арс, – с широкой лыбой на морде лица говорит всё та же "приснившаяся" хтонь, а затем замирает и жмурится от брызг, когда стакан с аспирином разбивается на сотни осколков в паре сантиметров от его лица. Хтонь медленно переводит взгляд на растекающееся по дверному косяку пятно, затем на груду опавших под босые - и вполне себе человеческие - ноги осколков, а после - на бледного, тяжело дышащего и дрожащего Арсения. – Ты чё, бля, – ошалевше тянет… Оно, – осатанел? – Я?! Это я-то осатанел?! – истерично-визгливым шёпотом переспрашивает Арсений, судорожно оглядываясь в поисках того, что ещё такого существенного метнуть в эту ушастую тварь. Чёрт бы побрал его любовь к минимализму: из подходящего на глаз попадается только ночник, и Арсений бодро за него хватается, тщетно пытаясь вырвать шнур из хитровыебанной розетки. – Это у меня тут, по-твоему, хвост?! Хтонь комично дёргает бровями, отправляя те здороваться к чёлке. Будто сам впервые его видит, оборачивается на длинный, мощный, средней такой пушистости, мать его, хвост, делает несколько кругов вокруг себя, как под гипнозом, а затем трясёт головой, от чего (стоит признать, очень красивые) пружины кудрей легкомысленно танцуют, и как-то оскорблённо пялит на Арсения. – Это ты меня на чёрта определил, что ли? Арсений, уже занеся светильник над головой, несколько тушуется от чужого обиженного тона. – Получается, так. Мужик (чёрт? Демон? Любая другая херня из Преисподней?) недовольно дует губы; к ещё большему ужасу Арсения, уши у того на голове тоже приходят в движение, понуро прижавшись к волосам и на корню обрубая всякие мысли о возможном пранке и накладном реквизите. – Да ну разве он похож на чертовий? – вздыхает Оно, поворачиваясь к Арсению голым задом, над которым также понуро повис хвост. – Ты глянь, сам же его столько раз от ожогов мазал, ну. Светильник в руках Арсения опасно дёргается - самое время, вот он, затылок! - но он и впрямь цепляется взглядом за чужой (прости, господи!) хвост и шокировано-шумно тянет носом воздух. На самом кончике того ярким пятном горит родинка - точно там же, где родинка у Антона. У того такая же родинка ещё и на кончике носа - совсем светлое пятнышко на темно-коричневой ноздре, которое вызывает у Арсения умильный вздох каждый раз, когда он его замечает. И когда по-прежнему расстроенный неясно чем может-и-не-чёрт снова поворачивается лицом с этой родинкой прямо на кончике носа к Арсению, светильник в его руках дёргается второй раз - теперь чтобы медленно опуститься на постель. Он неверяще смотрит на по-прежнему зависшую в дверях неведому хтонь, зябко топчущуюся с ноги на ногу, и часто-часто хлопает ресницами; мыслей в голове ноль, и Арсений зачем-то считает, сколько конкретно раз он моргнул. Примерно на шестидесятом счёте к нему возвращается способность говорить. – Антон?.. На красивом точёном лице расплывается широкая довольная улыбка; глаза - не разобрать, какого оттенка - щурятся скорее по-кошачьи. – Привет. Арсений молча пялит на него в ответ; разглядывает ряд мелких, абсолютно человеческих зубов, яблочки довольных щёк, расслабленно опустившиеся плечи и стыдливо отводит взгляд, стоит зацепиться глазами за край жёстких лобковых волос. – Ты мне лицо облизал, – глупо говорит он, растерянно моргая. – Ну да? – Антон (господи, неужели это действительно он?..) выгибает бровь, а затем сводит обе на переносице. – Как и всегда? Доброе утро? – он в такой же растерянности разводит руками - Арсений глухо сглатывает, заметив длинные острые когти, - а затем до боли знакомо принюхавшись к чему-то острым длинным носом, срывается с места и уносится невесть куда, сверкая голыми пятками, жопой и - господи, Арсений привыкнет когда-нибудь? - мотыляя хвостом. – Эй, ты куда? – запоздало кричит ему в след Арсений, прикидывая, стоит ли идти за ним, и если да, то брать ли всё же с собой светильник. – Вылазь давай, – звонко кричит Антон откуда-то из кухни. – Суп почти готов! – Какой ещё суп?.. – охуевше тянет себе под нос Арсений; он давно уже не дрожит, сердце бьётся как-то спокойнее, а головная боль от пережитых эмоций либо отходит на второй план, либо действительно стихает, и Арсений уже довольно бодро встаёт с постели, по пути на кухню схватив с полки одну из своих домашних футболок и пару нижнего белья: чувствуется, что с Антоном разговор предстоит долгий, а Арсений слишком слаб и слишком давно одинок, чтобы смотреть голому молодому мужчине исключительно в глаза. На всякий случай, из последних надежд Арсений таки заглядывает внимательно во все немногочисленные уголки, где мог бы прятаться пёс, и оного нигде не найдя, покорно шлёпает на кухню. Отрицания в нём нет - в конце концов, не просто так с потолка эти ваши фэнтези пишутся, верно? Библию же тоже кто-то написал. Гнева не чувствуется тоже - да и на кого? Разве что на себя, за сношение в собственные зрачки и игнорирование очевидного. Торг идёт мимо - с кем и о чём торговаться, Арсений понятия не имеет. На депрессию у него нет ни сил, ни времени, ни возможности - это надо в постели валяться, а у него непокрытая ипотека и страховка. Остаётся только смирение, и Арсений, экстерном пройдя все стадии принятия пока идёт по гостиной, заходит на кухню готовым к практически любой херне. Антон как ни в чём не бывало насвистывает какую-то мелодию себе под нос, подпрыгивая на месте у плиты. По кухне действительно плывут густые ароматы наваристого бульона, но до комнат не доходит - всё тянет в открытую форточку. Арсений, глядя на чужие голые плечи, зябко ёжится. – Держи, – бурчит он, протягивая удивлённо склонившему голову Антону одежду. – Простынешь же. С меня аптек на всю жизнь хватило. Антон натянуто улыбается, но уши выдают его с потрохами: виновато сворачиваются и как будто "сползают" по голове вниз. Арсению нелогично хочется дать самому себе подзатыльник. Трусы Антон бракует сразу: хвосту неудобно, а проделать в них дырку не разрешает Арсений - всё-таки это его бельё, и того не так уж и много. Вот купят Антону своё, пусть хоть зубами рвёт. Мысль о том, что Антон здесь надолго не задержится, у Арсения даже не мелькает. Антон лишь улыбается довольно на его бубнёж и быстро-быстро виляет хвостом. Красивый. Хвост, конечно. Конечно хвост. Краснее рака, Арсений коротко прочищает горло и неловко устраивается за столом; на кухне не так уж много места, чтобы двое друг другу не мешали. – Спасибо тебе, кстати, – продолжает Антон, и что-то подсказывает Арсению, что он не за обычную чёрную футболку его благодарит. – Что помог. Дал сил набраться. Я бы один точно не справился, особенно как Надежды Максимовны не стало. Вот тебе и Никитична-Михайловна. Арсений подпирает рукой подбородок и наблюдает за Антоновой спиной, обтянутой застиранным хлопком. – Так что ты такое? Антон, потянувшийся за солью, коротко вздрагивает и грустно улыбается Арсению через плечо. – Я всё же предпочитаю «кто», хотя и в «что» есть доля правды, – он снова отворачивается к плите, продолжая над чем-то колдовать; Арсению остаётся надеяться, что в переносном смысле. – Арсений, скажи, ты знаешь, кто такие домовые? Арсений так удивляется, что давится своей же слюной. Откашлявшись - не без помощи тут же подскочившего Антона - он шокировано пялит на чужие лишние уши. – Ты домовой?? Антон тихо фыркает, а затем неожиданно громко смеётся, мгновенно становясь похожим на подростка. – Нет-нет, я - нет. Просто наводящий вопрос, – он чистит луковицу без ножа, разрывает кожуру прямо когтями, и Арсений неожиданно сильно на это залипает. – Тогда оборотень, получается. Антон задумчиво мычит и пожимает плечами. – Вообще, с твоей стороны, наверное, похоже, но тоже не совсем то, – он снова улыбается, метнув в Арсения хитрый прищуренный взгляд. – Я… ну, дух? Воплощённый дух, да. По крайней мере, я себя таковым считаю. Арсений медленно моргает; закрывает один глаз, затем второй - сквозь Антона ни так, ни так ничего не просвечивает, и он готов слушать объяснения – Домовыми же кто становится? – со вздохом принимается рассказывать Антон. – Самые первые умершие в доме. Или самые старые. Ещё, конечно, раньше была, так сказать, жертва дому - род выбирал человечка и заживо хоронил под крыльцом, чтоб покойник землю охранял. Короче, так или иначе в появлении духов замешана смерть. В моём - тоже, – Антон так ловко орудует ножом, что Арсений невольно отвлекается от рассказа. – Но те все добровольные. А я как бы, ну. Нож звонко врезается в разделочную доску. Мелко шинкованный лук летит в кастрюлю. Арсений тяжело сглатывает. – А ты, получается, нет, – тихо заканчивает он. Идея того, что перед ним не просто оборотень, а восставший из мёртвых оборотень, почему-то поражает не так сильно. Может, заряд испуга у него садится?.. – Меня убили даже не в качестве мести или жертвоприношения, – Антон говорит об этом легко, как будто о погоде, а Арсений видит, как кухня кружится вместе с головой. – Я был первенцем, и убили меня в качестве предостережения. Угрозы моему роду, – очистки от моркови одним ладным движением отправляются в корзину. – Уж не знаю в подробностях, что там было дальше, сам понимаешь, но моя матушка моим же духом прокляла убийц. Не представляю, конечно, какими словами она богов уговорила, – Антон невесело хмыкает, бросив взгляд в окно; глаза у него бледно-ореховые у зрачка и хвойно-зелёные по краю радужки. Арсений такие впервые видит. – Но вот «чтоб вас драли тысячи собак» явно было лишним. Арсений тяжело сглатывает, чувствуя, как по спине ползёт капля тревожного пота. – И ты их задрал? Антон моргает несколько раз, выныривая из воспоминаний, и с растерянной улыбкой поворачивается к Арсению. – Арс, ну ты что? Нет, конечно, ну какой из меня мститель, – он фыркает и снова отворачивается к кастрюле. – Я остался у родных, стал их хранителем и защитником. Помощником. Домашним лекарем. Всё же я покруче всякого домового буду, – Антон оборачивается к Арсению и коротко ему подмигивает; головная боль исчезает так резко, что тот лишь ошалело хлопает ресницами. – Пока мой род жив, жив и я - не в смысле, что я бессмертный. Отнюдь - отрубишь мне башку? Кранты. Утопишь? Кранты. Но пока были те, кому, скажем так, небезразлична моя кровь, – он патетично взмахивает над головой половником, и Арсений с усилием давит в себе смешок, – я быстро заживал и легко приходил в себя. Арсений мгновенно теряет всю весёлость. – Так эта Надежда Максимовна была, получается, твоей родственницей? Антон весело угукает, выключая под кастрюлей огонь. – Очень-очень дальней, очень-очень старой и очень-очень последней, – в шкафчике с посудой стоит целая батарея мытых мисок, но всего одна побитая жизнью человеческая супница, и Антон недовольно цыкает. – Но даже так я был к ней привязан и обязан помогать и поддерживать жизнь. Следить за домом, спасать от несчастий. – Как же она тогда погорела? – машинально спрашивает Арсений и от мелькнувшей на лице Антона топящей скорби сам хочет взвыть. – Прости, я… – Я могу отключить забытый моим хозяином газ, – перебивает его Антон, – но не могу потушить кем-то другим облитый бензином дом. Арсений судорожно выдыхает, деревянными пальцами хватаясь за край стола. – Её подожгли? Боже, Антон, мне так жаль… Антон легкомысленно пожимает плечами, не отрываясь от кастрюли с супом. – Кто-то очень хочет построить там торговый центр, – обоснованно недовольно бубнит он. – Я перебудил округу, вывел, кого мог - баба Надя-то совсем уже плохая была, лежачая, - согнал скот. Огонь в другую сторону пошёл, а там в летней кухне у соседей люлька с ребёнком. Я её выволок, сам погорел знатно, конечно, и тогда уже понял, что Надежда скончалась - земля отпустила. Бежал, куда глаза глядят, ничего не чувствовал. Думал, пара часов и оклемаюсь. Потом уже дошло, – Антон говорит всё тише, рублеными короткими фразами чеканя слова; в голосе то и дело слышны порыкивающие нотки. – А как ты тогда у меня так быстро поправился? – Арсения очень интересует этот вопрос, хотя в свете открывшейся ему информации, больше его должно интересовать то, как добраться до ближайшей психдиспансера. Антон долго смотрит ему в глаза нечитаемым тяжёлым взглядом. – Не знаю, Арс. Сам ни черта не понимаю, – наконец вздыхает он. – Я всё ещё слаб, на самом деле: вот этого, – Антон красноречиво тычет пальцем в ретриверские уши на макушке, – при обороте быть не должно. Да и когтей с хвостом тоже, я ж не чудовище какое, а человек в первую очередь. Но, может, это я чё подзабыл, всё-таки лет шестьдесят в человека не оборачивался. А как суп варить помню! – Арсений давится воздухом, истерично пищит: «Сколько?!», но Антон его шок игнорирует и ставит перед ним божественно пахнущую тарелку. – Держи, лучшее лекарство от похмелья. Желудок вмиг покрасневшего Арсения издаёт жалобный стон. – Так у меня… нет похмелья, – он хмурится, на пробу двигая ещё час назад умирающими суставами. – Вообще ничего не болит. Антон скалится, присаживаясь на стул напротив Арсения. – Знаю, – довольно тянет он, отзеркалив чужую позу и подперев подбородок ладонью. – А ещё знаю, что ты бы снова заказал какую-то хрень в доставке вместо того, чтобы приготовить что-то самому. Почему, кстати? Ты же замечательно готовишь. Ложка в руках Арсения позорно дёргается; Антон смотрит на него с таким искрящимся восторгом, вдобавок ко всему шумно мотыля хвостом, что румянец со скул сползает на шею. – Просто не люблю торчать у плиты, – бухтит он, опустив взгляд в тарелку. – Ты мне по пять раз в день готовишь. – Ну так то для тебя! – Арсений всплескивает руками, чувствуя, что ещё немного, и он от стыда вспыхнет как спичка. Вот Антону будет весело угореть ещё раз, а? Антон тихо, почти на ультразвуке пищит; кажется, что человеческое лицо вот-вот треснет. – Спасибо, – искренне выдыхает он, умудряясь порыкивать даже в слове без букв «р», и мягко задевает чересчур радостным хвостом щиколотки Арсения. Касание неожиданно успокаивает, почти заземляет; Антон часто касался его хвостом, когда они засыпали на одной постели - Арсений и в этом доверии находил особый комфорт. Он шумно сглатывает: как странно вспоминать Антона-пса, когда прямо сейчас разговаривает с Антоном-человеком. Как странно думать о нём в своей постели. – Кстати, о еде, – прочистив горло, торопится сменить тему Арсений. – Как лежачая бабуля умудрялась прокормить такой здоровый рот? Я не в претензию, если что, просто правда интересно. Антон фыркает, снова меняя позу - он как будто не может усидеть на месте: то одну ногу подогнёт, то другую, то попытается устроиться на стуле по-турецки, тихо порыкивая от того, что не выходит. Арсений готов поклясться, скоро Антон забросит свои бесконечные ноги на подоконник и свесится головой вниз. Да и тогда останется недоволен. – Так это ты меня золотистым ретривером нашёл, – весело оповещает он. – А у Надежды я жил таксой. Арсений давится супом так сильно, что Антону приходится когтистой лапой барабанить ему по спине. – Чего, блядь? – хрипит он, наконец. – Ну а что? – Антон легко пожимает плечами. – Маленький, низкий, тихий. То мышь себе поймаю, то крыску придушу. Повезёт - из лесополосы заяц пробежит, тогда я его уже борзой выслежу. Ну или спаниелем - там по настроению. А ведь Арсений думал, что его уже ничем не удивить. – Хочешь сказать, что ты в разных псов можешь перекидываться?.. Антон гордо приосанивается и снова улыбается: мягко, располагающе, бесконечно тёпло - а может, всё дело в льющемся на Арсения из окна не по-осеннему жарком солнце. – Около четырёхсот пород в арсенале. Это как, знаешь, есть витамины, а есть мультивитамины. Вот я мультипёс, – широкая улыбка медленно трансформируется в печальную ухмылку. – Продемонстрировать могу, но не буду. Ты же боишься. Арсений медленно жуёт овощи, стеклянными глазами уставившись Антону куда-то за спину. – Прости. Там… долгая история, – Антон хмурится, хочет что-то спросить, но Арсений его опережает: – Так, давай подведём итог: я привёл домой полумёртвого пса, который оказывается восставшим из мёртвых шестидесятилетним духом-оборотнем, оборачивающимся в любую псину по своему желанию. Я ничего не упускаю? Антон смущённо улыбается, разглядывая свои когти и забавно (забавно, блять; приплыли) шевеля ушками. – Я шестьдесят лет в человека не обращался, – Арсений вопросительно выгибает бровь. – А самый пиздец, вообще, начался ну где-то сотку назад… Арсений громко стонет, пряча лицо в ладонях. – Господи, ёб твою мать, – обессилено тянет он, поднимая уставший от этой жизни взгляд на притихшего «духа-хранителя». – Вчерашний виски ещё остался? Антон кривится, но нехотя кивает. – Да, сейчас принесу. Но ты им потеешь невкусно. Арсений охуевше округляет глаза, не успевая ничего спросить, только моргает глупо вслед сорвавшемуся куда-то Антону. – Вот, держи, – полупустой пузырёк глухо целуется со столом. – Сейчас бокал достану, – он отскакивает молниеносно; носится по кухне, доставая стакан, протирая его, выуживая из морозильного отделения лёд и подставку под стаканы. Пока Арсений в глубоком ахуе пытается вспомнить, откуда у него вообще взялись эти подставки, алкоголь на два когтистых пальца уже трещит раскалывающимся льдом. Антон снова чем-то занят: переносит куда-то суп, перемывает всё, на чём готовит, развешивает полотенца, протирает столешницу… От его мельтешения у Арсения рябит в глазах. – Антон, – тихо зовёт он и самую малость плывёт от того, как тот всё бросает и со всем вниманием оборачивается к нему. – Ты чего такой дёрганый? Сядь, поешь, ты же тоже наверняка голодный. Тот чуть улыбается, но качает головой. – Не, не голодный, но мне бы это, – он смущённо скребёт себя за собачьим ухом; Арсению нестерпимо хочется сделать так же, – погулять? Арсений удивлённо поднимает брови. – Ничего не имею против, но тут вам не Москва, как говорится, и вся эта красота, – он кивает Антону на хвост, – может вызвать вопросы. Хвост принимается счастливо мотыляться, шумно задевая кухонное полотенце. – Ты считаешь его красивым? – восторженно уточняет Антон, так счастливо хлопая светлыми ресницами, что Арсений даже с ответом не находится, только краснеет и глупо тупит взгляд. – Спасибо! Но я имел в виду по-собачьи «погулять». Арсений хмурится - Антон продолжает пританцовывать на месте, и до него, наконец, доходит. – А, в смысле чтобы… – он многозначительно замолкает и улыбается растеряно. – Антон, ты же человек теперь. У меня тут канализация, унитаз, биде, все удобства. Антон неуверенно ведёт головой, почесав нос о плечо. – Я не уверен, что помню, как… Ну, человеком. Арсений давит в себе рвущийся из всех щелей наружу мем про «как какать» и весело фыркает, бодро поднимаясь со стула. – Дети в два года уже разбираются, как там и что, – он машинально берёт его за руку; ладонь тёплая и широкая, круглые когти совсем не больно касаются запястья, и Арсений ободряюще улыбается явно нервничающему Антону. – Давай, пошли. Нас ждут великие дела.