Чай из васильков: расширенная версия

      Минул месяц. За жаркими августовскими днями пришли засушливые и мягкие дни сентября. По воздуху летели клочья рваной паутины, в поместье к столу всё чаще подавали мёд и печёные яблоки, и клёны в саду давно пожелтели, и их фигурные листья казались неестественно яркими на фоне чёрных стволов. Среди этих деревьев Феликс проводил много времени. Он блуждал под их кронами, собирал опавшую листву и в неё заворачивал свои букеты из поздних цветов. Но он всегда возвращался в дом до сумерек и практически никогда не оставался один: Джин всегда находился где-то поблизости. Даже если он не сидел под каким-нибудь деревом или не бродил рядом, то наблюдал за ним из окон поместья. Они завтракали вместе и вместе ужинали на террасе или в кабинете молодого господина, и когда наступала ночь, когда в комнатах и залах гасли свечи, Хван всегда приходил в его покои. Он забыл о том, что женат, и в целом их жизнь стала походить на ту, о которой так мечтал Феликс. Несмотря на это, в доме, не считая прислуги, их по-прежнему было трое. Джин так и не скрепил брак со своей женой на брачном ложе, но она всё ещё жила в поместье, и холодный металл на безымянном пальце сковывал обязательствами. И если Джин позволил себе забыться, то его жена помнила обо всём. Ей были неинтересны книги и шахматы, но она была недурна собой и смыслила в рукоделии. И если бы молодому господину понадобилось, она могла бы стать достойным украшением, но Хван привык не замечать её. Он заставлял её ревновать, взрастил в ней злобу. Это были ядовитые эмоции. Они разъедали сознание и толкали на опрометчивые поступки.       — Прошу, прекрати спать с моим мужем, — произнесла молодая госпожа, глядя на сидящего напротив неё Феликса.       Она позвала его, когда Джина не было дома. Тот отлучился по делам, и должен был вернуться не раньше вечера. В такие дни Феликс предпочитал оставаться в своих покоях или в саду, но когда ему передали приглашение молодой госпожи, он совсем не удивился. Напротив, в какой-то степени Ли этого даже ждал. За последнее время многое переменилось, и он подозревал, что рано или поздно это во что-то выльется: в неприятную беседу или даже в громкий скандал. Во что-то такое, что потревожит размеренную жизнь этого дома. Он мог бы отказать во встрече или дождаться возвращения Джина, но всё-таки предпочёл пойти. Феликс сидел в кресле и сухо поддерживал беседу: несколько штатных фраз о погоде, – но когда лицо госпожи этого дома переменилось, он понял, что обмен любезностями завершён и далее разговор пойдёт о том, что не принято обсуждать в приличном обществе.       — Боюсь, это вас не касается, — ответил он.       Раньше, ещё год назад, Феликс бы так никогда не ответил. Напротив, он бы извинился, попытался закончить беседу, и его присутствие в этом доме стало бы практически незаметным. В последнее время он осмелел, а ещё устал. Устал притворяться, устал быть тенью этого дома, устал от скрытных взглядов. А ещё он знал, что в скором времени его положение станет заметно для окружающих.       Феликс потянулся к вороту своей рубашки и неспешно развязал шёлковый платок под горлом. Он расстегнул верхнюю пуговицу и оттянул воротник, демонстрируя ровные белёсые полумесяцы – шрам от укуса, который не сошёл со временем и, он был уверен, уже никогда не исчезнет. Это было своего рода признание. Клятва, связывающая крепче любых брачных уз. Что-то, что не могла разрушить даже смерть. Феликс это знал и, судя по изменившемуся выражению лица, молодая госпожа тоже понимала это. Её лицо из хмурого стало болезненно-бледным. Она шумно вдохнула и раскрыла веер. Ей показалось, что корсет затянут слишком туго и в комнате не хватает воздуха.       — Нет… — наконец выдохнула она. — Этого не может быть. Ты просто развлечение. Он альфа, и таких, как ты, у него может быть много.       Феликс коротко усмехнулся и ощутил, как ему становится легче. Впервые за последние годы ему было так легко, хотя он не до конца понимал, чем было вызвано это чувство.       — Я пришёл в этот дом задолго до вашего появления, — сказал Ли. — И останусь здесь после того, как вы уйдёте. Рано или поздно вам придётся это сделать.       Он поднялся на ноги и вновь завязал на шее свой шёлковый платок.       — Ваша честь не опорочена. Вы юны. Вы ещё будете счастливы с тем, кто действительно вас полюбит.       — Закрой свой рот!       Обозленная, госпожа позабыла о правилах хорошего тона. С её уст срывались гадкие и неуместные слова. Такие слова, которым матери не учат своих дочерей. Наверное, если бы она могла, то убила Феликса взглядом. Она бы сделала всё, чтобы причинить Джину боль. Чтобы тот до конца дней жалел о том, что посмел с ней так поступить.       — Я не буду повторять дважды. Если ты не покинешь это место, я сделаю всё, чтобы лишить моего мужа этого дома и статуса. И, поверь, моей семье хватит влияния, чтобы превратить вашу жизнь в ад.       — Верно, ваша семья пользуется уважением в обществе, — согласился Феликс, — но всё же занимает равное положение с семьёй молодого господина.       Его лицо было абсолютно спокойным, беспристрастным. В какой-то момент он понял, что не испытывает ни страха, ни даже жалости. В конечном итоге в этом мире всё было относительно. Те, кто сегодня засыпали на шёлковых простынях, завтра могли проснуться на соломе. Молодую госпожу вполне могла постичь та же участь.       — Вам стоит осторожнее подбирать выражения, — продолжил он, подходя ближе. — Положение в обществе – вещь непостоянная, крайне изменчивая. Стоит произнести несколько неосторожных слов, как они превратятся в пикантные слухи. Например, — Феликс неопределённо пожал плечами, — кто-то случайно может сказать, что вы бесплодны. Или же настолько плохо обучены, что неспособны быть достойной женой. Вы в браке достаточно долгое время, но всё ещё не родили наследника. Может быть, вы неинтересны в постели. А может, у вас имеется роман на стороне. Насколько бы абсурдно не звучали слова, в них поверят. Стоит лишь обронить несколько фраз во время какого-нибудь званого ужина, и к утру вы ужаснётесь последствиям. Разрушить вашу репутацию проще, чем может показаться на первый взгляд.       Феликс подступил ещё на шаг и, склонившись, шепнул у самого уха:       — Мы с вами в одной лодке. Вы можете попытаться отправить меня на самое дно, но помните, я утащу вас за собой.       Голос Феликса затих, и в комнате осела тишина. Она казалась живой, влекущей и безумно тяжёлой. Она бродила совсем рядом и содрогнулась от звона пощёчины. Молодая госпожа ударила Феликса, и её голос задрожал, как натянутая струна, противно искажаясь:       — Убирайся вон!       Слова Феликса были жестокими и правдивыми тоже. Её семья имела вес в обществе и в этом же обществе была уязвима. Прошло уже много времени, а она так и не познала своего мужа, и это вполне могло вызвать пересуды и порицание.       — Убирайся, пока я не приказала вышвырнуть тебя из этого дома!       — Вы могли бы попробовать, — ответил Феликс, рассеянно касаясь пальцами саднящей щеки, — но только напрасно потратите время. Вы можете решить, что подать на ужин, но решать, кому жить в этих стенах, вы не вправе. Прощайте. Надеюсь, ваш вечер будет приятным.       Феликс коротко склонил голову и, развернувшись на пятках, ушёл. Он вернулся в свои покои. И, вероятно, ему бы стоило злиться или, может, даже нервничать, но он был как никогда спокоен. Даже удовлетворён. Он потянул за край белой ленты, распуская свои волнистые волосы, и опустился в кресло у камина. Какое-то время Феликс сидел без движения, вслушивался в птичьи трели за окном и ни о чём не думал. Он опомнился только тогда, когда в дверь его спальни постучал Герберт, и попросил подать ужин в эти покои, только сейчас осознавая, насколько на самом деле голоден.       Через час Герберт вкатил в его покои сервировочный столик с ужином на две персоны. Хван вернулся домой и был намерен ужинать с Феликсом. Он ничего не знал о том, что произошло в стенах этого дома, и его настроение было приподнятым. Дело его отца процветало, и сейчас его положение в обществе было куда устойчивее, чем ранее. К тому же он всегда помнил, что дома его ждёт Феликс и их нерождённый ребёнок. К последнему Джин питал особые чувства. Он любил своего ребёнка уже за то, что тот существовал. Любил разговаривать с ним и прикасаться к ещё плоскому животу Феликса. И если бы не наличие кольца на пальце, то его, Хвана, можно было бы назвать действительно счастливым.       Перед тем как прийти к Феликсу, он ненадолго заглянул в свой кабинет и прихватил оттуда небольшую коробку, перевязанную лентой.       — Я могу войти? — спросил Хван, постучав в дверь.       — Да, — коротко отозвался Феликс, убирая от своего лица варёное яйцо.       Последние пятнадцать минут он прикладывал его к ушибленному месту. Пощёчина была вполне терпимой, но краешек его губ всё равно некрасиво припух.       — Ты сегодня раньше обычного, — сказал Ли и, мягко улыбнувшись, поднялся на ноги.       Подойдя, он прижался к Джину, скользнул носом по шее и привычно вдохнул его аромат. Сегодня тот снова пах табаком. Он не курил, но место, в котором ему пришлось побывать, было серым от выкуренных сигарет. Хван обнял Феликса и, прикрыв глаза, склонился к нему. Он хотел поцеловать его в губы, смять их, но на лице осела хмурость. Джин поддел подбородок Феликса и едва ощутимо коснулся припухшей губы подушечкой большого пальца.       — Что случилось? — спросил он, и в его голосе прозвучало неподдельное волнение.       — Ничего, о чём следовало бы беспокоиться, — покачал головой Феликс, и в любое другое время он бы остановился на этом, попытался сменить тему, задал бы несколько отвлечённых вопросов, но сегодня решил продолжить: — Молодая госпожа приглашала меня к себе. У нас состоялась неприятная беседа. Знаешь, она намерена выгнать меня из этого дома, — тихо говорил он, прижавшись щекой к плечу Джина.       Конечно, Феликс знал, что в некотором смысле сам виноват в случившемся. Он сказал такие слова, которые говорить не стоило. Очень обидные и, пожалуй, грубые слова. И, возможно, он даже заслужил эту пощёчину, но у него не было другого выбора. Он просто внезапно осознал, что должен что-то предпринять, чтобы заявить о себе и обозначить границы, чтобы дать понять, что он есть и будет частью этого дома. Он устал бояться и скрываться тоже. И сейчас, прижимаясь к Джину, он немного играл, но эта игра тоже была вынужденной.       Ли не видел, как менялось выражение лица Джина. Как беспокойство сменилось гневом. Хван обнял Феликса и сильнее прижал к себе. Он поцеловал его в макушку, и если бы не запах незабудок и каминного тепла, то он, наверное, сорвался бы с места и выволок свою жену из этого дома.       — Я накажу её, — произнёс Джин, и его взгляд бесцельно заскользил по помещению. — Она пожалеет о том, что прикоснулась к тебе.       Хван говорил спокойно, словно сейчас они обсуждали погоду или наполнение тарелок, но внутри него всё выворачивалось наизнанку от осознания, что кто-то посмел причинить боль – пусть даже такую незначительную – тому, кем он дорожил больше собственной жизни.       — Не стоит так, — отозвался Феликс. — Она злится. Это вполне логично. Но я был бы рад, если бы кто-нибудь уведомил молодую госпожу, что я больше не откликнусь на её приглашение и не приму её у себя, если она пожелает прийти. Так будет лучше для всех, — примирительно сказал он и, подняв голову, прижался к губам Джина мимолётным поцелуем.       И обычно Джин сам углублял поцелуй. Он не позволял Феликсу отстраниться, раскрывал его губы языком и проникал в тёплый рот. И тогда на несколько минут их слюна становилась одинаковой на вкус. Сегодня молодой господин не ответил. Он не оттолкнул Феликса, и на его лице не отразилось отвращения, но он всё равно выглядел холодно и отстранённо. Слова омеги не утешили и не сгладили острые углы. Злость никуда не ушла.       — Хорошо, — произнёс Джин, когда Ли сам отстранился, — я поговорю с ней.       Джин понимал, что этот разговор закончится плохо. Он собирался расторгнуть брак. В какой-то степени он всё ещё надеялся уладить всё мирно, но подсознательно понимал, что шансов на это практически нет.       — Ужин скоро остынет.       Феликс кивнул. Он был всё ещё голоден и в последнее время ел часто и довольно много. Если Джин не покидал поместье, Ли спускался к столу, но после Герберт всё равно приносил в эти покои еду. Столько, сколько Феликс того хотел.       — Это выматывает, — протянул он, когда они уже сидели за столом.       Какое-то время Феликс пытался разделать кусок мяса ножом и вилкой, но после плюнул на это занятие и, закатив рукава рубашки, принялся есть руками. В конечном итоге кроме Джина сюда никто не приходил, и чиниться здесь было не перед кем.       — Что именно? — спросил Хван.       Он догадывался, о чём хотел сказать ему Феликс, но ему нужно было, чтобы тот вновь произнёс это вслух. Джин балансировал на тонкой грани и пытался сохранять спокойное выражение лица, но Ли поднял на него поблёскивающий взгляд медовых глаз и сказал вовсе не то, что Хван ожидал услышать:       — Есть вилкой – выматывает, — пожаловался он, кивнув на столовое серебро.       Вообще Феликс был всегда аккуратен. Даже в те дни, когда он подолгу бродил в саду или делал свои букеты, его одежда оставалась практически чистой. Его хорошо обучили, и он никогда не пренебрегал правилами, но в последнее время предпочитал о них забывать. Впрочем, вгрызаясь в кусок прожаренного мяса и заедая его почищенной яблочной долькой, выглядел Феликс довольным. И эта эмоция несколько сгладила положение. Она заставила Джина перемениться в лице, а после рассмеяться. Хвану казалось, что он был готов ко всему, но Феликс удивил его. Отсмеявшись, Джин отложил нож и вилку в сторону, а после, протянув руку, коснулся щеки Феликса.       — Ты можешь есть так, как тебе будет удобно, — приподнявшись, Хван склонился к Ли, чтобы урвать мягкий поцелуй с его губ. — Вы можете, — добавил он и вытащил из кармана коробочку. Положив её перед Феликсом, Хван улыбнулся: — Открой. В скором времени нам это понадобится.       Феликс заинтересованно нахмурился. Джин часто приносил в эти покои что-либо для него: красивую одежду, особенную посуду, эфирные масла и изящные восковые свечи, – но он редко делал сюрпризы. Впрочем, сам Ли никогда его об этом не просил. Ему было вполне достаточно того, что он имел. По крайней мере, достаточно всего, что можно было измерить деньгами.       Он положил недоеденное мясо на тарелку, вытер руки о тканевую салфетку и потянулся к коробочке. Внутри лежала погремушка, которую молодой господин выбрал для своего будущего ребёнка. Серебряная и искусная, она издала тихий мелодичный звон, когда к ней прикоснулись тонкие пальцы, и напомнила Феликсу о прошлом. В то время, когда он сам был ещё ребёнком, его мать хранила такие памятные вещицы: кое-какие детские вещи, сломанные игрушки и игрушки вполне новые, но уже ненужные её сыну. На мгновение лицо Феликса помрачнело. Он тосковал и временами хотел вернуться к семье. Не навсегда, конечно, но хотя бы на день. Он бы прижался к материнским рукам и, быть может, спросил совета. И после ему бы уже не было так страшно.       На глаза навернулись слёзы, но Феликс поспешил сморгнуть их и улыбнулся.       — Спасибо, — искренне поблагодарил он. — Это очень трогательно и красиво.       Он так сказал, но губы Джина сжались в тонкую полосу. Взяв Ли за руку, Хван поднёс её к своему лицу. Он целовал его пальцы, пахнущие специями.       — Наш ребёнок будет расти в этом доме. Общество признает его, как моего наследника. И тебя, как моего супруга. — Джин говорил, и слова его звучали уверенно. Он не собирался отказываться от Феликса и прятать его или ребёнка. Хван хотел, чтобы у них была семья. Настоящая семья. — В следующий раз поехали в город вместе со мной. Ты давно не был в обществе и в мире за стенами этого дома тоже. Мы вместе сможем выбрать колыбель.       Глаза Феликса загорелись, и где-то в груди, за рёбрами, растеклось приятное обволакивающее тепло. Его пальцы дрогнули, и он крепче сжал руку молодого господина. И в действительности его мало волновало общество и выход в свет. Все эти люди, кем бы они ни являлись, были чужими ему. Феликс не желал их признания, хотя и знал, что это необходимо. Он хотел быть принятым Джином. Принятым настолько, чтобы тот не стыдился появляться на людях в его обществе. Вместе с тем Феликс хорошо осознавал собственное положение. Его улыбка померкла.       — Ты уверен, что это будет уместно? — спросил он, опуская взгляд. — Если я выйду, кто-то может почувствовать мой запах. Тогда все узнают о нас.       — Рано или поздно это случится, — просто ответил Хван, осознавая, что Феликс прав: как только они покинут стены этого дома, их жизнь уже не станет прежней. Джин не знал, что именно их ждёт, но, несмотря на это, он хотел рискнуть.       — Я смогу защитить вас. Всё будет хорошо. Просто доверься мне.       Феликс помедлил, но после всё-таки кивнул, соглашаясь. Если молодой господин того желал, он был готов довериться ему и следовать за ним. И на этом разговоры об обществе, пересудах и мнениях затихли. Феликс вновь вернулся к своему мясу. Он жевал, вёл неспешную беседу о книгах и отвлечённо наблюдал за тем, как вытягиваются и сгущаются тени.       Когда тарелки опустели и остыл недопитый чай, Джин покинул покои Феликса, но он обещал вернуться и остаться с ним уже до утра. Хван не забыл о своём желании поговорить с супругой, и этот разговор прошёл на повышенных тонах. Он не подбирал правильных слов и больше не пытался быть мягким, а после оставил её одну, чтобы та смирилась с мыслью о том, что ей в любом случае придётся подписать бумаги и покинуть этот дом уже навсегда.       В покои Феликса Джин вернулся спустя час. Он тихо постучал и, переступив порог, приблизился к кровати. Хван лёг рядом с Феликсом, коротко улыбнувшись.       — Прости, я задержался, —произнёс он, протягивая руку, чтобы положить её на ещё плоский живот Ли.       Ему нравилось так делать. Так ему казалось, что они становятся ближе. Феликс к этому привык и не пытался противиться. Напротив, ему нравилось ощущать прикосновения и тепло рук, нравилось, что Джин остаётся рядом и ему больше не нужно всегда жечь свечи. Он придвинулся ближе, прижался виском к его плечу и закрыл глаза. Феликс не стал спрашивать о том, говорил ли молодой господин со своей женой. Он был практически уверен, что беседа состоялась, но не хотел знать, какой она была. По крайней мере, не сегодня. Это бы испортило вечер и настроение, и тогда бы мясо, которое он съел, уже не казалось бы таким вкусным, и погремушка, оставленная на прикроватной тумбочке, утратила бы свою красоту.       — Ничего, — отозвался Феликс, качнув головой. — Я мог подождать ещё немного.       К ночи его всегда клонило в сон, и он засыпал, стоило закутаться в одеяло и согреться, но если бы понадобилось, Ли смог бы продержаться ещё какое-то время. Джин это знал и всегда спешил вернуться к нему как можно быстрее.       — Не стоит, — улыбнувшись, ответил Хван. — Тебе нужно отдыхать.       Он обнял Феликса, прижимая к себе, и укрыл его одеялом. Джин делал так всегда. Его забота состояла из мелочей. Он нежно провёл согнутыми пальцами по его щеке.       — В будущем просто ложись спать, если устал. А я попытаюсь не разбудить тебя, когда приду.       Джин так сказал, но Феликс, улыбнувшись, покачал головой. Ему нравилось засыпать с ощущением, что он больше не один в этих покоях и на этой кровати, слишком большой для него одного. Нравилось вдыхать аромат Джина, быть убаюканным им и ненавязчивыми прикосновениями к своему телу. Тогда ему снились цветные красивые сны. Тогда ночь была в каком-то смысле идеальной. Придвинувшись ближе, Феликс приоткрыл губы и укусил молодого господина за плечо. Он толком не знал, почему это сделал. В какой-то момент ему просто захотелось, и он всё ещё продолжал улыбаться усталой, но счастливой улыбкой.       — Я всегда буду ждать тебя, — пообещал Ли.       Это обещание заставило Хвана прижаться губами к его губам. Джин целовал его мягко и в какой-то степени трепетно. Ему нравилось знать, что губы Феликса, выразительные и нежные, принадлежат только ему. Они оба были друг у друга первыми, и Джину никогда не хотелось чего-то иного. Он любил Феликса. Он жил и дышал этим чувством.       — Даже через сотни лет? — тихо спросил Джин, словно у них в запасе была вечность.       — Да, — тихо, но очень уверенно ответил Феликс. — Даже через сотни лет. Если смерть это ещё не конец. Если там, впереди, есть какая-нибудь другая жизнь, то, пожалуйста, найди меня, — шепнул он, глядя Джину в глаза каким-то доверчивым и очень преданным взглядом.       Феликс ждал, что Хван ответит сразу, но тот не торопился. Джин смотрел в медовые глаза Ли и думал о том, что даже спустя многие годы будет любить этого мальчика, его красивое, кукольное лицо, его взгляд и выразительные губы. Он будет любить созвездия веснушек и каждую родинку на его теле, и будет искать его изо дня в день. Он будет умирать и рождаться до тех пор, пока судьба снова не сведёт их вместе, и даже если Ли не будет помнить его, он сделает всё, чтобы тот снова влюбился в него.       — Обещаю, — наконец-то ответил Джин, когда молчание слишком затянулось. — В следующей жизни и во всех последующих я буду искать тебя.       Феликс ненадолго задумался. Казалось, он мысленно повторяет эти слова, пытается запомнить их звучание. После его взгляд обрёл ясность, и он запоздало кивнул. И в какой-то момент Ли осознал, что ему больше не страшно. Не страшно засыпать, не страшно думать о том, что ждёт его в будущем. Что бы ни было, Джин был неотъемлемой частью его жизни, его опорой и поддержкой тоже. И даже если вокруг будет так же темно, как в беззвёздную зимнюю ночь, тот всегда зажжёт для него свечи.       Феликс взял его за руку, сплетая пальцы. Он опустил голову на плечо, закрыл глаза и понадеялся, что если там, наверху, действительно кто-то есть, он услышит их разговор и исполнит его единственное желание.

***

      Это была тёплая ночь и тёмная ночь тоже. Тихая ночь перед грозой. Ночь откровений, робких признаний и неозвученных надежд. Феликс уснул, согретый чужим теплом, убаюканный ароматом дыма, и можжевеловых ягод, и ненавязчивыми прикосновениями.       Наутро Джин взял его с собой в город. Это случилось не впервые, но ещё никогда они не были настолько близки. Ещё никогда они не появлялись в обществе, как пара. Молодой господин практически не выпускал его ладонь из собственных пальцев. И если поначалу Феликсу казалось, что ему в спину смотрят скрытные косые взгляды, то после он осознал, что до них никому нет дела. Во всяком случае, там, среди улиц старого города. Они обошли лавки эфирных масел, которыми владела семья Хвана, и задержались у мебельщика. Резную колыбель под белым куполом, которую они выбрали, в поместье доставили на следующий день. К тому времени вся прислуга в этом доме знала, что вскоре у молодого господина родится ребёнок, его род продолжится и в это место вернётся жизнь. За Феликсом ухаживали. Его покои убирали и проветривали. Ему грели простыни и меняли цветы в вазах. Ему готовили отдельную еду, которая чаще была лучше, чем даже та, которую подавали к столу. Джин сам отдал это распоряжение и на кухне ему следовали. И только благодаря этому молодая госпожа этого дома знала или, во всяком случае, догадывалась о положении, в котором находится любовник её мужа, ещё до того, как в поместье привезли колыбель. Стоя у окна, она наблюдала, как прислуга несёт тяжёлую кроватку по садовой аллее, и отрешённо поглаживала пальцами золотой створчатый медальон. Эта вещица была подарена её матерью незадолго до свадьбы и госпожа её никогда не снимала.       Когда сад опустел, она сдвинулась с места и покинула свои покои. Сегодня был тот редкий день, когда за столом в обеденном зале их было трое. Джин сидел во главе стола, бегло просматривая свежую прессу, и вёл тихую беседу с Феликсом. Последний чувствовал себя неуютно. Не в этом месте, но в этом обществе. Он ощущал на себе тяжёлый взгляд молодой госпожи, которая всё ещё носила обручальное кольцо, и на все вопросы Джина отвечал сухо и коротко. Ему было некомфортно, но он не пытался уйти, зная, что должен оставаться в этом зале и на этом месте. На своём месте.       Когда появилась прислуга, дышать стало легче. Запахло свежим хлебом, запахло джемом и мягким маслом. Хван предпочитал выпивать за завтраком бокал сухого красного вина. Раньше Феликс тоже его пил, но в последнее время перешёл на чай. Васильковый и по рецепту покойной госпожи, он нравился ему, оседал кисловатым привкусом на языке, согревал. Герберт наполнил его чашку, и Феликс поблагодарил его кивком головы. Он обхватил тёплые фарфоровые бока ладонями, мимолётно улыбнулся, скользнув взглядом по лицу Джина, и поднёс чашку к губам. Феликс сделал несколько глотков и только после потянулся к хлебу. Он собирался откусить кусок хрустящей корочки, когда в горле встал ком. И в тот момент Феликс решил, что к нему вернулись тошнота и слабость, мучившие его всю минувшую неделю, скомкано извинился и попытался встать из-за стола, но ноги не слушались и он рухнул обратно на стул. Ему перестало хватать воздуха. Во рту пересохло, на лбу выступила испарина. Грудь больно сдавило, и его дыхание стало прерывистым, частым, поверхностным. Феликс побледнел, мышцы на его шее натянулись, под тонкой кожей проступили синеватые вены. Он инстинктивно потянулся пальцами к собственному горлу, попытался вдохнуть и выдохнуть воздух, но из губ вырвался только сиплый свист.       — Джин, — выдохнулся Феликс, цепляясь белеющими пальцами за край стола. Он задыхался, и ощущал, как кружится голова, и от нехватки воздуха перед глазами всё плыло. — Джин, я...       Его голос надломился и оборвался. Феликса повело в бок, и он соскользнул со стула, но, даже падая, он продолжал цепляться за скатерть. На пол с грохотом посыпалась посуда. О паркет разбились фарфоровые чашки, по полу растёкся чай из васильков, и крохотный букет незабудок, который Феликс собрал этим утром, смялся под тяжестью столового серебра. На мгновение всё замерло. Джину показалось, что само время остановилось в этом зале. Хван не помнил того момента, как мир вокруг ожил, и как он сам, сорвавшись с места, рухнул на колени рядом с Феликсом. В груди заколотилось застывшее сердце. Оно билось так быстро и так громко, что Джин не слышал звучания собственного голоса. Он не ощущал, как острые осколки впиваются в кожу, и не осознавал, что кричит. Хван звал Герберта. Он просил вызвать врача, просил сделать хоть что-нибудь, ещё до конца не понимая, что в действительности произошло. Феликс на его руках хрипел и бился. Его тело изгибалось и губы, некогда привлекательные и мягкие, посинели. В уголках собралась белая пена.       — Феликс! — позвал Джин, и голос его звучал сорвано и хрипло.— Феликс! Посмотри на меня! Посмотри!       Его пальцы дрожали и перед глазами всё плыло. И ему показалось, что Феликс ему уже никогда не ответит, но в какой-то момент тот всё-таки сфокусировал на нём осознанный взгляд влажных глаз и его губы изогнулись в вымученной улыбке. На эту эмоцию Феликс потратил свои последние силы, осознавая, что улыбается Джину в последний раз. Он ощущал, как боль в груди становится очень далёкой, как холод касается пальцев, как кровь стынет в венах и тяжёлыми становятся веки. Он скорее осознал, нежели ощутил, что внутри него уже пусто. Что там, под кожей, уже нет жизни, а если и есть, то настолько слабая, что совсем скоро угаснет так же, как и его собственная. Ему было страшно. Не за себя, но за Джина. Феликс так много хотел ему сказать. О том, что любит и всегда будет с ним где-то в стенах этого дома. О том, что его жизнь, пусть и такая короткая, всё равно была счастливой. Он хотел поблагодарить его за все ночи, проведённые на шёлковых простынях, за все тихие и спокойные дни с вином и картинами, за все томики французских сказок, которые Джин для него покупал, за боль, которая пришла, когда тот прокусил кожу на его шее, за признание и за ребёнка под сердцем тоже, однако понимал, что если попытается, то не успеет закончить. Холод от пальцев постепенно расползался по венам, и его сердце билось всё тише, и, несмотря на улыбку, он всё равно плакал.       — Я буду... тебя ждать, — тихо просипел Феликс. — Отыщи меня, где бы я ни был. — Его губы дрогнули, и он кое-как сжал пальцами руку Джина. — Я так хочу спать... — вместе с тихим вздохом сорвалось с его губ.       Веки Феликса потяжелели и закрылись. Какое-то время – несколько очень долгих секунд – он ещё сбито дышал и цеплялся за Джина, но после грудь замерла, пальцы ослабли, и ладонь безвольно упала на пол. И аромат незабудок, очень густой и как никогда сладкий, выплеснулся в воздух. Он забился в ноздри и осел на языке. Он проник в сознание и отравил его так же, как молодая госпожа отравила чай из васильков. Чай, что сейчас уже смешался с кровью и вином. Чай, что просочился сквозь щели в паркете, въедаясь в дерево, в сам фундамент этого дома так же, как громкий отчаянный крик молодого господина. Джин прижимал Феликса к себе так крепко, как только мог. Он целовал его холодеющие губы и молил проснуться. Он шептал слова любви, пока тело на его руках медленно коченело. Хван не видел лица своей жены. Её улыбки, победной и, может, даже безумной. Он не видел, как та, сидя за столом, неспешно пила чай и наблюдала за действом, развернувшимся в этом зале. Её никогда и никто не любил. А если и любил, то не так сильно и самозабвенно, как молодой господин своего любовника.       Джин действительно любил Феликса. С первого его дня в этом доме, и до последнего вздоха, и даже больше. Он любил его так, как не любил никогда и никого. Он любил его, как поэзию, как все томики французских сказок, которые Феликс читал ему в саду и перед сном. Он любил его, как первый снег, как разгорающееся в камине пламя, как аромат после дождя. Он любил его, как охоту, и крепкое вино, и все цветы, выращенные заботливыми руками Феликса.       Когда рука Герберта опустилась на его плечо, Хван грубо оттолкнул мужчину. Он не хотел и не мог ничего слышать. Он ещё дышал, но там, глубоко в подсознании, знал, что уже мёртв.       — Я... обязательно… найду... тебя, — одними губами произнёс Джин.       Его рука соскользнула на пол, и тонкие пальцы крепко сжали рукоятку серебряного ножа. Всего одно мгновение, и лезвие полоснуло горло, рассекая кожу тонкой линией. Вспышка боли вонзилась в мозг и разлетелась алыми искрами. Джин дёрнулся и открыл глаза. И изначально он увидел только мягкую клубящуюся тьму. Картина обеденного зала померкла. Она не исчезла полностью, но утратила очертания, превратилась в гаснущее остаточное видение. Зрачки расширились, привыкая к полумраку, грудь быстро вздымалась, руки дрожали и волосы, мокрые от холодного пота, неприятно липли ко лбу и шее. А после Джин ощутил прикосновение к своим ладоням и услышал до боли знакомый голос. Тихий, он звал его по имени. Феликс звал его. Сонный и растрёпанный, в своей шёлковой ночной рубашке он сидел на кровати и смотрел на него обеспокоенным взглядом. Он не понимал, что произошло, и когда ночные кошмары подобрались к Джину так близко. А Хван не понимал, сон перед ним или всё же реальность. Он смотрел на Феликса так, словно они не виделись тысячу лет, полных одиночества, страхов и бесконечных поисков. Джин смотрел, и очертания Ли медленно размывались.       Он обнял Феликса слишком резко и, пожалуй, крепко тоже. Он дрожал и цеплялся за мальчика, как утопающий цепляется за соломину. Эти прикосновения были болезненными. Они оставляли на коже Феликса красные отметины. Джин говорил несвязно, и его голос ломался:       — Это, правда, ты? Прости меня! Феликс... Я... Прости...       Джин всё бормотал, а после сорвался на плач, полный боли и всех тех эмоций, что он пережил во сне. Джин спрашивал, правда ли всё это? Живы ли они? Или же его умирающему мозгу всё это только кажется? Во всяком случае, он пытался спросить, но Феликс слышал только бессвязные обрывки слов, смешанные с громкими всхлипами. И поначалу он испугался, потому что ещё никогда не видел Джина таким. Даже в тот день, когда умерла госпожа этого дома, Хван вёл себя сдержанно. То есть ему было больно, и после он отгородился ото всех, но он никогда так не плакал и не кричал во сне тоже, и его руки ещё никогда не были такими холодными. Феликс морщился, когда Джин сжимал его слишком сильно, когда пальцы впивались в плечи, но не пытался отстраниться. Он понял: что бы ни приснилось молодому господину, это было что-то очень плохое и страшное тоже. Он только сидел и гладил Джина по спине. Феликс пытался его согреть и успокоить.       — Это плохой сон, — шептал он тихо у самого уха. — Только сон. Ночь уйдёт и заберёт его с собой. Он больше никогда не вернётся.       Феликс всё повторял, но Хван не слышал его. А если слышал, то не разбирал сказанного. То, что произошло, казалось ему слишком реальным. Он помнил, как пахло дерево и ткани, когда они выбирали детскую кроватку. Помнил, как светились глаза Ли, когда они бродили по улицам, не скрываясь. Помнил, как вокруг сновали люди, как одна лавка сменялась другой, и какими горячими были губы Феликса в то утро. А ещё помнил то, как жизнь, которую он так оберегал, оборвалась от одного глотка. В тот день – в тот пусть и нереальный день – Джин потерял Феликса и их ещё нерождённого ребёнка тоже. Это был страшный сон. И сон вещий. И все те чувства, которые он сейчас выплескивал, все те слова, которые говорил, были предзнаменованием. Так Джин думал. Его мать верила в вещие сны. Она всегда говорила, что сны приходят, чтобы предостеречь и уберечь тоже. И Хван верил в то, что это действительно так.       — Прости, — в последний раз произнёс он, прежде чем затихнуть.       Лицо, припухшее и красное от слёз, он спрятал в изгибе чужой шеи, и хватка пальцев ослабла, когда сил плакать уже не осталось. Джин замолчал, но не отстранился.       — Всё хорошо, — шепнул Феликс, прижимаясь губами к влажному виску. — Всё уже хорошо.       Он не стал спрашивать, что именно Джин увидел в своих снах, но зажёг для него несколько свечей, когда смог немного отстраниться. И тогда спальню залил мягкий свечной свет и по воздуху поплыл аромат топлёного воска. И очертания этих покоев стали чёткими и вполне реальными.       — Тебе нужно успокоиться, — сказал Ли, поднося ладонь Джина к своим губам, чтобы поцеловать пальцы. — У меня ещё остались лавандовые капли.       На прикроватной тумбочке у него всегда стоял крохотный хрустальный флакон. Иногда Феликс в них нуждался. Он разбавил их несколькими глотками воды и протянул молодому господину фарфоровую чашку.       — Ну же.       Он так сказал и Хван не стал противиться. Он глотал медленно, только сейчас осознавая, насколько саднит горло, будто он на самом деле кричал долго и надрывно. Кричал до тех пор, пока не сорвал голосовые связки. Когда Ли попытался вновь встать, чтобы налить ещё воды, Джин перехватил его руку и потянул на себя. Он спрятал Феликса в своих объятиях и уткнулся носом в волосы на его макушке.       — Я обязательно найду тебя, — невпопад произнёс молодой господин, будто именно эти слова сейчас имели наибольшую ценность. — Я люблю тебя.       Феликс коротко улыбнулся, хотя Джин этого и не видел. Он не думал, что тот запомнит эти слова. Случайные слова, которые он произнёс только потому, что они понравились ему и звучали красиво. Только потому, что он сам верил в некое продолжение жизни где-нибудь в другом месте и, может, даже в другом обличье. Так ему было проще мысленно мириться с необходимостью по истечении лет исчезнуть из этой жизни. Но говорить сейчас об этом Феликс не стал. Он только удобнее свернулся в руках Джина, прислонился виском к его плечу и закрыл глаза.       — Если я тебя забуду, не держи на меня зла. Подари мне томик старых сказок. Я всё вспомню, обещаю, но давай больше не будем об этом говорить? — сказал он, всё ещё улыбаясь. — Я люблю тебя, Джин. Прежде чем умереть, мы проживём долгую жизнь. У нас будут дети. Они будут похожи на тебя. И будут тебя любить. Мы вместе жили, и вместе будем лежать в земле где-нибудь в саду под старыми липами. Там, где живёт наш первых поцелуй, где бродят тени нас былых, совсем ещё юных. Но это будет потом, Джин. Через десятки лет.       — Через десятки лет, — повторил Хван.       Слова, сказанные Феликсом, ему понравились. Они были глотком свежего воздуха. И глотом спокойствия тоже. И Джин ощутил, как его всё ещё беспокойно бившееся сердце постепенно замедляется, как выравнивается пульс. Опустив ладонь на живот Феликса, он прикрыл глаза и шумно втянул носом запах чужих волос немного влажных ото сна, пахнущих травами, и эфирными маслами, и незабудками тоже.       — Я люблю тебя. Люблю.       В эту ночь Джин больше не сомкнул своих глаз. Он ничего не говорил и прикасался к Феликсу мягко. Он целовал его плечи и руки. Он целовал его спину и острые изогнутые лопатки. Так он извинялся за прерванный сон и за неосторожные прикосновения. За всё то время, что оттягивал развод. А утром, ещё до того, как должны были подать завтрак, Хван навестил свою жену. Он заставил её подписать бумаги о разводе и дал время до обеда, что бы та, собрав свои вещи, покинула его дом. Он знал, что сделанное им, вероятно, пошатнёт его положение, но больше об этом не беспокоился. Джин устал от игр в примерного семьянина и от тайн, которые хранил его дом. Он хотел быть счастливым, даже если ему придётся начать всё сначала. Даже если им придётся переехать в другой город или даже страну. Феликс оставался рядом с ним, и этого ему было вполне достаточно.       В тот день он вздохнул спокойно и больше уже не оглядывался назад. Спустя две недели они с Феликсом обвенчались, и тот уже больше никогда не спал в отдельных покоях, не жёг свечи бесконечно долгими тёмными ночами, не оставался один и не прятал отметину у себя на шее. Ему нечего было стыдиться. Он был верным и остался таковым до конца.       И спустя год, уже следующим летом, они вновь сидели с Джином в саду под старыми липами. Тёплый воздух щекотал лицо, и листва тихо шумела, и пальцами, испачканными масляной краской, Хван писал свою картину на маленьком холсте. Они пили разбавленное вино и заедали его фруктами в сахаре. А рядом стояла колыбель под белым куполом. И там, на шёлковой простыне, спал полугодовалый младенец. Черноволосый и с крохотной родинкой под глазом, он был похож на молодого господина этого дома. Его колыбель украшали незабудками, и на ночь Феликс читал ему сказки. В последнее время он сам их писал. Он поднял на Джина взгляд своих медовых глаз, коротко улыбнулся ему и, проведя пальцами по последней странице, закрыл книгу. По тёмно-синему переплёту бежали серебряные буквы: «Чай из васильков».