Собака бывает кусачей

Арсений не считает себя слабым человеком. Безбожным романтиком - да. Жертвой обстоятельств - да. Глуповатым (хотя, скорее, не самым умным) и в некотором роде отчаянным - да. Но не слабым. Он умеет решать свои проблемы и, что немаловажно, не создавать себе новых; он легко признаёт свою неправоту; он умеет абстрагироваться от всего вокруг и брать себя в руки. Из этих самых влажных и скользких от пены рук выскальзывает кружка, ударяясь о край раковины. Скол неприятный - практически целиком отлетает ручка; Арсений медленно поднимает кружку с коллажем из начальников всех отделов их банка, задумчиво разглядывает подстёршиеся от времени лица, останавливается на ублюдочной улыбке Белого. Кружка летит в стену с такой скоростью, что осколки разлетаются по всей кухне. Долетает даже до Арсения; он чувствует неприятно мазнувший по щиколотке осколок, но в данный момент ему наплевать: следом в стену летит блюдце, тарелка и единственная супница - Арсений крушит всё, что попадается под руку, методично, без жалости, без эмоций. По крайней мере, ему кажется, что без эмоций. Антон, разумеется, прибегает на шум и едва успевает поймать руку с занесённым над головой бокалом для виски. – Арс, Арс, ты чего, – он с трудом расцепляет деревянные пальцы, вынимая бокал, – это же твой самый любимый сервиз. У Арсения перед глазами яркая вспышка. Белый с лёгкой полуулыбкой крутит в руках коньячную пару; сервиз дорогущий, Арсений прекрасно об этом знает - сам выбирал, заручившись абсолютным единогласным одобрением своих новых коллег. У самого в часть подарка ушла треть первой зарплаты как работника этого банка, но он был собой жутко доволен. – Мне нравится твой вкус, – тянет Белый, задумчиво разглядывая Арсения сквозь тончайшее стекло. – Жаль, пока не могу насладиться им в полной мере. Арсений не совсем его понимает, но улыбается, - начальник им доволен. – Пошли, Арс, ну, пойдём, тут везде стекло, покалечишься же сейчас, – сильные жилистые руки обхватывают его за талию, пытаясь утащить с кухни. Арсений истошно бьётся в них, пытаясь вырваться. Он выбирает пирожное. Что может быть проще? На обед даётся всего час, кафетерий на первом этаже предлагает итого пять различных десертов, но Арсений уже минут десять не может выбрать что-то одно. – Я могу посоветовать чизкейк, просто невозможно оторваться, – тихий томный голос заставляет напрячься и судорожно оглянуться: вокруг полно их коллег, но на них никто не смотрит, а если и смотрит, то вряд ли видит что-то предосудительное. И точно не видят паническую растерянность на лице Арсения. Горячая ладонь ложится на талию, прожигая насквозь тонкую рубашку. – Прямо как и от тебя. Белый обходит его как ни в чем не бывало, любезно здоровается с бариста, о чём-то смеётся с молоденькой кассиршей. Арсений выбегает из кафетерия, наплевав на обед. Оставшиеся полчаса Эд держит тогда ещё длинные волосы, пока того жёстко полощет в туалете. Антон упрямо волочит его прочь из кухни, игнорируя болезненные тычки локтей и чужое брыкание. Ему удаётся дотащить совсем не маленького Арсения до спальни, лишь в самом конце пути предостерегающе зарычав. Арсений, услышав рык, на чужих руках обмякает, стеклянным взглядом уставившись в потолок. Он просто сканирует документы. Огромную кипу, конечно, но девочки его отдела слёзно умоляли заодно прихватить и их папки, чтобы не создавать очередь, а Арсению не трудно - тем более, коллектив ему нравится. Все, за исключением одного конкретного человека. Он торчит у этого сканера уже полчаса; в глазах рябит, а от абсолютно монотонного нажатия одних и тех же бесконечных кнопок практически на физическом уровне чувствуется падение собственного интеллекта. А вот падение чужой папки на пол с последующим разлетанием листов в чистом хаосе чувствуется на каком-то особом, метафизическом уровне. В технической каморке он один, помочь некому, и Арсений со страдальческим стоном нагибается за первым листом. – Ты такой добросовестный сотрудник, Арсений, – тянет до боли знакомый голос; Арсению только внутренний стержень не позволяет скомкать зажатый в руке лист. Он оборачивается на Белого, до ходящих желваков стиснув челюсти и как в детстве мечтая уметь испепелять лазерами из глаз. Тот стоит, прислонившись к косяку и сложив на груди руки. Помогать он, судя по гадкой ухмылочке, точно не собирается, и Арсений, решив, что чем пререкаться, лучше собраться как можно быстрее и свалить, нагибается за очередным листом. За спиной слышится рык, а затем, мать его, свист, который ни с чем не перепутать. – Делай так чаще, и тогда всем точно будет хорошо. Арсений, красный как рак, разворачивается к нему с гневной тирадой, но Белого в проходе уже нет. Антон устраивает его на постели, как в кокон заматывая в идеяло; горячие ладони - уже без собачьих когтей - мягко обнимают лицо, собирая (хотя скорее размазывая) слёзы. Он умоляет его не плакать, шепчет какую-то успокаивающую ерунду, оборачивается ретривером и запрыгивает на кровать, пытаясь заземлить своим весом и изредка встревоженно скуля. Арсений опускает взгляд на золотистую макушку, любимые ушки-локаторы, заломленные в тревоге брови и тёплые ореховые глаза. И возвращается в сегодняшний день. – Замечательно выглядишь, Арсений. Костюм просто сногсшибательный, – мурчит Белый, вальяжно развалившись в кресле. Арсению этот костюм ещё вчера тоже чертовски нравился: нетривиально серые прямые брюки, приталенный пиджак в цвет поверх чуть тесноватой, чтобы называться классической, рубашки - он выглядит лучше, чем замечательно, об этом говорят все, и даже наблюдавший за его переодеваниями лабрадор Антон, кажется, пускает больше слюны, чем обычно - Арсению лучший комплимент. Сейчас же он презирает в себе всё: и брюки по фигуре, подчёркивающие длину и стройность ног, рубашку, выгодно подчёркивающую шею и ключицы, пиджак так и вовсе хочется стянуть, но будет только хуже. И ведь Арсений понимает, понимает, что это неправильно - дело ведь не в нём, не в его одежде, не в его манере говорить, улыбаться и смело смотреть прямо в глаза; это Белого нужно презирать, его нарциссизм, его мораль, позволяющую упрямо и безответственно приставать к своему подчиненному уже несколько лет подряд. Арсению всё равно кажется, что частично он виноват сам, а с другой стороны, кто из новичков на рабочем месте не хочет выпендриться перед начальником?.. Иногда он жалеет, что вообще умеет улыбаться. – Но намного интереснее, что там под ним, – ожидаемо заканчивает Белый, и Арсений судорожно выдыхает, мысленно считая до десяти. – Руслан Викторович, – как можно ровнее давит Арсений, сложив все потребовавшиеся Белому отчёты на краю его стола. – Я прошу прощения, так как мои слова могут Вам сильно не понравиться, но всё же. На протяжении последней недели, – «какой, блядь, недели? Четыре года!» – Вы публично некорректно и недостойно шутите в мой адрес, что не только ставит меня в неудобное положение перед нашими с Вами коллегами, но и вызывает у меня эмоциональный и психический дискомфорт, – «а у моего пса вызывает желание откусить Вам яйца». – Я расцениваю такие поступки, как унижение моей личности, и обращаю Ваше внимание на то, что подобные действия нарушают моё конституционное право. Согласно статье… Белый закатывает глаза и вздыхает так тяжело и шумно, что смелость Арсения сдувается как надутый презерватив. – Очень громкие слова, очень сильные. Других я от тебя и не ждал, Арсений, – Белый медленно поднимается, огибает стол, присаживается на самом краю. Он по-прежнему в метре от Арсения, но тому становится нечем дышать. Белый скользит мерзким взглядом по его фигуре с головы до ног, плотоядно облизывается, остановившись взглядом на бёдрах, и криво ухмыляется, снова подняв на Арсения взгляд. – Приятно осознавать, что большинство просто не смогли бы справиться с твоим напором. Считаю себя везунчиком, выигравшим джекпот. Арсений дышит тяжело, гневно раздувая ноздри; опущенные по швам руки машинально сжимаются в кулаки. – Если Вы отказываетесь от цивилизованного диалога со мной, я буду вынужден обратиться с данной проблемой к Павлу Алексеевичу. Белый якобы удивлённо вскидывает брови и отвратительно смеётся, запрокинув голову, и его смех бьёт Арсения по лицу сильнее пощёчины отца. – Ты сейчас серьёзно, Арсений? – отсмеявшись, Белый смотрит на него, как на идиота. Он только Антону позволяет так смотреть и потому щерится в ответ. – Вот Пашке делать больше нечего, как этот бред выслушивать. У него логистика, советы директоров, открытия новых филиалов. Правда думаешь, что ему есть до тебя какое-то дело? Добровольский слишком занятой дядя, Арсюш. Бери глубже, – он притворно драматично округляет глаза, – ой, в смысле ниже! Арсений судорожно сглатывает: ничто не вызывает такую боль, как твои собственные страхи, озвученые врагом. Он нервно облизывает губы и решает идти ва-банк. – А Ваша жена? Она тоже сильно занятая тётя? Поганая улыбка медленно сползает с лица Белого. – Ты не лезь, – угрожающе начинает он, поднимаясь на ноги и делая шаг к Арсению; тот машинально шагает ближе к двери, – куда не звали. Я тебя не замуж зову и не детей крестить, нечего меня тут шантажом пугать. Уже бы покувыркались разок-другой и разбежались бы мирно, так нет, всё строишь из себя непонятно кого, – Белый брезгливо кривится, пряча руки в карманах брюк. – Только ты не думай, что я тебя в покое оставлю. Если я чего-то хочу, я это получаю, Арсюш, пора было бы запомнить. Арсений вылетает из кабинета пулей; бежит в отдел к Эду и, нагло выпнув его напарника, без объяснений прикладывается к припрятанной бутылке виски. – Чёйта? – только и спрашивает Эд. – Молчи, – хрипит ему Арсений. – Иначе я тебя в тюрьму отправлю. – Понял. Не понял, но понял. Успокаивается Арсений только через час; нервная дрожь вытесняется неприятным алкогольным теплом, и в таком состоянии работать себе дороже, но он всё равно плетётся на своё место, игнорируя всё и всех до конца рабочего дня. И вот во что это всё выливается. Арсений опускает ладонь Антону между ушек, чешет лениво, но благодарно; рука на удивление не дрожит, и последнее, о чём он успевает подумать перед тем, как его вырубает, - это блаженная тишина у него в голове. Просыпается часа через два; тело приятно ломит, из-под натянутого до самого подбородка идеяла торчат ноги, голова пустая и совсем лёгкая, как будто Арсения сбросили до первоначальных настроек и перезагрузили. Рядом мирно посапывает Антон, но стоит Арсению пошевелиться, как пёс тревожно вскидывает морду и внимательно за ним следит. Арсений вымученно улыбается. – Здорово я тебя напугал наверное, да? – он тянется неторопливо к подвывающему псу, обнимает поперёк часто вздымающегося бока и прижимается к нему, довольно жмурясь. – Вообще-то я не такая уж истеричка, – зачем-то оправдывается Арсений, а затем тихо охает, когда понимает, что обнимает человека. Уже знакомые горячие руки некрепко обнимают в ответ, зарываются в волосы и едва ощутимо скребут затылок. – Тяжёлый день на работе? – тихо спрашивает Антон; Арсений, так и не открывая глаз, жмётся щекой к его груди теснее. – Скорее, тяжёлая жизнь на работе, – нехотя отвечает он. Язык не ворочается, но это приятная разморенность сном после истерики. – Всё же было, ну… нормально. Сносно. Я как в ту пятницу документы отнёс, Белый на меня не посмотрел даже. Решил, что, знаешь, командировка ему голову прочистила. С глаз долой - из сердца вон и всё такое. А сегодня… – Арсений тяжело вздыхает. Антон чуть крепче прижимает его к себе, щекой притираясь к макушке. – Я не до конца понимаю, в чём там у вас проблемы, – тихо говорит он, щекоча волосы дыханием. – И даже если ты расскажешь, вряд ли смогу помочь или предложить что-то новое, – Арсений тяжело вздыхает; что правда, то правда. – Но я знаю, как это ужасно: быть во власти настроения и желаний человека, от которого уйти - себе дороже. И мне очень жаль, что тебе приходится проживать нечто подобное. Арсению хотелось поцеловать Антона ещё неделю назад; сейчас от плавящей его благодарности он просто хочет срастить с ним вот в этой позе желательно на всю жизнь. Интерес, правда, оказывается сильнее него: он нехотя отлипает от чужой груди, моментально соскучившись по ощущению быстрого сердцебиения, и устраивается на сгибе его руки так, чтобы видеть хотя бы профиль. – Расскажешь? – тихо просит Арсений. Он понимает, что как-то это неправильно - молчать о происходящем в жизни самому, но ждать, что тебе выложат чужую боль на блюдечке с голубой каёмочкой. Антон лишь хмурится, напряжённо дует губы, а затем говорит: – Блин, да там такая тема, Арс… – он нервно жуёт щёку, кидает в Арсения быстрый взгляд и со вздохом смотрит в потолок. – Ты ж помнишь, я своему роду служил. Ну, нашей крови. И были у меня, конечно, хозяева любящие и чуткие, добрые и заботливые. Но были и те, которые очень чётко дали понять, что «родная кровь» не всегда равно «хороший человек», и некоторым индивидуумам лучше не размножаться, – Антон тяжело вздыхает, свободной рукой чешет изогнутую бровь. – Когда я к такому первый раз попал, было очень больно. Во всех смыслах. Он… сильно много пил, что его не оправдывает, но объясняет жестокость: я ел то, что сам найду, или что сунут в дыру в заборе сердобольные соседи. Он запросто мог ударить тем, что подвернётся под руку - а ходил он с клюкой и, ну. Сам понимаешь, – Арсений судорожно вздыхает; конечно понимает - сердце сжимается стальной клеткой. – А иногда он… он делал вид, что добрый. Что у него хорошее настроение, что он всех любит - и меня тоже, – Антон криво улыбается уголком губ, и Арсений машинально кладёт ладонь ему на скулу, большим пальцем поглаживая дёрнувшуюся щёку. – Он курил большие такие дешёвые самокрутки, как сигары. Это… это было очень больно. Особенно когда об уши… – он жмурится, тяжело выдыхает. Арсений не дышит почти, только надеется, что слёзы не попадут Антону на руку - опять расстроится. – К утру, конечно, на теле всё заживало. На душе не очень. И я мог от него уйти - чувствовал родню на другом конце страны, но боялся, что не дойду, – Антон жмётся к ласкающей его руке и лишь слегка улыбается, когда та спускается ему на ключицу. – Тогда же я понял, что когда нет будки, зимой на улице лучше спать ньюфаундлендом, что дети любят кокер-спаниелей, а соседи очень жалеют тощего меня-английского фоксхаунда. И ведь не объяснишь им, что это не худоба - просто порода гончая, – он говорит всё тише и тише, а потом поворачивается лицом к Арсению. – Ты либо перестаёшь плакать, либо я оборачиваюсь обратно и оставшийся вечер вылизываю тебе лицо, – серьёзно говорит Антон. – Прости конечно, но вот такой вот шантаж. Я переживаю за твоё обезвоживание. Арсений тихо смеётся и громко хлюпает носом. – Не надо ни в кого оборачиваться, – просит он; за этим висит совсем другая просьба - побудь со мной человеком, - и Антон, как всегда, понимает его без слов. – Так тоже могу вылизывать, но будет дольше. Арсений смеётся уже громче, фыркает, толкает несильно в плечо. Краснеет скулами, чуть отчётливее слышит своё сердце и с каким-то удивительным смирением понимает, что против подобного вечера вовсе не возражает. В конце концов, когда его последний раз вылизывали - в любом смысле этого слова? Аж в прошлую пятницу. Непорядок. К хорошему быстро привыкаешь. – Лучше бы воды мне принёс, – цыкает притворно недовольно и тут же подскакивает на кровати. – Блядь, я же кухню почти разнёс, там осколки везде… – Арсений пытается выбраться из-под идеяла, но Антон ловит его поперёк живота и притягивает обратно к себе. – Лежи, Арс, отдыхай, я уже убрал всё, – он зарывается носом в отросшие пряди; дышит глубоко и шумно, дышит замершим в руках Арсением, а тот лишь моргает часто, не представляя, как свою благодарность выразить, и накрывает его ладонь обеими своими. Расслабляется, опустившись Антону на грудь, несмело откидывает голову - открывает шею - и жмурится, тихонько хихикая, когда Антон щекочет нежную кожу горячим «нюхающим» дыханием. – Мне так с тобой повезло, – едва слышно говорит Антон, почти фантомно задевая шею губами, и Арсений тяжело вздыхает - поди разбери, кому тут сильнее повезло. – А я очень рад, что рискнул, – также тихо признаётся он, чувствует кожей улыбку и чуть крепче прижимает к себе чужую руку. Всю идиллию момента портит чересчур громкий голод Арсения, - а ведь он только-только снова начал дремать! – Арсень, – Антон аккуратно бодает его носом. – Ты, это. Успел все тарелки перебить. Арсений многострадально стонет, вспоминает, что в холодильнике стоит целая байда вкуснейшего рассольника, рецепт которого Антон наотрез отказывается раскрывать, и хочет отчаянно и по-детски бить ножками по кровати. – Кушать совсем не из чего, да? – Ну, смотря как ты относишься к жареной картошке прямо из сковородки. Арсений разворачивается так быстро, что Антон только и успевает, что руку убрать. – Тебе говорили, что ты самый лучший мужчина на свете? – благоговейно шепчет Арсений так вкрадчиво и серьёзно, будто открывает величайшую тайну этого тысячелетия. Антон широко улыбается, довольно щурясь. – Нет, все любезно уступили эту честь тебе. Максимум я был «хорошим мальчиком». – Повышаю тебя до самого лучшего мальчика, – торжественно кивает Арсений и быстро, пока не успевает передумать, мажет губами Антону по щеке. И поцелуем назвать сложно - Арсений это целомудренное касание уж точно так не назовёт, - но внутри как будто лопается шарик с искрящимся счастьем. Он не обращает внимания на собственные (по ощущениям) красные скулы, лишь спрыгивает с кровати, перекатившись через охнувшего и по-прежнему слегка шокированного Антона, и нетерпеливо тянет к нему руки, поторапливая уже двигать в сторону кухни. Антон встаёт неспешно, слегка заторможенно. Выуживает из-под подушки футболку и берёт, наконец, Арсения за руку. Но вместо того, чтобы весело бежать с ним навстречу счастью в виде картошечки и лучка, осторожно тянет Арсения на себя и неловко поправляет свои растрепавшиеся волосы свободной ладонью. – А можно ещё раз? – тихо просит он; светлые ушки в копне кудрей истерично дёргаются, не замирая ни на секунду. Арсений понимает, что от него хотят, только секунд через десять, и в груди взрывается что-то гораздо мощнее обычного шарика. Он обнимает его лицо ладонями, становясь на носочки - вроде разница в росте не такая уж и существенная, но сейчас как никогда ощутимая. Прижимается к чужой чуть щетинистой щеке губами намного увереннее, крепче и дольше, глубоко и ровно дыша через нос и щурясь от лёгких касаний к своей талии. – Если ты туда ещё и зеленушки какой покрошил, обещаю целовать каждый час, – сквозь улыбку шепчет Арсений, повиснув у Антона на шее. Идти куда-то как-то резко расхотелось. – Обижаешь, – с улыбкой в голосе отвечает Антон, обнимая в ответ чуть крепче. А ведь в итоге не такой уж и плохой получился день.