Ghost

Домой Николай возвращался поздно, он и сам не заметил, как быстро прошло время, даже ужин не сготовить. А еще очень холодно. В голове промелькнули костры, о которых говорили в конце вечера, те самые, которые горят веками на реке Ганге, отражаясь в черной воде. Люди жгут костры, сжигают тела других в белых саванах на сандаловых деревьях, чтобы душа ушла на покой, и смотрят на другой безжизненный берег, на котором ничего нет. Священная река. Про нее заговорили вроде бы после того, как кто-то упомянул про свободу, про смертные казни, а затем Достоевский вспомнил про религию. Священная грязная река, в которой гниют трупы людей, сжигать которые нельзя, и несгоревшие кости сожженных людей. Варанаси — город-переправа на ту сторону, в мир мертвых. Фёдор упоминал, что там едят мертвечину, вдруг вспомнил Николай и вновь подумал про то, что есть сейчас все же тоже хотелось. Нужно было зайти в магазин, купить хотя бы что-то готовое, хоть Гоголь и не любил так тратить деньги, зная, что дома есть еще продукты, но времени готовить и правда не было. А потом кто-то достал гитару, вспомнив песни Пикника, точнее точно начали с одной. Николай включил ее на телефоне, вслушиваясь уже в слова: Они вспомнят, что есть на Земле река Ганг, Ганг… …что есть на Земле Париж, Париж… …Они вспомнят тогда о себе самих И полюбят себя в зеркалах. Когда оплата по карте прошла, Гоголь вдруг подумал о востоке, точнее мысль так и засела там после всех выслушанных разговоров, которые иногда казались произнесенными на совсем другом языке. Стоило подготовиться к такой долгой лекции, может, попросить Достоевского потом объяснить некоторые моменты? А пока Николай задумчивее обычного шел до дома, переслушивая сыгранные на гитаре песни, он их даже специально записал в заметки, чтобы не забыть и не зря. И вновь Египет, который вернул Николая к итоговой мысли вечера: неужели в Достоевском есть какая-то загадка, нуждающаяся в решении? Или это все выдумано, а все значения в уравнении подставлены на глаз для верного ответа? Но цепочка совпадений была слишком хороша, а Гоголю всегда нравилось, как совпадали кусочки паззлов: сфинкс во сне — Достоевский, как олицетворение России — Россия=Сфинкс. Круг замыкался. Если бы эта мысль пришла бы в голову Фёдора, как бы он на нее отреагировал? Добавил бы что-то про Сансару? От совпадений, а заодно и от холода, пробегали мурашки по телу, мерзли руки, но Гоголь все равно держал в них телефон, просматривая ссылки по запросу «Сфинкс стихи». И по первой же ссылке вышло одно стихотворение: …Мы есть Эдип. Он, к зеркалу прильнувший, Есть тот, кто разгадал в отображенье Египетского монстра — отраженье Своей судьбы, его не обманувшей… Точно, загадки Сфинкса — про человеческую судьбу, про детство, взросление и старость, нужно будет это как-то обыграть, думал Николай, наконец убирая телефон в карман и грея руку. Как это бывает, когда ты слишком сильно на чем-то зацикливаешься — на ум пришел только один человек, который должен быть на картине, чью загадку нужно раскрыть через палитру: Достоевский, его отражение в зеркале и… И всё? Разгадка с двумя частями: юношество и зрелость, где нет места третьему этапу жизни. Может, сделать так, что он смотрит в реку, в будущее, думая увидеть себя, но река черная, там не видно ничего, а позади стоит зеркало, в котором его прошлое — отражение его подростковых лет? Священная река Ганг. Дверь дома была не заперта, скорее всего девушки забыли ее закрыть. Николай зашел, поставил пакет и сложил наушники, чтобы слышать, если вдруг его окликнут. Свет горел и в коридоре, и на кухне, а в зале слышались голоса и один из них — мужской. Гоголь положил еду на кухонный стол, помыл руки и пошел в сторону слышимых разговоров. За столом сидел новый жилец, все пили чай, и даже Люси улыбалась. Новым гостем был молодой человек, сидевший на стуле по-турецки в широких штанах, его звали Рампо. Как оказалось, у них весь вечер было свое собственное чаепитие, где Эдогава рассказывал интересные случаи с работы и угадывал разные детали из жизни Люси и Акико. Когда же он познакомился с Гоголем, девушки попросили рассказать что-то о нем. Рампо наклонил голову в бок, рассматривая новопришедшего сквозь очки, а следом последовал шквал правильной информации, удивившей Гоголя, девушки утверждали, что ничего о Николае не рассказывали. Художник, пока не знаменитый, сегодня ты явно не хотел задерживаться с работы, но по некоторым причинам задержался, скорее всего из-за чего-то важного, вероятно связано с тем, что ты художник, говорил Рампо, словно зачитывая рапорт, и задержался с тем, кто оставил на одежде еще не выветрившийся запах сигарет, ведь ты сам не куришь, верно? Йосано, все еще удивляясь, приподняла брови и изумленно кивала. Выбитый внезапно из своих стройных мыслей, Николай все еще не доверял словам нового жильца и продолжал стоять у стола. — У тебя такое лицо, будто ты сам сейчас решал какую-то загадку, — проговорил Рампо, уже теряя интерес к людям и переключаясь на ожидавшее его на тарелке пирожное. — Слушай, правда, мы на тебя так набросились, — произнесла Йосано. — Может, ты пока хоть придешь в себя и переоденешься? А потом приходи, у нас еще торт остался в холодильнике. Гоголь не торопился знакомиться и, оказавшись в своей комнате, первым делом выдохнул, включил свет и, вспомнив слова Рампо, понюхал свою одежду. И правда все пропахло сигаретами, но запах не раздражал, скорее напоминал о собрании, словно визитная карточка. Николай скинул на кровать кимоно, взял домашнюю одежду и пошел сразу в душ. Руки только начали отогреваться, но теперь они сохли из-за холодного ветра. Долгий теплый душ, переходящий в горячий так, что пар клубился под потрескавшимся потолком, затем шли обыденные процедуры. Не то, чтобы Гоголь сильно следил за кожей, но иногда накатывало такое настроение, и он доставал пару баночек и пузырьков для лица и рук, закреплял в высокий пучок волосы и начинал. Чаще всего это происходило вкупе с музыкой, но на этот раз он по рассеянности оставил телефон в комнате. Когда же он вышел из ванны, думая, что все разошлись, то вновь услышал разговоры в зале. Тогда Николай прошел на кухню и поставил греться купленную лазанью, в комнате взяв телефон, он сел за стол, слушая, как работает микроволновка. Сообщение высветилось не сразу, лишь когда Гоголь зашел в телеграм. «Доехали? Я вот, наконец, остался один на один с картиной, могу еще лучше ее рассмотреть». Николай прикрыл лицо рукой и отвел глаза от экрана, дыхание на секунду восторженно замерло. Это чувство знакомое творцам, когда даже в такой строке они видят явную только для них самих похвалу. Что означало это предложение? Что Фёдор ждал прихода домой, чтобы подойти и насладиться картиной в тишине, без лишних глаз, чтобы отыскать все самые скрытые детали, мелкие штрихи. Иногда Гоголь одновременно и радовался, что его картины захватывают внимание других, и боялся, что за этим может последовать критика: не те цвета, композиция, тема… Но Фёдор явно не собирался рассматривать ее с такой точки зрения, скорее любоваться, как произведением искусства, от этого улыбка сама неосознанно появлялась на губах. Хочу еще, подари мне еще на мгновение это чувство возвышенности, гордости, даже тщеславия, скажи, что тебе нравится, похвали… Адресатом этих внутренних, скрытых мыслей был Достоевский. Из-за этого хотелось еще больше посвящать ему картины, вдохновенно рисовать, получая в ответ долгожданную награду, которую все так часто ищут. Сердце человека искусств хрупко, иначе бы оно не принадлежало творцам, не реагировало бы на все самое прекрасное и ничтожное в этом мире, показывая это другим, пропуская через себя. Таймер на микроволновке щелкнул, приводя Николая в чувство, но это приятное ощущение еще теплилось в груди, поднимая настроение и давая сил пережить вечерние разговоры. Чайник поставили еще раз, достали торт, принесенный Рампо. Николаю еще раз пересказали некоторые моменты из биографии нового жильца: оказалось, что он одного с Гоголем возраста, хоть и совсем не выглядит взросло; подрабатывает в полиции у дяди в криминалистике, помогая раскрыть разные запутанные случаи, и вот сейчас решил пожить отдельно и выбрал вариант с комнатой, так как снимать квартиру одному не рационально и дорого. Они посидели так еще некоторое время, но, когда стрелки двинулись в сторону нового дня, все потихоньку разошлись по комнатам. Будильник Николай в кои-то веки решил не заводить и поспать подольше, так как весь день был свободен, только вечером они решили снова собраться все вместе и уже, как было обещано ранее, отпраздновать полное заселение. Несмотря на то, что будильник Гоголь не ставил, что-то разбудило его в девять двадцать утра, он заглянул в телефон, просматривая на автомате все соцсети, и лег спать обратно. Ему приснился до ужаса реалистичный сон, в котором он просыпается, а на часах одиннадцать вечера, ночь и весь день прошел во сне. Когда же он открыл глаза, на самом деле не прошло и часа. Спать больше не хотелось. Был у Гоголя какой-то подсознательный страх того, что он может проспать дольше, чем нужно, потому всегда, даже в полностью свободные дни, заводил себе будильник. Свободного времени еще было полно, потому Николай разрешил себе поваляться в постели подольше и лишь потом пойти умываться и готовить завтрак. Из-за того, что времени было навалом, он даже успел немного размяться, сделав пару упражнений, хотя обычно на это не было сил. Он слышал, как за полузакрытой дверью комнаты говорят Люси и новый жилец, интересно, как девушка его так быстро пустила. Рампо показался Николаю очень своеобразным, немного инфантильным, очень разговорчивым, совсем не похожим на взрослого, и тем более Гоголь не признавал в нем одногодку. Впервые за долгое время Николай взял завтрак к себе в комнату, потому что не хотел столкнуться ни с кем с утра. Но под конец завтрака Рампо все же постучался к нему в комнату. Сделал он это, скорее следуя этикету, но никак не из вежливости, потому что, не получив разрешение, он все равно зашел в комнату Николая. — Доброе утро, как спалось? Рампо зашел спокойно, словно к себе в комнату и с таким вопросом, будто это Гоголь недавно заехал сюда, а не он сам. От такого отношения немного передернуло, поэтому Николай даже не стал улыбаться: — Да нормально. Стараясь холодным отношением заставить Эдогаву уйти, Николай нарочито коротко ответил, почти не отрываясь от телефона. — Люси сказала, что сегодня на улице еще холоднее, чем вчера, прям настоящий конец сентября. Кстати, знал, что она умеет гадать? Даже неплохо получается, она тоже как детектив только странный. — А Йосано где? — Гоголь не хотел ничего отвечать, но его как-то выбила информация про карты и эзотерику, что он незаметно для себя поддержал разговор. — Она ушла за покупками недавно, сказала, что к вечеру как раз успеет прийти. О, вот как ты рисуешь, интересно. — Рампо двигался и говорил очень быстро, вот он уже оказался у картины, что стояла у окна, рассматривая морское дно. — Это кто-то из твоих знакомых? Николай еще не успел ничего сказать, да это и не нужно было, Эдогава все видел насквозь, это даже немного пугало. — Да. Рампо задал еще пару вопросов про картины, беспардонно рассматривая то одну, то другую: там стояли виды Питера; несколько небольших, нарисованных в музеях и кафе, но людей больше не было, Эдогаву же почему-то интересовали только люди, а не природа или архитектура, их он пропускал мимо, даже не присматриваясь. Эта детская настойчивость поражала, это была наглость, но как будто не переступающая грань. И Гоголь одолжил ему свой скетчбук, в котором хранились разные наброски, Рампо рассматривал зарисовки с Йосано, изредка поднимая глаза на Николая, который допивал свой остывающий чай. — Зарисовок с Люси совсем нет, не успели подружиться? — Но ответа он не ждал, просто делал пометки в воздухе. — Рисунки художников всегда такие откровенные, слишком уж открытые: так выдают информацию про других. — В тот момент Рампо просматривал листы с Сигмой. — Что любит тот человек, и каково твое к нему отношение… Это ведь тот, с картины, да? И правда похож, интересно, — опять произнес Эдогава, не нуждаясь в диалоге с собеседником. Когда рисунки закончились, Николай думал, что Рампо ему просто вернет скетчбук, но вместе этого он его перевернул и начал листать с последней страницы, что на секунду напрягло Гоголя. На самом деле зарисовки с Фёдором он как раз и делал с другой стороны, отчасти для прошлой картины, чтобы они не потерялись среди остального. Эти рисунки Эдогава рассматривал серьезнее и пристальнее других, не оставляя замечаний, лишь где-то в середине вырвалось долгое: «Хммм». После чего он отдал альбом владельцу, и уже со своей обычной легкой улыбкой попрощался, и также легко вышел из комнаты. Достоевский лежал в кровати и рассматривал издали стоявшую на полу картину, он еще не успел ее повесить, да и все еще думал, где лучше разместить ее. С одной стороны, хотелось, чтобы ее увидело, как можно больше людей, с другой же стороны, он хотел ее видеть всегда рядом, в своей комнате. Разглядывая свой силуэт, он думал и о себе самом, о словах Николая, но каждый раз он возвращался к мысли о том, как же это приятно, похоже на комплимент, только еще сильнее, глубже. Наверное, именно поэтому раньше знатные люди так любили свои портреты, а еще чаще просили их перерисовать, ведь вдохновение за деньги — это как любовь проституток, можно лишь притвориться, что веришь. Вдохновение истинное настолько редкое, что его хочется хотя бы подержать в руках, даже не думаешь о бóльшем. Фёдор потянулся в кровати, расправляя плечи, эта гордость его немного разнежила, что даже появилась тщеславная улыбка на губах. Он прикрыл глаза и с кошачьим изяществом вытянулся на кровати так, что ночная рубашка поднялась вверх, оголяя бок и начало ребер, представляя, как бы уже писали его одного, как бы он был главным центром картины, какие бы позы нужно было выбрать, какие мазки легли бы на его кожу и на волосы, это был бы солнечный теплый день или, может, лунная зимняя ночь? Но картина, как комплимент, ее ожидаешь получить спонтанно, не напрашиваясь. Или же он сочетается только с чем-то еще? С городом, с природой? Играет ли роль он сам? Фёдор сел на кровати, задумавшись, а затем вышел в коридор, где стоял большой, во всю стену шкаф с зеркалом. Достоевский осмотрел себя, свое лицо, свои руки, каждую часть своего тела, расстегнул рубашку и оголил острые плечи, любуясь тем, как темные волосы контрастируют со светлой, мягкой кожей. Тогда он прошел рукой снизу вверх по своим ребрам, словно пересчитывая их. Взгляд снова скользнул по лицу, наблюдая за тем, как уголок губ задирается в самодовольной усмешке: «Ужа-а-асно», — протянул он. А если бы были какие-то изъяны в нем, нарисовал бы его тогда Николай? Сделал бы своей музой? Если бы встретил в толпе, среди других людей? Но это все произошло бы в какой-то другой вселенной, не здесь, потому у него нет на это ответа. Застегивая обратно рубашку, он шел на кухню ставить турку. Сегодня воскресенье и обычно в этот день Фёдор любил утром ходить в церковь, иногда бывало настроение побродить по залам, иногда — послушать молитвы и службы, ощутить запах свечей, побыть в прохладной тишине, иногда даже обратиться с вопросами к кому-то выше. Верил ли он? Неизвестно. Ведь буквально вчера он с интересом говорил про буддизм и индуизм, многобожие, а теперь Фёдор думал о том, в каких христианских грехах он искупался в своих мыслях за это утро. Пойти Достоевский все равно решил, только ближе к вечеру. Но даже не эти мысли тешили его, в голове уже выстраивался план, который он постепенно начал исполнять: чтобы потешить свое самолюбие, Фёдор решил не ждать, а аккуратно воздействовать словами и своим образом на художника. И у него была прекрасная идея, как делать это чаще, которая должна со следующей недели осуществиться.