Чай из васильков: расширенная версия

      Для того, чтобы встать на ноги и вернуться к работе, Джину понадобился практически месяц. Долгий месяц, полный кошмаров и бессонных ночей. Месяц разговоров с пустотой и бесцельных блужданий по дому. Иногда в моменты, когда одиночество становилось совсем невыносимым, Хван позволял себе немного выпить. Он больше не терял рассудок, но алкоголь стал его панацеей. Феликс тоже. Иногда Джин пускал мальчика к себе. В такие дни они могли долго лежать и ни о чём не говорить. Лежать, вдыхая ароматы друг друга, пока за окном бесновался ветер, а в камине плясало пламя. Тогда ему, Хвану, наконец-то удавалось уснуть. Тогда ночь больше не казалась такой страшной и тёмной. Тогда его куда больше страшил рассвет и расставание.              Сегодня они вновь провели ночь вдвоём и расстались к рассвету. Они не занимались любовью, но изводили друг друга поцелуями и лаской. Джин обещал, что не переступит черту вновь, пока Феликс не будет готов. Пока белая лента не окажется на вазе с цветами.              Феликс повязал её ранней весной, когда в саду у поместья расцвели первоцветы. Молодой господин не мог пройти с ним по аллеям и полюбоваться цветами. Он сам бродил в глубине сада, слушал капель и наблюдал за тем, как в пригород возвращаются перелётные птицы. Он грел свои руки в меховой муфте и повыше натягивал шарф в попытке укрыться от весеннего, но всё ещё холодного ветра, и в дом вернулся только к ужину, когда к столу подавали дичь из охотничьих угодий и красное разбавленное вино. В обеденный зал Феликс зашёл только на несколько минут. В отсутствие хозяев этого дома в вазе на столе он оставил крошечный букет подснежников, перевязанный белой лентой. Эту вещицу позже вернул ему Джин, когда пришёл в его покои поздно ночью. Тогда они вновь целовали друг друга и вольно прикасались к коже. Тогда их дыхание сбивалось, и Феликс стонал под весом горячего тела, и аромат незабудки и можжевельника смешивался и пропитывал ткани.              — Останься сегодня здесь, — тихо попросил Феликс.              Влажный и раскрасневшийся, в тонкой ночной рубашке, сползшей с плеча, он лежал на смятых шелках и смотрел на Джина поблёскивающим взглядом. И его запах, густой и сладковатый, обволакивал пространство вокруг. Он забивался в ноздри, оседал в горле. Он дразнил фантазию, смешиваясь с запахом юного пота и сырого каштана. Джин поджал губы и, протянув руку, коснулся влажных волос Феликса. Он нежно перебирал светлые пряди, желая запомнить ощущения, которые подарила ему эта ночь.              — Ты же знаешь, я не могу, — когда молчание затянулось и звук догорающих в камине поленьев стал особенно громким, ответил Джин.              Конечно, он лгал. Он мог остаться здесь, в комнате Ли, и не думать о том, что принесёт ему рассвет и новый день. Мог бы ласкать его тело до тех пор, пока влага не пропитает постель насквозь и их собственные голоса не осипнут от бесконтрольных чувственных стонов. Хёнджин мог бы, но тогда соблазн остаться здесь навсегда был слишком велик.              — Точно не сегодня. Скоро эта женщина покинет дом, чтобы навестить своих родных. Когда это случится, мы сможем провести не только ночь вместе, но и день. Много счастливых дней.              Джин называл свою жену по имени в редких случаях. Ему не нравилось, как оно звучало. Не нравилось, что к её имени приставлена его фамилия. Он предпочитал проводить время на охоте, или в своём кабинете, или библиотеке. Он погружался с головой в работу, чтобы у него не оставалось сил ни на что, кроме сна. Так Хван жил с момента их свадьбы и не делил ложе с женой.              — Просто потерпи немного, хорошо?              Феликс поморщился, и его светлые брови, сдвинутые к переносице, болезненно изогнулись. Он всё понимал и никогда не просил лишнего, не заводил ненужных разговоров и был с молодым господином в те моменты, когда Джин того хотел. И всё же иногда терпеть было сложно. В такие дни, как сегодня, в особенности. Феликс вновь был горячим и очень влажным, а его дыхание – сухим и сиплым. Он не мучился от болей и не скручивался на полу у погасшего камина, но и расставаться с ароматом можжевеловых ягод и дыма не хотел так же, как с прикосновениями жадных и сильных рук, и с поцелуями, скользящими по его телу. Он взял руку Джина и поднёс его пальцы к губам, неспешно целуя, а после повернулся на бок и, подхватив край своей ночной рубашки, потянул ткань вверх, обнажая бледные бёдра в розоватых следах неосторожных прикосновений.              — Возьми меня, — прошелестел Феликс, неуверенно комкая ткань. — Возьми меня ещё раз, и я не стану больше просить.              Его голос затих, и Джин шумно сглотнул. Они занимались любовью считанные минуты назад. Хван был уверен, что его семя ещё не высохло на бёдрах Ли. Что его тело ещё пульсировало и было податливым, способным принять его без подготовки и долгих прелюдий. И Джин знал, что если захочет, то сможет взять куда грубее, чем прежде.              — Феликс, — выдохнул он и, подхватив его под бедро, сделал медленный глубокий толчок.              Он вошёл на всю длину одним плавным движением, и Феликс, выгнувшись, застонал. И нежное место на стыке плеча и шеи вновь обдало жаром. Он инстинктивно накрыл его ладонью, но больше ни о чём не просил, хотя ему очень хотелось. Феликс хотел, чтобы Джин его укусил, чтобы след от свежего укуса расцвёл на коже, чтобы в воздухе запахло его собственной кровью. Он хотел, чтобы у них всё было по-настоящему. Это желание было ярким, обжигающим и не угасло даже спустя долгие месяцы.              

***

      С той ночи минуло больше двух лет. Во французский пригород пришло тёплое и душное лето. Дождей давно не было, и сад зеленел сочной листвой. И вокруг пруда, далеко от центральных аллей, росли незабудки. Феликс приходил туда практически каждый день. Он говорил с этими бледно-голубыми цветами или читал им вслух. Он проводил там всё своё время или же бродил по саду в поисках самых красивых цветов. Из них он делал букеты, которые после прислуга разносила по дому. Так он коротал время, когда ни чтение, ни музыка не могли отвлечь.              Вечером, в конце июня, тропка вывела его к старой липе. К той самой, где три года назад он сидел вместе с Джином, читал томик французских сказок, пил сладкое вино и наблюдал за тем, как молодой господин пишет свою картину. Феликс помнил тот день и свой первый поцелуй. Тогда ещё была жива госпожа, Джин не был женат на другой, а он сам забывался и думал, что в будущем обязательно будет счастлив. Феликс рассеянно коснулся собственных губ, а после приложил раскрытую ладонь к тёплой шероховатой коре. Он стоял так, и его взгляд был прикован к кольцу, которое Джин подарил ему в день их свадьбы. Тогда оно было ему великовато, и Хван сам отнёс его в мастерскую, чтобы подогнать по размеру. С тех пор Ли его практически не снимал. И в дни, когда Джин оставался в его покоях, это кольцо дарило иллюзию того, что у них всё хорошо. Что они вместе и кроме них двоих в этом доме никого нет.              Тяжело вздохнув, Феликс уже собирался убрать руку, когда её накрыла чужая ладонь.              — Прости, если напугал, — улыбнувшись, произнёс Джин, переплетая свои пальцы с пальцами Феликса. — Я звал тебя, но ты не слышал.              — Вероятно, это так, — ответил Феликс.              За минувшее время он несколько вытянулся и окреп. Черты его лица заострились, из глаз ушёл яркий блеск какой-то незыблемой веры в чудо. Феликс смирился со всем, что происходило в его жизни и с собственным положением в частности. К этому дню он уже привык не спускаться в обеденный зал, не задавал неудобных вопросов, не просил Джина остаться, если тот заранее говорил, что не сможет встретить рассвет в его покоях, и не строил никаких планов. Иногда Феликс ещё приходил в это место и вспоминал былое, но с течением времени все события, что здесь произошли, все счастливые мгновения, казались ему чем-то нереальным. Чем-то, что случилось не с ним. Он утратил веру, перестал надеяться и просто плыл по течению, привыкнув к смене времён года и одинаковому пейзажу за окном.              — Скажи, — не оборачиваясь, глухо произнёс Феликс, — то, что было между нами, это правда?              —Что именно? — спросил Джин.              Он подступил ближе, прижимаясь грудью к спине Феликса. Прикрыв глаза, Хёнджин склонился утыкаясь носом в волосы Ли. Ему нравился аромат незабудок и трав, которые тот добавлял в свою ванну.              — Что именно? — повторил Хван, и его свободная рука легла на живот Феликса, и тонкие пальцы сжали ткань чужой рубашки.              — Всё, — ответил Ли, неопределённо пожав плечами, и его голос прозвучал отстранённо, абсолютно бесцветно, словно он спрашивал об обыденных и совершенно неважных вещах. — Все эти дни. Наша первая встреча и первый поцелуй здесь, под этим деревом. Венчание. И наша первая ночь. И все ночи после неё. Это правда, Джин?              Хван замер. Ли не видел, как в его глазах осело удивление, которое постепенно перетекло в страх. На мгновение Джину показалось, что Феликс прав. Что всё, что между ними произошло, было иллюзией. Плодом их больного воображения. Это чувство перетекло в злость и, пожалуй, отчаяние. Он дёрнул Феликса, поворачивая к себе, прижал к стволу старой липы и впился в губы болезненным долгим поцелуем. Джин чувствовал металлический привкус во рту, и как сминались выразительные губы Ли под его напором. Хван целовал, забывая о том, что у подобных действий могли быть свидетели. Из окна дома за разгорающейся драмой двух влюблённых наблюдала его жена. Красивая, но нелюбимая женщина, брак с которой он так и не скрепил на брачном ложе.              — Неужели... неужели ты думаешь, что всё это может быть ложью? — голос Джина дрогнул, и его пальцы коснулись капли крови на губе Феликса. — Что всё, что между нами было, всего лишь сон? И даже этот поцелуй?              Феликс отвёл взгляд. Поцелуй был вполне реален и напоминал о себе слабо пульсирующей болью в губе, а на прочие вопросы он ответов не знал. Чем больше времени проходило, тем больше ему казалось, что он спит и никак не может проснуться. А когда сновидения всё-таки оставят его, то он, Феликс, откроет глаза и ему вновь будет одиннадцать лет. Он будет в покоях фамильного поместья, наперсник принесёт ему тёплую воду для умывания, прислуга подаст завтрак, а матушка, если очень повезёт, подарит новую книгу со сказками. То время было для него счастливым, и Феликс всё чаще хотел туда вернуться хотя бы во снах, но, закрывая глаза, он не видел ничего, кроме клубящейся бархатистой тьмы. Сжав и бессильно разжав кулаки, он всё-таки посмотрел в глаза молодого господина – окрепшего, повзрослевшего и похорошевшего тоже.              — Я устал, — тихо произнёс Феликс вместо ответа и облизал саднящие губы, едва касаясь языком тёплых пальцев. — Позволь мне вернуться к себе.              В действительности он не хотел уходить. До ужина ещё было время и в собственных покоях среди свечей и жаккардовых штор ему было тесно, однако сейчас он был не лучшим собеседником. Впрочем, как и в дни до этого. Солнце, которое жило в нём, постепенно угасало. Феликс не жаловался. Он нашёл отвлечение в этом саду, но иногда даже здешние тропы не спасали от мыслей, пагубных и мрачных.              — Джин…              — Нет, — коротко бросил Хван.              Прежде он всегда говорил о том, что в этом доме Феликс волен делать то, что захочет. Ли не был пленником. Прислугой тоже. Он мог вольно передвигаться по поместью, есть с ним за одним столом и читать одни книги. Если бы тот захотел, то смог бы задерживаться в кабинете, где работал Хван. Джин никогда не гнал Ли от себя, но уходил сам, когда приходило время. Он знал, что его жена уже давно обо всём догадалась. Та никогда не задавала прямых вопросов, но ненависть и женская обида всегда вспыхивала в её глазах, когда под утро Джин возвращался в свои покои исцелованный чужими губами. Он не ласкал её тело, не вёл долгих бесед и предпочитал не замечать, если в этом не было необходимости. Это было по-своему жестоко, и Хван хотел развестись, но супруга не давала своего согласия на расторжение брака, а Джин не мог выгнать её без причины. Семья его жены была влиятельной и такого позора не потерпела бы. Поэтому ему приходилось мучиться и мучить Феликса тоже. Последнее медленно убивало его изнутри, но Хван старался держаться.              — Останься со мной, — уже мягче произнёс он. — Я принёс холст и краски. Мы так давно не проводили время вместе вне спальни. Я хочу услышать твой голос. Почитай мне, пожалуйста.              Феликс вновь отвёл взгляд. Видеть Джина таким потерянным, отчаявшимся и, может, даже испуганным он не хотел, но иногда уставал делать вид, что всё хорошо. В действительности их жизнь давно имела вполне явственные рамки, независящие от них самих. Или независящие от самого Феликса. Впрочем, он хорошо понимал и положение молодого господина. Вероятно, это понимание было единственным, что удерживало его от опрометчивых поступков и слишком резких слов.              — Хорошо, — выдохнул Феликс, сдавшись. — Если ты того желаешь, я останусь.              В конечном итоге Джин был прав: они давно не проводили время вместе. Обычное время, наполненное разговорами, чтением, короткими прогулками перед ужином. Феликс всё ещё приходил к нему в дневное время суток, но делал это редко и зачастую просто молчаливо сидел в кабине или в гостиной. Он старался не вмешиваться в дела поместья открыто и не привлекать излишнего внимания. И постепенно превратился в тень этого дома.              — Я побуду с тобой, я почитаю, — пообещал он, бросил короткий взгляд на вещи, которые Джин принёс с собой. — Что за книгу ты выбрал?              — Сонеты. Жоашен дю Белле, — ответил Джин.              Он ещё раз с сожалением посмотрел на губу Феликса и виновато отвёл взгляд. Хван не хотел причинять ему боли. Ли был и оставался самым дорогим для него человеком. Джин любил, и сама мысль о том, что тот страдает, постепенно разрушала его. Хван отступил и потянулся к клетчатому пледу.              — Прости. Это уже не сказки. Но мне хотелось бы услышать твой голос.              — Тогда не имеет значения, что я буду читать, — отозвался Феликс, выпрямляясь.              Томик полюбившихся ему сказок по сей день стоял на полке в его покоях, однако он уже давно не брал его в руки и тем более не читал вслух. Он оттолкнулся от липы и подошёл ближе. Опустившись на покрывало, Феликс взял в руки достаточно новую книгу и пролистал первые несколько страниц. Ему действительно было всё равно, что читать. Он давно не говорил о том, чего желает. А если и говорил, то из его слов исчезла страстность. Он поднял взгляд на Джина, коротко улыбнулся, подождал, пока тот опустится рядом, вернулся к началу книги, а после его голос зазвучал в саду. Голос чистый, бархатистый, не лишённый эмоций. Он смешивался с шелестом листвы. Он растекался по холсту с первыми мазками краски. Джин снова рисовал его. Повзрослевшего, более острого, но всё такого же красивого.              — Феликс, — позвал он, когда голос Ли начал хрипнуть.              Хван протянул ему бокал вина и улыбнулся:              — Держи. Мы можем сделать перерыв.       Феликс перевёл взгляд на Джина. Он закрыл книгу и вновь хотел озвучить свою просьбу. И если бы молодой господин его отпустил, он бы смог вернуться в свои покои и в одиночестве остаться там до следующего утра. Феликс этого не желал, но и такие встречи никогда не проходили бесследно. Часы, проведённые наедине, заставляли его забываться, вспоминать о собственных переживаниях и мечтаниях тоже. Это было по-своему болезненно. Феликс практически решился, но после он скользнул взглядом по расслабленному и, кажется, посветлевшему лицу Джина и плотно сомкнул губы. Время шло, но хозяин этого дома в нём всё ещё нуждался. Он не мог его оставить. Во всяком случае, сейчас. Феликс выпрямился и, коротко поблагодарив, принял вино. Он сделал глоток, и на языке осело приятное сочное послевкусие. Ли пил неспешно до тех пор, пока бокал не опустел, а после перевёл взгляд на кольцо, которое всё ещё носил. На единственный подарок, которым он по-настоящему дорожил.              — В ту весну ты рисовал незабудки, — отрешённо произнёс Феликс, откладывая в сторону холст с незаконченной картиной.              — Весной их было особенно много. Поэтому я не мог оставить их без внимания.              Джин сидел прислонившись к шершавому стволу и смотрел на Ли. В его руках бокал пустел куда медленнее. Он больше не разбавлял вино для Феликса. В этом не было нужды. Тот уже давно не был ребёнком. Они оба повзрослели.              — Скажи, что тебя беспокоит.              Хван спрашивал. Он знал примерный ответ, но всё равно хотел услышать. А ещё ему остро хотелось прикоснуться к Феликсу так, как в те робкие дни, когда они только начинали изучать тела друг друга. Когда поцелуи вызывали волну мурашек, а низ живота сводило от желания, искреннего и стыдливого.              — Любовь моя, — уже тише добавил он, протягивая руку, чтобы коснуться щеки Ли.              Тот ненадолго прикрыл глаза, позволяя этому мгновению быть, как и всем тем, когда они оставались наедине друг с другом, когда в поместье не было посторонних, а у Джина – важных и неотложных дел. Феликс хотел бы о многом рассказать: обо всех своих переживаниях, о том, что с каждым днём верить в светлое будущее становится всё труднее, и даже о том, что он по-прежнему боится одиночества и темноты, потому спит при свечах или засыпает только под утро. Он хотел поделиться всем, что скопил за эти месяцы, но вместо этого только приподнялся, приблизился к Джину и осторожно коснулся его губ. Это был мимолётный едва ощутимый поцелуй.              — Я хочу, чтобы всё было по-настоящему, — коротко произнёс Феликс, посчитав, что эта фраза в полной мере выражает все его мысли.       — Я знаю, — улыбка Джина померкла, и его взгляд стал тусклым, как выцветшие цвета его картин, заброшенных на долгие годы. — Знаю, — повторил он, ощущая, как пульсируют обожжённые мимолетным поцелуем губы.              Хван хотел попросить Феликса подождать ещё немного, но не смог этого сделать. Он слишком хорошо понимал, что его просьба растянулась на два года. Долгие два года, полные метаний и безысходности, пролитых слёз и брошенных в пустоту обещаний. Джин старался, но дни сменяли друг друга и он всё ещё не мог отыскать лазейку, которая сохранила бы им всем жизнь, полную достатка.              — Иди ко мне, — попросил он, раскрывая объятия. — Пожалуйста.              Феликс поддался. Он опустился на бёдра Джина, прижимаясь к нему, вдыхая давно знакомый, но по-прежнему желанный аромат. Он ещё раз поцеловал молодого господина и сделал это так же томно и медлительно, а после повторил фразу, которую сказал ранее. Больше она не была похожа на скромное признание или тихую мечту. Сейчас эти слова, отделённые друг от друга короткими паузами, звучали, как откровение, как самое искреннее признание в любви, как требование и необходимость.              — Я не могу дать тебе то, что ты хочешь, пока не разведусь, — подаваясь вперёд, Джин потянул ткань чужой рубашки, оголяя плечо.              Губами он прижался к коже, а после слабо прикусил нежное место на стыке плеча и шеи. Хван сделал это, потому что хотел. Потому что запах Ли дразнил обоняние, и желание, чтобы всё было по-настоящему, тоже. Тот вздрогнул, неосознанно замер и натянулся. Хватка пальцев на плечах стала крепче, и из его горла вырвался неосознанный тихий стон. Феликс отклонил голову в сторону, открывая покрывшуюся мурашками шею.              — Что если ты никогда не разведёшься? — глухо спросил он, ощущая горячее дыхание Хвана на коже. — Что, если нет? Или расторгнешь брак через много лет.              Это вполне могло быть правдой. Джин происходил из знатной семьи, и много судеб зависело от его решений. Это накладывало определённые обязательства и заставляло жертвовать чем бы то ни было. Он должен был заботиться о процветании семейного дела и о людях, которые работали в этом доме. Феликс это хорошо понимал, потому не давил и не задал лишних вопросов. Он готов был смириться со своим положением. С тем, что никогда не сможет стать полноценным членом этой семьи, выйти в общество, не скрываясь, и засыпать в постели молодого господина без надобности покинуть покои утром. Он был к этому готов, но отчаянно желал, чтобы хотя бы в те моменты, когда они оставались наедине, между ними всё было по-настоящему.              — Мы не вечны, Джин. Я не вечен. И этот день больше никогда не повторится, как и все дни до этого, — шептал он, подставляясь под скольжение губ и неспешно расстёгивая пуговицы на чужой рубашке. — Я не желаю много. Только быть значимым. Никто не узнает... пожалуйста. Я прошу тебя.              Губы Феликса распахнулись, и он вновь вздрогнул и тихо застонал, когда зубы Джина сжали кожу на его шее в нескольких сантиметрах от мочки уха. Хван злился.              — Я твой, Феликс. Душой и телом, — произнёс Джин, и голос его заметно осел.              Отстранившись, молодой господин посмотрел в глаза Ли. В глаза светлые и поддёрнутые пеленой зарождающегося возбуждения. Хвану стоило перехватить его руки и остановить, но он хотел, чтобы его жена застала их. Чтобы она увидела собственными глазами, каким страстным и жадным может быть её муж. Как он может любить.              — Ты для меня всё. Только ты один.              — До-ка-жи, — по слогам выдохнул Феликс.              Возможно, это прозвучало грубо и слишком вольно. Вольность была тем, что Феликс себе не позволял ни в этом доме, ни за его пределами, обычно ограничиваясь лишь осторожными просьбами или покорным молчанием, однако сегодня он отпустил себя. Он был откровенен так, как никогда, хотя и знал, что молодой господин будет злиться. Тем не менее, он посчитал, что имеет право просить хотя бы об этом, раз уж ни о чём другом. Расстегнув последнюю пуговицу, Феликс прикоснулся ладонями к обнажённому телу, хаотично скользя по коже, ощущая, как подрагивает под пальцами горячий живот. Он плавно двинул бёдрами, как если бы они уже занимались любовью, после сделал это ещё раз и ещё. Его щёки покрылись неровными пятнами румянца, и он повторил свою просьбу. Джин опрокинул его на покрывало. Это движение было слишком резким и жадным. И вино, которое Хван не допил, алым пятном впиталось в ткань. Он навис над Феликсом.              — Доказать, значит, — губы Хёнджина исказились в острой усмешке.              Он двинул бёдрами. Двинул жёстко и нетерпеливо, а после, склонившись, сделал то, о чём его так давно молил Феликс. Молил губами и прикосновениями, всеми пролитыми слезами. Джин стиснул зубы, прокусив нежную кожу на стыке плеча и шеи, оставляя метку, заставляя запах можжевеловых ягод стать насыщеннее, а жар тела – ощутимее. Феликс вскрикнул и широко распахнул глаза. Это было неожиданно, резко и очень больно. Очень. Но это была правильная боль. Боль нужная. Она растеклась по телу, заставила его гореть. Она заставила аромат Феликса измениться, смешаться. Он знал, что теперь будет пахнуть иначе – и он сам, и его одежда, и даже его простыни. Он желал этого очень давно. Желал, подходя к зеркалу, видеть на себе этот след, как знак того, что он является кем-то большим, нежели просто любовник, с которым молодой господин ложится в постель в дни, необременённые работой и чужим присутствием. Феликс нуждался в этом, однако не думал, что Джин всё же согласится, и не предполагал, что сделает это сегодня. Аромат незабудок смешался со слабым запахом крови, проступившей на бледной коже. С ресниц сорвались слёзы и соскользнули к вискам. Феликс судорожно втянул воздух, тихо всхлипнул и крепче прижал Джина к себе, цепляясь за плечи.              — Феликс,— сорвалось с губ Хвана, когда его язык, горячий и влажный, прошёлся по припухшей коже.              Он слизывал капли крови, словно это могло чем-то помочь. Будто его слюна могла унять саднящую боль, пришедшую на смену острой и рвущей.              — Я люблю тебя, — повторил Джин то, что говорил уже много раз.              Его влажные губы прижались к ране и заскользили вверх по изгибу шеи, оставляя слабый розоватый след от слюны и крови. Он целовал Феликса, шепча слова любви. Целовал впалые щёки и веснушки, влажные от слёз веки и мягкие чувственные губы. Тот отвечал, подставлялся под скольжение губ, открывался. Сердце громко ухало в груди, и он ещё не до конца осознавал, не сон ли это. Но если всё же сновидение, Феликс не хотел просыпаться. Он бы хотел остаться в этом мгновении, где Джин с ним, где молодой господин принимает его, где его собственный аромат меняется уже навсегда. Феликс приоткрыл губы, ощущая давление влажного языка, и мягко потянул вниз рубашку, обнажая плечи Джина.              — Прикоснись ко мне, — выдохнул Феликс, прижимаясь к молодому господину всем телом, ерзая под ним. — Пожалуйста... — добавил он, поймав взгляд тёмных, практически чёрных глаз.              Джин приоткрыл рот, но только вдохнул воздух. Близко подобралось желание сделать это: взять Феликса, внемля его просьбе. Хван невольно усмехнулся и перевёл взгляд в сторону дома, туда, где было окно в спальню его жены. Он хотел бы увидеть её бледнеющий силуэт, но после решил, что это неважно. Склонившись, он коснулся губ Феликса. Это был едва ощутимый, мимолётный поцелуй. Опустившись ниже, Хван потянул шёлковую рубашку Феликса вверх и провёл ладонью по обнажённому животу. Его пальцы поддели пояс брюк, и губы сжались вокруг налитой кровью плоти.              Феликс застонал низко, тихо и благодарно. Он закрыл глаза, сжал пальцами покрывало и неосознанно двинул бёдрами навстречу тёплому рту. Молодой господин этого дома никогда не обделял его ласками. В прошлом в дни, когда он не решался переступить черту и вновь стать с ним единым целым, Джин нежил его прикосновениями рук и губ. Он доводил его до запретной грани удовольствия, заставлял дрожать и извиваться, и сбивчиво шептать имя в подушку. Их близость всегда была особенной, но просить о ней было всё ещё смущающе. Румянец на щеках Феликса сделался ещё ярче, и тот попытался прикрыть лицо ладонью.       — Смотри на меня,— попросил Хван.              Он хотел, чтобы Феликс видел, как меняется выражение его лица. Как сжимаются губы вокруг чувствительной плоти. Джину нужно было, чтобы в памяти Ли отпечаталось его дыхание и слова. Его мутный от похоти взгляд. Его прикосновения, напористые и жадные. Хван ласкал его, помогая себе пальцами. Он гладил его живот, целовал чувствительную головку и опускался ниже к самому основанию. Феликс откликался и пытался не закрывать глаза. Он смотрел на Джина мутным взглядом, и путался тонкими пальцами в его волосах, и двигал бёдрами в сбивчивом рваном ритме. И жар, растекающийся по телу, смазывал болезненное саднящее ощущение в шее.       — Джин, — позвал Феликс, облизывая пересохшие губы. — Джин...              Он всегда так делал, когда удовольствие подступало слишком близко. Он звал молодого господина по имени, цеплялся за то, что было под рукой, и пытался ускользнуть от откровенной ласки. И обычно Хван не позволял ему избежать кульминации. Обычно он становился настойчивее. Джин позволял Ли изливаться в свой рот. Ему нравился вкус его семени. Но сегодня он не хотел, чтобы всё закончилось быстро. Напротив, он желал, чтобы Феликс дошёл до пика на его бёдрах. Чтобы они были едины в этот момент. Его пальцы сжали самое основание чужой плоти, и Джин, приподнявшись, вернулся к губам Феликса, чтобы снова поцеловать его, ощущая солоноватый привкус чужих слёз.              — Ты мой, — шепнул он и, сняв его брюки, усадил на собственные бёдра. — Сделай это сам. Так, как тебе нравится. Так, как ты хочешь.              Феликс потупил взгляд. Он всегда тушевался, оказываясь в таком положении, а ещё обычно они занимались любовью на кровати и при свечах, когда в комнате царил приятный полумрак, когда на кожу ложились мягкие тени и в воздухе витал аромат воска и разбавленных эфирных масел. Сейчас всё было иначе: ветер слизывал жар с кожи и солнечные лучи путались в кронах старых деревьев. Помедлив, Феликс завёл руку за спину. Он нахмурился и закусил губу, ощущая, как крупная головка раскрывает его и неспешно проникает внутрь. Хван был в нём лишь наполовину, когда он приподнялся и вновь опустился. Феликс упирался в его плечи и всё ещё не смотрел ему глаза, но его движения становились всё вольнее. В какой-то момент он опустился полностью, и по саду разлетелся его протяжный откровенный стон. Он, этот стон, был первым и самым желанным. Он смешивался с тяжёлым, сбитым дыханием Джина и с его неразборчивым шёпотом в моменты, когда им обоим было особенно хорошо.              На языке Хвана всё ещё витал металлический вкус чужой крови. И вкус смазки и винного брожения тоже. А ещё слюны. Сладковатой слюны Феликса. И запах незабудок, смешавшийся с ароматом можжевеловых ягод. Джин сжимал бледные бока Ли, и его губы скользили по солоноватой от пота шее. Он был особенно мягок, когда его губы касались припухших следов от зубов. И был не сдержан и голоден, когда добирался до губ Феликса или до его тонких ключиц. В такие моменты Джин забывался. Его руки в сплетении синеватых вен напрягались, а движения становились размашистыми и глубокими. И тогда к звукам их сбитого дыхания и шелесту старой липы прибавлялись и звуки их любви. Немного пошлые и влажные, они ласкали слух, делали проникновения чувственными.              — Феликс... Глаза… Смотри в мои глаза.              Феликс отреагировал не сразу. Он склонился и прикусил кожу на шее, оставив там следы от собственных зубов. Неглубокие и некровоточащие, они были маленькой местью за боль, и за эту просьбу тоже, и за грубые прикосновения. Приподнявшись, он на какое-то время остановился взглядом на глазах Джина, на расширенно чёрном зрачке, а после откинул голову назад и задвигался сам – рвано, жадно, нетерпеливо. Тело била мелкая дрожь, на коже проступила испарина, светлые волосы липли ко лбу, и его белая рубашка едва прикрывала бёдра. Он чувствовал, как пульсирует Джин там, глубоко внутри, и сжимался вокруг его плоти. Он хотел ощутить его семя внутри себя. Феликс знал, что им нельзя. Впрочем, Джин тоже это знал. Но он сдерживался долгие два года. В дни, когда Феликс изнывал от жара, когда его запах наполнялся дурманом, а тело просило откровенных прикосновений, Джин всегда причинял себе боль. Он кусал до крови губы, и внутреннюю сторону щеки, и собственные предплечья тоже. Он сжимал кулаки, и короткие ногти впивались в кожу ладоней. Это всегда срабатывало, но свежая метка на шее, и переменившийся запах Феликса, его настойчивость и эта пульсация внизу живота заставили Джина наконец-то забыться. Он прижался губами к уху Феликса и низко зарычал, когда удовольствие достигло своего пика. Когда дрожь ударила по сознанию, Джин излился, будучи глубоко внутри омеги. Он сжимал его талию, не позволяя соскользнуть, пока его семя растекалось в тепле чужого тела.              Феликс крупно дёрнулся в его руках, но после затих. Он прижался к груди Джина ладонями и устало опустил голову на его плечо. Феликс тяжело дышал и его расфокусированный взгляд плыл по пространству, цепляясь за стволы старых деревьев, за кусты крупных садовых роз и мерное колыхание ветвей. И ветер слизывал жар и пот с его кожи. И где-то вдалеке звучала тихая трель королька.              В тот вечер они вместе вернулись в поместье, и Джин впервые за долгое время ночевал в его покоях. Они никогда не говорили о том, что случилось там, в саду, и с течением дней воспалённый укус превратился в аккуратный белёсый шрам, который Феликс прятал под одеждой. Но когда молодой господин навещал его, то всегда касался этой метки и делал это как-то любовно.              В начале августа, в разгар душного маслянистого лета, Феликс был в покоях один. Семейное дело процветало, и Джин всё чаще отлучался из поместья. К вечеру тот всегда возвращался домой, но их встречи всё равно стали редкими. Феликс знал, что Джин занят. Он не беспокоил его. Только изредка приносил васильковый чай, заваренный по рецепту матушки, и поздний ужин, если тот не спускался в обеденный зал. Иногда они вели тихие недолгие беседы, после Феликс возвращался к себе. Он выглядел устало. В последнее время его часто клонило в сон и его щёки были горячее, чем прежде, и засиживаться за полночь стало куда сложнее. Феликс знал, что с ним происходит, но никому об этом не говорил. Даже внимательному Герберту, который однажды, увидев его, предложил послать за врачевателем. Он просто не мог об этом сказать. В конечном итоге это он, Феликс, был повинен в той близости, которая случилась между ним и молодым господином. Это он сказал Джину такие слова, которые не должен был говорить. Он утратил терпение, поддался чувствам, позволил себе забыться. Он так желал стать по-настоящему близким и принятым, что забыл о последствиях.              Феликс опустил руку на плоский живот и больно укусил щёку изнутри, глядя на собственное отражение в зеркале. На большие глаза, смотрящие каким-то потерянным отчаявшимся взглядом, на ровные полумесяцы, оставшиеся после укуса, на тени, залёгшие на лице, на худые запястья и лодыжки, выглядывающие из-под тонкой ночной рубашки. В глазах защипало, и Феликс отвернулся. Он скользнул взглядом по столу. Там всё ещё стоял невзрачный чайник с уже остывшим отваром. Феликс хотел избавиться от жизни, растущей внутри него. Он вычитал рецепт в одном медицинском томике, обнаруженном в библиотеке этого дома, и сам собрал травы. Он знал, что отвар будет очень горьким и очень ядовитым. Он всё сделал так, как было изложено на пожелтевших страницах, но выпить так и не смог. Феликс неспешно подошёл к столу и вновь взял чашку в руки. Он медленно вдохнул воздух, шумно выдохнул, проглотив немые слёзы, и поднёс чашку к губам. Он практически сделал глоток, когда в дверь его комнаты постучали. Джин вернулся раньше обычного и принёс ему новенький томик сказок. Он вошёл, не дожидаясь ответа, и замер в дверях, глядя на Феликса немигающим взглядом. На заплаканного и нервного Феликса, дрожащими руками сжимающего чашку с чем-то, что пахло очень горько, совсем не так, как чай, который подавали в этом доме.              — Что это? — настороженно спросил Хван, прикрывая за собою дверь.              Феликс покачал головой и попятился назад. Он не думал, что Джин сегодня придёт. Он не хотел, чтобы тот приходил и видел его таким. Не хотел ни о чём говорить и не хотел плакать, но слёзы всё равно срывались с ресниц и стекали по щекам, обжигая кожу. А Феликс всё пятился, и его руки дрожали так сильно, что он выронил чашку. Тонкий фарфор со звоном разбился о камень, и холодный отвар растёкся среди осколков. Феликс упёрся спиной в стену, сполз на пол и обнял колени руками. Он не смотрел на Джина. Только продолжал качать головой и сотрясаться в безмолвных рыданиях так, словно что-то внутри него окончательно сломалось и всё, что он так тщательно скрывал от глаз всех, кто жил в этом доме, выплеснулось наружу.              Он не слышал, как из рук Джина выпала книга. Не слышал спешных шагов и того, как под каблуком чужих туфель хрустнул осколок фарфора.              — Феликс, — опустившись на колени перед ним, Хван обнял его.       Он притянул Ли к себе и губами прижался к влажному виску. Мальчик в его руках ощущался хрупким, и Джин поймал себя на мысли, что был и всё ещё остаётся слеп по отношению к Феликсу. И даже метка ничего не изменила.              — Почему? — выдохнул он, осознавая, что если бы не явился сейчас, то в этих покоях произошло бы что-то непоправимое и очень страшное. Очень. — Что произошло?              Феликс ничего не ответил. Он только всхлипывал и остервенело цеплялся за руку Джина, до боли сжимая пальцы. Все эти годы он был очень сильным и очень терпеливым. Он не злился, когда Джин не оставался ночевать в этих покоях или не принимал его у себя, старался не замечать, если от него пахло чужими духами, привык не обедать с ним за одним столом. Феликс смирился со своей жизнью и своей ролью. Он собирал цветы, и делал букеты, и повязывал белые ленты. Он жёг свечи и засыпал в одиночестве. И ему было достаточно уже того, что Джин не делил ложе ни с кем, кроме него. Он держался так долго, а сегодня плакал навзрыд. Плакал до тех пор, пока голос не стал ломаться, пока воздуха не перестало хватать. После Феликс затих, и хватка его пальцев ослабла, но он всё ещё прижимался к Джину в поисках тепла и призрачной поддержки.              — У тебя будет ребёнок, — тихо просипел Феликс. — У нас будет...              Его слова заставили Джина оторопеть. Тот замер и, кажется, забыл как дышать. Секунды молчания превратились в минуты. Феликсу показалось, что Хван оттолкнёт его, поднимется с пола и, взяв со стола чайник с остатками отвара, закончит то, что не смог он сам. Это было бы правильное решение. Правильное для них обоих. Но Хван молчал и по-прежнему не двигался. Он пришёл в себя, только когда Феликс позвал его по имени.              — Повтори, — попросил Джин, и его голос дрогнул.              Феликс выполнил его просьбу, и тёплая ладонь Хвана коснулась ещё плоского живота. Джин ничего не почувствовал, но его пальцы продолжали дрожать от волнения и, быть может, от страха.              — У нас будет ребёнок, — повторил он сказанное Феликсом и на мгновение прикрыл глаза.              Там, под закрытыми веками, вновь вспыхнул цветущий сад, и липа шепталась с ветром о чём-то своём. Хван вспомнил вкус вина и крови. Вкус смазки и солёного пота. Он помнил, каким красивым в тот день был Феликс и как он рвано двигался на его бёдрах, подкатывая глаза от удовольствия. Тогда они оба позволили себе вольность. Тогда их близость казалась сном. И, кажется, только сейчас Хван окончательно осознал, что всё было по-настоящему.