***
Луна идёт на убыль, и остреющие края месяца рассказывают Иззи, что завтра будет шторм. Ночью ноги держат плохо, и он переносит вес на перила, слушая, как месяц, небрежно прибитый к небу парой гвоздей, поскрипывает к грядущей качке. Почти пропускает момент, когда Джим, небрежно положив руку на кинжал, выходят на палубу но они окликают: — Не спишь? Он твёрдо знает: Джим одним движением перерезают глотки, отрубают гниющие ноги, а ещё, в отличие от Иззи, различают, что правда, а что нет. — Баттонс превратился в птицу, а я вижу призраков? — Голос подводит, уходя вверх, и получается почти вопросительно. — Баттонс превратился в птицу. — Джим кивают. — Только видишь? — Не только. Джим, как и он, облачённые во всё чёрное, почти сливающиеся с ночью, чешут подбородок. — Призраков не бывает. — Ты говорили, писарь умер. Так? — Сначала умер, потом вернулся. — Джим пожимают плечами. — Море не всех забирает с концами. Иногда оно милосерднее, чем люди. Он молчит. Люциус был реальным. Люциус не мог быть живым. Что-то не сходилось. — Поговори с ним, — предлагают Джим, прислонившись к перилам рядом, и Иззи морщится. — Да, я помню, как вышло с Чёрной Бородой, но он не Чёрная Борода. И слава всем богам. Корабль не вынес бы второй Чёрной Бороды — мелкое судёнышко, изодранное и исполосованное острыми когтями, едва перенесло и одного. — Хорошо. — Давай. Расспроси, как он выжил и всё такое. — Джим бережно хлопают его по плечу, и Иззи не вздрагивает. — Призраков не бывает.***
Месяц обманул, и шторма не случилось. Такое бывает, только Иззи больше не может ему доверять. А теперь пропал и месяц, и палуба окутывается сизым туманом. Иззи сидит на носу «Мести», одобрительно разглядывая единорога, лишившегося и головы, и копыт. Хотя бы его голова ещё на плечах. Спорное утверждение, конечно, раз все зеркала перебиты, но и заявлять обратное он не может. — Поговорим? — Люциус, вытянув ноги, садится рядом, по правую сторону. Между ними наполовину пустая бутыль, но Иззи знает, он не сделал и глотка. — Поговорим. — Иззи дёргает плечом. — Сначала сними это. — Чужие руки тянутся к шейному платку, и Иззи отшатывается. — Зачем? Мы же не собираемся здесь… — Он кривит губы. — Не собираемся, но платок надо снять. — Вишнёвому терпеливому голосу хочется врезать, но жалко бутылку. И голос тоже жалко. — Я не собираюсь снимать платок. — И неожиданно рвётся добавить: — Его дал мне Э… — Я знаю, кто тебе его дал. — Голос не даёт закончить, а бутылка между ними исчезает. — Сними платок. Что ж, Иззи привык подчиняться прямым приказам. Одной рукой, в перчатке, он стягивает кольцо, другой — развязывает узел. Кольцо звякает о палубу по левую сторону. — Хорошо. А теперь скажи, почему ты думаешь, что я мёртв? Иззи наконец смотрит ему в лицо. В его недоумении слышен светло-коралловый оттенок мальчишеского каприза. — Чёрная Борода скинул тебя с корабля и ты утонул, — чеканит Иззи. — Я умею плавать, помнишь? — Люциус лукаво улыбается, так, что почти не видно морщинки между его бровями. Иззи хмыкает. Зря тот думает, что он хочет помнить. Знать проще, чем вспоминать. Начнёшь вспоминать — сам заодно сгинешь в полуночно-синем мареве, где людям, не моргнув и глазом, отрубают пальцы, а у подушки вместо колыбельной оставляют пистолет. Иззи и так выбрался из омута не целиком, больше он туда не заглянет. — Хорошо. Представим, что ты не призрак, — наконец говорит он, оглядывая Люциуса с ног до головы. Выглядит так, как вроде и должен: небрежно завязанный клетчатый шейный платок, тонкая бордовая курточка поверх полосатого нечто и широкие штаны из парусины. — Представим. — Люциус кивает и, подтянув ноги к себе, подпирает подбородок кулаком, уперев локоть в бедро и привычно сгорбившись. — Тогда почему ты точно такой, как был? Не, э-э, оброс бородой… всё в той же дурацкой одежде, в конце концов? — Потому что мне так больше нравится? — Брови ползут вверх. — Мне не пойдёт борода, вполне достаточно моих прекрасных бакенбард. — Рукой с деревянным пальцем он, рисуясь, проводит по скуле. — Зачем что-то менять? — Все изменились, — Иззи почти выдавливает это из себя; это он, к сожалению, не просто знает, а помнит. — Я тоже не прежний, — Люциус пожимает плечами. — Ты хоть раз видел меня с журналом и карандашом? — Иззи коротко мотает головой. — Тут особо не порисуешь. Иззи думает, тот мог бы нарисовать новые декорации вместо тех, что изрезал Чёрная Борода, и вышло бы куда живее. — Аргумент слабый, но засчитан, — подытоживает он. Люциус фыркает. — Ты не думал, что, будь я призраком, пришёл бы, ну, с распухшей головой, — он кривится, — с плавниками между пальцами, со ртом, забитым тиной? И пришёл бы не к тебе, а к своему убийце? — Так это не ты пришёл. — Иззи пожимает плечами. — Это я тебя привёл. Он закатывает глаза. — Ладно, представим, что я умер. — Представим, — кивает Иззи. — Почему тогда ты переспал с мертвяком? — Бровь изгибается дугой. — Потому что не успел при жизни, — признаётся он. Взгляд не опускает. — Это так романтично, — тянет Люциус, приложив руку к сердцу. — Мог бы просто предложить. — Не мог. — Иззи кривит губы. — Да, я помню, что не мог. — Люциус кивает и, разогнув спину, кладёт голову ему на плечо. — Разве призраки так умеют? — И, поёрзав и изогнувшись, прижимается губами прямо к ласточке над воротником рубашки. — Не знаю, — выдыхает он. — Других призраков не встречал. — С тобой невозможно разговаривать, — ноет Люциус, прижимаясь ближе, и туман не укутывает их.***
Шторм с опозданием нагоняет «Месть». Если кратко: по палубе мечутся люди; Иззи чуть не оказывается за её пределами. А если подробней… По палубе мечутся люди, но все их слова заглушает вой ветра. Мир кренится сильнее, чем корабль, и в тусклом свете последнего фонаря Иззи не может разглядеть Люциуса, но, наверное, его и не выпустили на палубу, скорее всего, он трясётся в трюме, и пожалуй, его не снесёт волнами вместе с остальными. Фонарь вырывается из его рук и тухнет, разбиваясь о скользкие доски. В гулкой тьме теряются даже силуэты. Надо отвязаться от каната и добраться до того, кто вернёт свет. Надо… Корабль вздрагивает, и не-своя нога подводит — Иззи подбитой птицей валится на опасно кренящуюся палубу, и хвататься больше не за что, и… Его удерживает чья-то рука. Иззи цепляется за неё сведёнными в судороге пальцами, и его, отбив бока, вытаскивают на палубу. Секунду он пытается отдышаться, а потом распахивает глаза и через пряди волос, налипшие на лицо, видит Айвена. Иззи знает, Айвен умер у него на глазах. Он видит, тот стоит, пошатываясь, и вода капает с его дред. Проломленный череп, ошмётки мозга в волосах и кровь, струящаяся по виску — однозначное свидетельство того, что Айвен мёртв. Твёрдая рука, отнявшая Иззи у волн — что он жив. Айвен склоняется, вновь протягивает руку, и Иззи, ухватившись за неё, поднимается на ноги. Рука — тёплая, малахитовая, знакомая до последней прожилки. — Спасибо, — едва слышно бормочет он. Палубу больше почти не качает, и Иззи обретает равновесие и во тьме. — Берегись синего, — бесстрастным голосом даёт Айвен запоздалый совет. А потом волна смывает его за борт.***
Иззи, сгорбившись, сидит на бочке. Надо набраться сил, совсем немного, чтобы встать и доковылять до каюты — с последствиями шторма можно разобраться завтра, — но ноги, своя и не-своя, разбухли от воды и не желают его держать. — Ты как? — слева подходят Джим и, пригнувшись, легко бодают его лбом в плечо. — Паршиво, ничего нового. — Шторм кончился, скоро станет лучше. — Давай сверим, — предлагает Иззи, и Джим поднимают бровь. — Люциус жив? — Жив. — Короткий кивок. — Айвен? — Мёртв. — Мёртв после шторма или ещё до? — Ещё до. — Джим, я видел Айвена, — выдыхает Иззи. — Он мне жизнь сейчас спас. — Иззи, в таком мраке и чёрт мог привидеться, — успокаивающе говорят Джим, положив руку ему на плечо. — Он меня вытащил! — он почти взвивается с места, но ноги до сих пор не держат, и грузно он падает обратно на бочку. — Тебя вытащил кто-то другой. А ты его принял за Айвена. — Голос Джима становится всё мягче. — Тебе нужно отдохнуть. Ему нужно отдохнуть. Он знает, что уже спал прошлой ночью, но когда была прошлая ночь? — А первый призрак где? — спрашивает он, мотнув головой: мокрые пряди продолжали заслонять обзор. — В смысле Люциус. — В трюме сидел, где ж ещё. И как думаешь, будь он правда призраком, я бы могли ответить на этот вопрос? Иззи думает. Марева ещё нет, но мысли всё равно тяжёлые и неповоротливые, как его ноги. — Я его позову, — говорят Джим, и Иззи понимает, сейчас начнётся представление. Вздыхает сквозь сжатые зубы и горбится сильнее. На Люциусе, разумеется, ни царапины, он неловко улыбается и треплет шейный платок, и Иззи мгновенно ловит себя на желании опустить глаза на свой. Свет отчего-то холодный, и он не знает, кто его зажёг. — Шторм кончился, — констатирует факт Люциус, разведя руками. — А ты не пропал, — хмыкает Иззи. Логичней было бы, смой волна первого незадачливого призрака, но логика здесь ещё более переменчива, чем погода. — Куда я денусь. — Он улыбается. От молчаливого присутствия Джима разговор кажется блеклым, заранее записанным. — Видишь, живой. — Джим, сложив руки на груди, смотрят на Иззи с укоризной. И добавляют, повернувшись в сторону Люциуса: — Я могу с ним разговаривать. — И я могу с ними разговаривать, — оживляется Люциус и подскакивает к Джиму. — Хей, как дела, друг? — Прекрасно, Джимми, как сами? Оба они улыбаются, выжидающе глядя на Иззи. Какой-то фарс. Человека смыло в море, а они улыбаются. — Человека смыло в море, — говорит он. Улыбки сползают с лиц. — Он ведь вытащил тебя? — спрашивает Люциус, будто Иззи не стоит прямо перед ним. Иззи кивает. — Тогда всё хорошо, — Люциус снова улыбается и накручивает на деревянный палец свой платок. — Может быть, он ещё вернётся, если получится. А может, нет, но главное — он сделал, что мог. Плечи Иззи ещё тяжелее, чем его ноги. — Призраков не бывает, ты же знаешь, — спокойно говорят Джим, словно не услышав Люциуса. Иззи вздыхает. Кинжал Джима острее, чем кромка месяца. Джиму можно доверять. А Айвен всё-таки его спас.***
Палуба почти сияет: не осталось и следа от… чего бы то ни было. Снова появляется месяц, отливающий серебром, и Иззи думает, так лучше. Он сидит на марсе, свесив обе ноги: свою и не-свою. Давненько его не посылали карабкаться по мачте с подзорной трубой: наверное, в последний раз это был даже не… Сизое марево почти накрывает его, но Иззи смаргивает и пристальнее вглядывается вперёд. Волны едва заметно рябят, и корабль плавно покачивается — ничего интересного. В такие унылые ночи они на пару разливали бренди и, быстро наклюкавшись, шатались по капитанской каюте, как блаженные. Какой бы синью ни отдавали воспоминания, он почти скучает. — Ночи. — Кожа едва слышно скрипит о дерево, и рядом с ним, свесив ноги в пустоту, садится человек. Эдвард. Чужой голос ультрамарином впивается в мысли, и Иззи жмурится. — Ночи. — Как думаешь, «Месть» доберётся куда мы хотим? Это очередная проверка. — Доберётся, — как можно уверенней рапортует Иззи. В конце концов, отчего бы не добраться? — И куда мы плывём? — продолжает Эдвард, придвинувшись ещё ближе. — Туда, куда капитан проложил курс. Секунда в ожидании взрыва, и Эдвард хохочет, одобрительно хлопая Иззи по плечу. Каждый хлопок обжигает холодом, но он не морщится. — Молодец. — Эдвард сильней сдавливает плечо. — Последуешь за своим капитаном, куда бы он ни повёл. Это не вопрос, но Иззи кивает. Наконец поворачивает голову и смотрит на Эдварда. Его волосы, не собранные лентой, свободно падают на плечи, а из подведённых сажей глазниц на Иззи смотрит кто-то другой. Что-то другое. Он, пытаясь не жмуриться, делает усилие — что-то, чем Эдвард стал, когда… — А теперь расскажи мне о своём прошлом, Израэль. Окутанный прозрачно-синей дымкой, он шепчет: — Зачем? Ты знаешь моё прошлое. Ты — моё прошлое, Эдвард. — Давай, с самого начала. — Рука на плече превращает его в камень. — Не заставляй меня вспоминать, — почти молит Иззи. — Рассказывай. Он закрывает глаза. — Израэль Хэндс родился около 1663 года близ города Глазго. Отец его был пресвитарианским пастором, читавшим проповеди в крохотной деревне, чьё название сразу по отъезде пастора в Глазго было забыто миром. От мальчика не требовали свершения чудес со младенчества, однако его бедная мать, скончавшаяся вторыми родами, молила Бога о том, чтобы её сын рос благочестивым. Но с самых ранних лет вместо учения и чтения священных книг Израэль полюбил судостроительную верфь… — Что происходит? — прерывает рассказ голос Боннета из капитанской каюты. Двое на марсе замирают. — Иззи полагает, что беседует с Эдвардом, — ровным громким голосом отвечают Джим с палубы: Иззи поворачивается так, чтобы видеть их силуэт. — Под давлением того, кого он знает как своего друга, начинает свою исповедь. — И на этом всё? — Скоро в истории Иззи случится решающий поворот, но до него ещё придётся подождать. Пока же происходит рокировка действующих лиц. Голос из каюты больше не задаёт вопросов, и тогда Джим задирают голову: — Не беспокойся, Боннет не выйдет, он здесь только как закадровый голос. Если бы Иззи беспокоился ещё и за Боннета… Он кивает, зная, что Джим увидят. А когда поворачивается, рядом вместо Эдварда сидит Люциус, болтая ногами. Заметив его взгляд, Люциус расплывается в улыбке: — Ты и правда сын пастора? — А где, как ты думаешь, я научился читать? — Иззи дёргает плечом. — Мило. Жаль, ты не пошёл по стопам отца — я был бы не прочь попасть к тебе на исповедь… — Я продержал бы тебя три часа на коленях, — угрожает Иззи, и Люциус смеётся, запрокинув голову. А отсмеявшись, говорит: — Нет, хорошо, что ты это оставил. А то стал бы ещё каким-нибудь великомучеником. — В мученики не берут самоубийц. — Иззи закатывает глаза. — Но ты же не застрелился. — Пока. Тишина. — Сними платок. — Люциус смотрит на него слишком серьёзно, даже не пытаясь скрыть складку между бровями. Только сейчас Иззи понимает, как тяжело ему даётся каждый вдох, поэтому не спорит: снимает кольцо рукой в перчатке, развязывает платок рукой без неё. Покрытое инеем, кольцо звякает о доски марса. — Тебе не обязательно позволять ему… всё это, — вдруг говорит Люциус. — Он мой капитан. — Иззи поднимает брови. — Я знаю. Но можно же… — Нельзя. Разговор предельно бессмысленный. Разве может призрак, сброшенный в море капитаном, учить его субординации? Им нужно спуститься вниз, чтобы пустые слова сменились поцелуями, чтобы жар чужого тела растопил едко-сизый туман, чтобы одно сердце было к другому ближе, чем крепко прилаженные доски, но путь вниз так же долог, как и путь до утра.***
Иззи наконец один. Не дойдя до каюты, валится в коридоре, прислонившись к стене, и вытягивает ноги: свою и не-свою. В коридоре так темно, что он различает лишь едва слышный скрип досок, но это к лучшему. Ему надо подумать. Мысли на корабле слишком вязкие и неуклюжие, но если он будет вести их одну за другой, должно получиться. Итак. Он знает, что у Люциуса девять пальцев на руках, клетчатый шейный платок, мягкие губы и вишнёвый голос. Лёгкие движения, яркий смех и тревожная складка на лбу. Люциус слишком живой для этого корабля — а значит, не может быть живым. Или настоящим. Это одно и то же? У Айвена пустые глаза, твёрдая рука и пробитый череп. В момент между двумя волнами он был жив. Или — по крайней мере — был настоящим. И Айвен спас его, это важно. Эдвард обращает вещи в камень. Иззи так давно был его вещью, что разучился это замечать. Но теперь заметил — потому что все переменились, и сам Иззи тоже. Только пока не знает: он перестал быть вещью или окончательно окаменел. Это ещё нужно выяснить. Эдвард всегда будет настоящим, пока Иззи от него не откажется — а этого он сделать не сможет. И ещё вот о чём нужно подумать: если корабль бумажный и населён призраками и мертвецами, почему Иззи так страшно было оказаться за бортом? Он трёт виски, но мысли не встают на нужный путь. Они неподвижны, как и «Месть», застрявшая в штиле. Иззи не сдаётся, нет, но ненадолго отпускает себя и, опустив плечи, прикрывает глаза. Джим, выплыв из мрака, чуть не спотыкаются о его вытянутые ноги. Молчат и смотрят сверху вниз. — Джим, сверим? — просит он, подняв взгляд. — Давай. — Люциус? — Жив. — Айвен? — Мёртв. — Эдвард? — Я не знаю. — В смысле не знаешь? — Удавка вновь затягивается на его шее. — Я не знаю! — Они разводят руками и поворачиваются, чтобы уйти обратно во тьму. — Ты же надёжный рассказчик, как ты можешь не знать? — Бывают такие состояния… — чувствуется, насколько осторожно Джим подбирают слова, — когда о человеке не скажешь однозначно, жив он или мёртв. — Не понимаю, — честно признаётся Иззи. Бесцветный голос Джима впервые окрашивается примесью малахита: — Ты и сам одной ногой не здесь.***
Мир вспыхивает всеми цветами сразу, отгоняя тьму: команда устраивает праздник, почти карнавал — только корабль никуда не движется. Ноги не дрожат, и он неспешно обходит палубу, оглядываясь. Цветные фонари разгораются тут и там, заслоняя кромку истончающегося, почти прозрачного месяца. Цветы, флажки, бочки, ломящиеся от пунша и еды — кажется, настоящей, не муляжей. Всюду снуёт народ — вся команда выходит на палубу, и Иззи знает, они не появились из воздуха, они были и раньше, но впервые он видит всех, почти всех: вон рядом с Джимом крутятся Арчи и Олуванде, вон Роач вертит сверкающий нож, а, прислонившись к перилам, стоит в одиночестве Боннет, переставший быть лишь голосом… Иззи кивает людям, удивительно легко, будто бы это ему свойственно, перебрасывается с каждым парой слов, что мигом вылетают из головы, и заканчивает обход. Он спускается с палубы и находит Ви Джона, склонившегося к разбитому зеркалу и меняющего своё лицо. Это даётся ему так просто: белила, румяна, пудра и сурьма, а ещё неизвестная золотистая и лазурная краска уверенными движениями ложатся на лицо — и он становится новым человеком. — Можешь сделать со мной то же самое? — спрашивает Иззи, опершись на стол и не глядя в зеркало. Если ненадолго он станет другим человеком, то, может, сумеет увидеть что-нибудь по-другому? Ви Джон водит кисточками по его щекам и прикрытым глазам, а за веками и в груди вспыхивают разноцветные фонари. Фонари — почти как пузырьки в хорошем вине, что он пил лишь однажды, на французском захваченном корабле. Ви Джон заканчивает, говорит открыть глаза и, оглядев Иззи, заключает: — Красота. Иззи не смотрит в зеркало, но верит — красота. Не его: чужая, яркая, удобная. Ви Джон оставляет его, отправляясь переодеваться, и Иззи, выпрямив спину, думает — сейчас думать куда легче. Стоило проходить через всё, что бы он ни проходил, чтобы стать с командой одним целым, думает Иззи. Да, через что бы ни проходил, отрешённо кивает он и смотрит вниз на деревянное копытце вместо ноги. Должно быть, идти было тяжело. — Мило выглядишь, — доносится от двери: Люциус стоит там, подпирая дверной косяк. Он не переменил одежду: всё те же светлые широкие штаны, полосатая тряпка под бордовой курткой и клетчатый шейный платок. — Ты не будешь наряжаться? — Иззи поднимает бровь, зная, что, нарисованная сурьмой, та изгибается ещё сильнее. — Я не пойду на праздник. — Он мотает головой. — Потому что тебя там не увидят? — Иззи ёрничает, хотя и правда не знает, увидит ли Люциуса кто-то кроме Джима. — Потому что нам надо уходить с корабля. Люциус сокращает расстояние, и Иззи резко поднимается на ноги; снизу вверх он глядит на внезапно взбудораженного мальчишку, чьи глаза вспыхнули ярче фонарей. — Куда уходить? — спрашивает больше по инерции. — Я уже подготовил шлюпку, осталось только незаметно пройти мимо, и можно плыть, ничего сложного, — тараторит он, взмахивая кистями рук, и Иззи ощущает, как тяжелеют его плечи. — Куда ты поплывёшь сейчас? Дождись ближайшего порта и иди куда хочешь. — Он поджимает губы. — Ты не понимаешь, мы не доплывём до ближайшего порта! — И добавляет изменившимся голосом: — Сними платок. Пожалуйста. — Не буду я ничего снимать! — Люциуса хочется притянуть к себе за нелепый платок и хорошенько встряхнуть за плечи — Иззи не знает его таким, непонятно растревоженным. — Сейчас ночь. И праздник. И неизвестно, где берег. Куда ты поплывёшь? — Именно потому, что сейчас праздник, нам и надо уходить! Я не думал, что всё случится так скоро, но теперь медлить нельзя! — Люциус сам пытается схватить его за плечи, и Иззи отступает назад, чуть не спотыкается о ящик и, чертыхнувшись, смотрит в чужие глаза. — Нам. — Впервые он выделяет местоимение. — Я привёл тебя сюда: как призрака, как видение, не суть. Откуда ты берёшь это «нам»? — Это я пришёл за тобой, — устало выдыхает Люциус. — И нам надо уходить. — Зачем пришёл? — Он позволяет голосу пропитаться ядовитым скепсисом. — Затем, что я… Что ты отдал мне это. Из глубокого кармана Люциус достаёт деревянную фигурку, показывает её на раскрытой ладони — это… акула? — деревянного пальца касается грубо вырезанный хвост. — Ты заключил свою смерть в фигурке — прямо как в сказке, да — и отдал её мне. Как бы я не пришёл? Какая же глупость. Весь мир вокруг чрезвычайно глуп, но мальчишка превосходит прочих. Прежде всем что-то было нужно от Иззи, и один лишь Люциус просил только снять платок. Просил о поцелуе и о ласке — о том, что Иззи, как оказалось, мог дать. Теперь и ему нужно невозможное. Это просто чертовски нечестно. Иззи так устал быть больше самого себя, он истончился до едва различимой кромки месяца и всё равно не мог стать кем-то другим. — «Будь самой горькой из моих потерь, но только не последней каплей горя», — Иззи чётко выговаривает каждое слово. — Что? — Шекспир. — Едва ли уместный. — Он хмурится, но не отступает. — Потому что это смешно, Люциус. — Иззи выпрямляется и встаёт как можно устойчивей. — Ты забываешь, что я первый помощник. Что я отвечаю за эту посудину и её экипаж. Что я, блядь, предан своему капитану. — Последние слова он выплёвывает Люциусу в лицо. — Твой капитан убил тебя и сделает это снова. — Голос неожиданно холоден. Иззи почти ёжится, но одёргивает себя. — А ты, значит, наелся крыс и сам стал таким же. — Он не отводит взгляда, и Люциус вздрагивает. Молчит и мнёт пальцы. — Я мог бы обидеться, но не стану, — говорит он наконец, сложив руки на груди. — Потому что нам надо уходить. Пожалуйста, Иззи… — Вот и уходи, — выдыхает он. И, медленно оглядев Люциуса, от потёртых туфель до встрёпанных волос, заключает: — Если ты здесь из-за меня, значит, я могу тебя изгнать. — Иззи, не… — Я не хочу тебя видеть. Он жмурится. Падает удушливая тишина. Когда Иззи открывает глаза, в каюте лишь он один и его разбитое отражение.***
Праздник, когда он, пошатываясь, вступает на палубу, сливается в полосу огней и зубастых лиц. Маски приросли к лицам актёров, и те больше не вернутся в образы самих себя. Иззи кажется, и его новое лицо, ещё неведомая роль, врастает в него. Его выворачивает за перила, но в желудке пусто, и он сотрясается напрасно. Ему нечем дышать, но ослабить узел не выходит, и он бессильно опускается на доски, надеясь, что никто не заметит. Цвета мелькают, люди пляшут и плавятся вслед за гитарным перебором, а Иззи трёт глаза, смазывая грим на костяшки пальцев. — Ты в порядке? — Джим возвышаются над ним, и Иззи неуклюже поднимается с пола, чтобы вновь не смотреть слишком снизу слишком вверх. — Нет. Какой смысл врать тем, кто знает правду? Но и какой смысл им задавать вопросы? Джим переминаются с ноги на ногу. Иззи видит их в профиль — под глазом залегает иссиня глубокая тень. Их чёрный плащ, достающий почти до земли, расшит черепами и костями — и не сосчитать, сколько таких же флагов он повидал, но воздуха в лёгких становится ещё меньше. — Ты можешь спрашивать, — наконец говорят Джим. — Сверимся? — хрипит он. — Сверимся, — кивают они. — Люциус? — Жив. — Айвен? — Мёртв. — Эдвард? Джим заминаются. — Давай не об этом. — Эдвард? — Сказали же, не… — Эдвард? На третий раз имя вырывается сухим кашлем. Джим оглядывают его с ног до головы и говорят: — Значит, ты готов. Достав из рукава лазурно-синий плащ, они набрасывают его на каменеющие плечи Иззи. А затем разворачиваются и уходят, сверкая зубами; с челюсти свисает кусок выдранной с мясом щеки. Гул затихает. Краски вымываются. Сзади, поверх плаща на плечи ложатся тяжёлые руки. — Ты знал, что окажешься на этом месте. Голос Эдварда. — Знал. — В момент, когда говорит, понимает — да, знал. — Молодец. — Сине-грозовой голос раскатисто гремит. — Солнце должно взойти вновь. Корабль должен плыть дальше. Иззи всё понимает. Возле его уха — рука с пистолетом, чей курок пока кокетливо отведён от виска. — Надеюсь, на этот раз ты не промахнёшься. На небе, с которого давно уже сняли все звёзды, месяц вздрагивает и повисает на одном гвозде. Иззи берёт пистолет.