Ghost

Николай был уже почти у дома, когда вдруг вспомнил, что забыл купить нехотя обещанные пышки. На секунду остановившись, он размышлял о том, нужно ли возвращаться в магазин ради этого. Вечерний ветер дул уже сильнее, и каждый новый порыв пробирал изнутри. Николай опустил нос в свой зеленый шарф и, развернувшись, все же пошел обратно в кафе, пока оно не закрылось. Был ли это бескорыстный порыв или же так повлияло вечернее настроение после встречи с Федором, но пышки в итоге были куплены, и уже с ними в руках Гоголь заходил домой. С кухни слышались разговоры, все снова были вместе. Слишком уж часто в последнее время такое случается, подумал Николай, разуваясь. К нему первым выглянул Рампо, покосившись на пакет купленных горячих плюшек, который успел внизу пропитаться маслом. — Спасибо, я думал, что не купишь, — прямолинейно сказал Рампо, потянув к пакету руки. — Деньги переведу. По номеру? Николай вешал пальто и ответил не сразу, подумал лишь о том, что двести рублей совсем немного, а потому ответил, что Эдогава может не переводить ему. Тем более он и сам сегодня поел бесплатно, подумал Гоголь, но говорить про это, конечно, не стал. Как оказалось чуть позже, Рампо попросил каждого купить ему пышек, аргументируя тем, что так их в стопроцентном случае ему кто-нибудь бы принес. Но план оказался перевыполнен и пышки принес каждый. Акико позвала Николая выпить чая и спросила, как прошла первая лекция. — Пусть ваш догадливый детектив ответит на этот вопрос, — отшутился Николай, заливая заварку кипятком. Рампо на такое лишь широко усмехнулся, запуская руку в пакет за мягкой булкой в пудре. — Да на раз-два, — произнес он и осмотрел мельком Николая. — Думаю, здесь даже пояснений не требуется, бесплатно купленные пышки говорят за себя. А так я предполагаю, что не только лекция удалась. — Ну и каким образом ты отгадываешь? — подсаживаясь к ним за небольшой кухонный стол, спросил Николай. — Тарологи раскрывают свои тайны гадания? — вместо ответа обратился он к Люси. — Да там и открывать нечего, это либо у тебя есть, либо нет, — ответила девушка, отрываясь от телефона. — Вот и здесь также, это ясно как день, просто мало кто обращает внимание. Оказавшись в своей комнате, Николай снова воткнул наушники и взглянул на законченную картину: то самое морское дно с отблесками солнца, длинноволосой медузой в окружении кораллов и стаек разноцветных рыб. Он рисовал все по сделанным наброскам и даже ни разу не обмолвился об этом Сигме, собираясь удивить его внезапным подарком. А еще ему было немного стыдно за то, что он забыл про его день рождения, который был девятнадцатого сентября (и вспомнил только спустя неделю). Затем мысль зацепилась за то, что завтра четверг, когда он обычно ходит в студию. В этот раз он даже не предупредил о том, что не придет, как-то среда выбила его из колеи. Но зайти нужно было: не терпелось отдать картину. «Прости, завтра утром приду, но не останусь». Николай еще некоторое время смотрел на сообщение, прежде чем отправить. Может, все же выйти поработать? А новая картина могла и подождать… Но Гоголь понимал, что не могла. Вдохновение весьма капризно, и ты либо его принимаешь, как только оно приходит, либо оно может надолго исчезнуть. Да и, по правде сказать, настроения работать не было, хотелось немного отдохнуть. В памяти из глубины всплыл спокойный, темный взгляд, смотрящий сквозь толщу воды на него, холодные руки и палец сам скользнул по кнопке «отправить». Отчего-то морской образ смешался с Достоевским, а Врубель с Айвазовским, создавая на мгновение мираж из водного простора с бушующими волнами, корабля, что на этом фоне казался лишь щепкой вот-вот потонущей в пене. И в этой буре, подплыв к поверхности, виднеется острый хвост, который никак не мог принадлежать ни одному морскому животному. С корабля это видит лишь один человек. В картине открытый финал: мы не знаем его намерений, не знаем спасется ли корабль. Чего он ждет? Может, русалы лишь притворяются людьми, чтобы заманить как можно больше мяса в свои сети; у них красивые, но холодные глаза и чешуя на руках, а голос сладкий, созданный лишь для людей, ведь между собой они не говорят на человеческом языке. Взгляд Николая потонул в нежной, уже нарисованной картине, разглядывая внутри себя совсем другую. Но это лишь мгновение, за которым последовали более практичные вопросы: так нужно ли везти весь свой арсенал красок, кистей и холстов? С одной стороны, это было бы очень удобно сразу все перевести и уже рисовать в одном месте, с другой же стороны, — не будет же он каждый день ездить к Фёдору, это как-то по-своему навязчиво. Достоевский, конечно, пригласил, но это не значит, что нужно злоупотреблять гостеприимством. Может, приехать и сделать наброски? Нужно еще композицию на холст нанести… Затем Николай подумал о том, что нужно принести что-то из сладкого, а он все еще не знал, что больше нравится Фёдору. Одно за другим всплывали дела, с которыми предстояло разобраться, но они не были в тягость, даже приносили приятное ощущение занятости. Так он просидел до часа ночи, прерываясь только на ужин-перекус из бутербродов с чаем, а затем и со сладким. В итоге Гоголь собрал с собой все кисти, краски и холсты, определяя это тем, что лучше взять с собой все, чем потом жаловаться на то, что оставил что-то дома. Вчера Фёдор сказал Гончарову, чтобы тот взял отгул и выздоровел. Говорить о том, что придет Николай, Достоевский не стал, ему вообще не очень нравилось говорить кому-либо о своих планах, потому Иван уже привык не задавать лишние вопросы. Он ходил по дому угодливой тенью, по правде, восхищаясь и, возможно, даже немного превознося Фёдора за его гениальность, таланты, а потому часто ему было достаточно только быть рядом, предвосхищать любые желания Достоевского. И вот сейчас его молодой хозяин хочет побыть один, не вдаваясь в подробности и его болезнь лишь предлог. Иван понимает, только сетует на то, что не приготовил заранее еды на завтра, но Фёдор его успокаивает тем, что он сам тоже умеет готовить и с голоду точно умирать не хочет. Я не люблю готовить, но люблю вкусно есть, а для этого необходимо хорошо готовить, часто говорил он. Будильник он поставил на десять, даже не давая себе подольше поспать. Кот лежал рядом, и Фёдор позволил себе задержаться в кровати, гладя его. Нужно было успеть проснуться, а затем и начать готовить обед: в холодильнике ждала заранее купленная печень. «С добрым утром, я сначала забегу в студию, а потом к тебе». «Не торопитесь, если понадобится, я закажу такси». «Да от студии близко». «Но ведь у Вас много вещей?» «Меньше, чем когда я был студентом». Николай отвечал за завтраком, уже одевшись и собрав все, оставалось только помыть тарелку с кружкой и надеть пальто. За окном тучи затянули все темно-серым одеялом, повиснув над городом и без возможности зацепиться хоть за что-то. Сигма ответил, что ничего страшного, что он сегодня не сможет поработать, но пусть приходит. Когда же Гоголь собрал все у порога, то понял, что немного переоценил себя, собираясь нести все самостоятельно и заказал все же такси до студии «Тенку». На полпути пошел дождь, сначала мелкие капли, затем крупнее и крупнее. Водитель, мужчина лет пятидесяти, не удержался от комментария, что наконец-то Питер вернул свой повседневный наряд. По прогнозу погоды дождь не собирался заканчиваться до ночи, а может продлится и до завтра. Сигма проходил по залам, просматривая картины, на его шее висел бейджик сотрудника, а потому многие могли обратиться за пояснениями и комментариями к картинам, и Сигма с профессиональным удовольствием рассказывал о них. Увидев Николая издали, он отправил его жестом в свой кабинет, заканчивая говорить с посетителем. — Вещей у тебя столько, будто ты собрался переезжать. Все нормально? — закрывая дверь, спросил директор. — Еду к Фёдору, начну писать у него новую картину. — Так, так, уже очень жду ее, — проговорил с улыбкой Сигма, проходя к своему столу. — Это хорошо, что ты зашел ко мне, хотел сказать, что я в субботу поеду в Москву, нужно будет пересечься с моим знакомым, да и на пару семинаров заскочить, — он рассказывал об этом так, будто это не стоило усилий, но Николай понимал, что все гораздо сложнее, чем об этом привык говорить Сигма. — Неожиданно, а студия? — Закрою ее на эти дни. Думаю, до среды точно, в этот день я только приеду обратно. — Хорошо, понял. Кстати, я не просто так пришел тебя проведать. — Гоголь открыл свой огромный этюдник, доставая картину. — Я очень сильно извиняюсь, что забыл поздравить с днем рождения… — начал говорить Николай, пряча глаза на картине, ему всегда было неловко в такие моменты. — Я еще раньше придумал идею для нее, вот закончил и решил тебе подарить ее. — Мне? — Сигма тоже на мгновение растерялся, забирая протянутый подарок. — Картину? Вау, палитра такая нежная, а рифы с кораллами — это, наверное, мои суккуленты? — он с улыбкой рассматривал переданную ему картину. — Это невероятно. — Я рад, что тебе понравилось, — произнес Николай, смущаясь еще больше такому пристальному разглядыванию. — Я ее, пожалуй, оставлю пока в кабинете и чуть подольше ее потом рассмотрю. Николай остался еще на чай с печеньем, которое Сигма всегда хранил в одном из своих ящиков, то и дело пополняя запасы. Только ближе к началу первого они разошлись. Сигма, и правда, в течение этого дня очень часто заглядывал в свой кабинет. Фёдор настроил музыку так, что волна окунула его в восьмидесятые с песнями «Кар-Мэн» и «Мираж», и, оставив эту приятную ностальгию, он вытащил из холодильника печень, сливки и прочие необходимые для готовки ингредиенты. Еще не было двенадцати, но разделка печени всегда занимала много времени. Достоевский с детства любил ее, особенно под сливочным соусом или в печеночных оладьях, но не всегда она у взрослых хорошо получалась, а потому приходилось порой долго ее жевать, а то и вовсе выплевывать слишком уж жесткие куски, но уж если блюдо получалось — он был на седьмом небе. Его бабушка готовила прекрасные печеночные оладья, царство ей небесное. В осознанном возрасте, столкнувшись с готовкой, Фёдор открыл для себя и другую весьма интересную сторону этого органа, а именно его сырой вид, который издали казался обычным куском темного сырого мяса, но при близком рассмотрении, особенно при разделке, открывалось, что в печени полно дыр — у куриной они меньше, а вот в телячьей крупные, чуть не с мизинец размером — и фиолетово-бордовых нитей вен, которые приходилось удалять. В такие моменты Фёдор представлял себя хирургом, аккуратно вытаскивающим очередное скопление вен и промывающим дыры. Ее вид отталкивал, но одновременно и будоражил, заставляя подолгу копаться в этих мягких тканях, отчего процесс всегда затягивался, поэтому на этот раз Достоевский решил начать готовить заранее. Я больше не прошу, автоматически запел себе под нос Фёдор, когда включилась одна из песен «Мираж», продолжая нарезать мясо. Интересно, а ведь в «Улиссе» Джойса говорилось про печень? Он на секунду задумался, припоминая, а было ли про это сказано, но никак не мог вспомнить точно. Были органы, но была ли печень? Держа в руках нож, Фёдор остановился, затем, не выдержав, помыл руки, перекинул через плечо кухонное полотенце и отправился в библиотеку. Так, были почки, сердце, легкие, даже кровь, но печени не было и очень зря. Как это вообще Джойсом была упущена такая важная деталь? А ведь был такой знаменитый греческий миф о Прометее, которого приковали за грех помощи к горе, заставляя мучиться веками от боли и смотреть, как прилетает орел кормиться его бессмертной печенью. Фёдор на секунду задумался, вспоминая этот миф. За помощь людям, значит, усмехнулся он, и все равно ведь они получили свой огонь, а он мучался поколениями. Интересно, как устроена справедливость в нашем мире; а двуглавый орел, например, означает борьбу со злом, а получается, что он тоже клюет печень. Из библиотеки Фёдор вернулся спустя время, перебирая и рассматривая одну мысль за другой, он продолжил нарезать печень на кусочки. Затем он отправил их на сковородку и залил следом сливками, добавляя попутно специи, пока на конфорке рядом готовилась гречка. Оставалось только помыть и нарезать овощи, потому Фёдор взял в руки телефон и написал Николаю, но он был в сети десять минут назад и сообщение не прочитал. На часах половина первого. Может быть, задерживается, спокойно подумал Достоевский, все же мы примерно так и договаривались. Переключая песни на иностранную волну (все еще восьмидесятых и девяностых годов), Фёдор полез в новости, читая сначала самые важные, затем политические и социальные колонки, пока в музыкальных играла Depeche Mode. Сообщений от Николая так и не было, зато через пятнадцать минут он уже сам звонил в дверь. К тому моменту обед уже был готов. На пороге стоял Гоголь в своем коричневом пальто, потемневшем на пару тонов и промокшем насквозь, а вместе с ним и коса, и шарф, и все, куда мог достать вездесущий дождь. — На улице настолько все плохо? Потому Вы не позвонили мне? — Я сначала думал переждать в студии, но по прогнозам он не собирался заканчиваться, — начал говорить Николай, разуваясь и оставляя вещи в коридоре. — Но я все равно в итоге вышел позже, чем хотел, и решил уж добежать до тебя. Мне показалось, что это близко… — Нда, — только и ответил Фёдор, помогая развешивать мокрые вещи. — Вас нужно скорее просушить, иначе при такой погоде можно скоро заболеть, еще ведь и отопление не дали даже. Я поставлю чайник, а Вам, думаю, лучше пока распустить волосы, полотенце сейчас принесу. Достоевский довольно ловко управился со всем, пока Николай распускал свою мокрую косу. — Кофта не промокла? — Нет, благо пальто спасло меня, — улыбнулся Гоголь, закручивая полотенце на голове. Предоставленная себе музыка прокручивала Tears for Fears, Sting, Pink Floyd, Queen… Когда они зашли, чайник уже докипел, а на фоне играла Metallica: «Where's your crown, King Nothing?» — Наконец-то я слышу твой плейлист, а не только ты — мой, — проговорил Николай, вслушиваясь. — Не думал, что ты такое слушаешь. — Бах и Вивальди тоже есть в моем плейлисте, все зависит от настроения, — ответил Фёдор со своей неизменной полуулыбкой. — Слушай, а как называется эта песня? — «King Nothing» — «Король Ничего». Знакома? — Не совсем, но я как будто русскую с таким же названием знаю… Король Ничего, — начал было вспоминать Николай. — Точно было что-то подобное, черт, не могу найти. Но там точно был похожий смысл, — он начал напевать, но Фёдор такой не знал. — А, вот, по-другому немного называется: «Властелин Ничего». Достоевский остановил песню, давая Николаю включить свою. Полились первые строки: Ты из тех, кто всегда идет к своей цели. Все, кто рядом с тобой, всего лишь ступени. Ты поднялся по ним, не ведая жалость. Что ж! взойди на престол, возьми что осталось!.. — Фолк-рок? — уточнил Фёдор. — Похоже на часть мюзикла. Как там Ваши волосы? Николай снял полотенце, машинально сжимая волосы, чтобы закрепились кудри, он всегда так делал после ванны. — Уже лучше, — вешая полотенце на стул, ответил Гоголь. — Кстати, а где кот, Лаван? — Ему такая погода не нравится, потому в дождь он долго спит, думаю, он сейчас у меня в комнате. Кстати, Вы проголодались? Я думал пообедать до начала рисования. — Пообедать? — только сейчас Николай вспомнил, что даже не успел забежать в магазин, чтобы хоть что-то прикупить к чаю. — Да, можем пообедать, сам готовил? — заметив на плите сковороду, спросил он. — Да, надеюсь, понравится. Печенка удалась на славу, волосы почти подсохли, а кот вышел из комнаты и потянулся, когда Гоголь начал все расставлять в зале, занимая стеклянный журнальный столик красками и кистями (Фёдор сказал не бояться, так как все можно отмыть потом). Затем Николай переоделся в домашнюю футболку и штаны, чтобы ничего не заляпать. — Для начала я хотел бы спросить, можно ли просмотреть твой гардероб, если эта просьба не слишком уж наглая. Мне просто нужно отразить тебя и было бы неплохо вдохновиться чем-то из одежды. — Конечно, что угодно. — И Николая подвели к шкафу в комнате, раскрывая дверцы. — Если вдруг нужно что-то определенное я могу поискать в других шкафах. — Хорошо, спасибо. Когда дело доходило до работы, Николай терял свое смущение, полностью отдаваясь ей и искусству. Сейчас Фёдор уже стал частью его холста, хотя еще и не был запечатлен краской. Через его руки проходили рубашки самых разных цветов и пошивов, из которых было оставлено несколько по стилю напоминавших прошлые века, следом промелькнули пары брюк. Одновременно с просмотром вещей Николай замечал и другие мелкие детали: цвета, фасоны, размер одежды. Они были похожего телосложения, но штаны Достоевский носил все же на размер меньше. Были там и галстуки, и бабочки, и строгие костюмы. Но почему-то (ужасное, ужасное чувство) просматривая все подряд, в голове у Гоголя то и дело всплывали вульгарные кадры с Достоевским в шубе, вальяжно сидящим на диване, с однотонной рубашкой, расстегнутой сверху на две (а то и три) пуговицы. Было в этом что-то еще от той сцены с сигаретой, что никак не покидала ум. Нужно было доформировать эту мысль: портрет, который Николай видел, что сам Достоевский показывал другим — безмятежность, силу, ум, интеллигентность — все это так привлекало, но в то же время, что же скрывалось за всем этим? Так может соединить эту юность и внутренности Достоевского с той внешней картинкой, которую он дает рассмотреть другим, спросил себя Николай. Тогда это зеркало, в котором заперт внутренний мир и то, что находится за внешностью. Фёдор все это время внимательно следил за ним, сидя на кровати и думая о том, что это немного похоже на «Модный приговор». Через некоторое время Гоголь все же подал голос: — А у тебя есть шуба? — У меня — нет, зато есть у матери, могу принести. — Да, пожалуйста. В гардеробе у родителей тоже было полно строгой одежды в виде пиджаков (глаз художника зацепился за светло-коричневый и бардовый) и галстуков, а также платьев как повседневных, так и вечерних. Шубы были спрятаны в чехлы: одна темно-коричневая, норковая, другая — чуть короче, но мягче, из меха кролика, а последняя — белая с черными вкраплениями, лисья. — Пару мать с собой на дачу увезла, было бы больше. — Да нет, этого достаточно, даже слишком. — Николай на секунду отвлекся от картины, прикидывая, сколько же это денег. Здесь если только один гардероб продать точно хватит на новый мерс, а по тому, как одевается Фёдор и не скажешь, что он из богатой семьи. Гоголь попросил примерить каждую, хотя уже заранее понимал, какую возьмет. Да, да, белую, думал Николай, а к ней ту синюю рубашку, может, сделать потом на воротнике и манжетах узор пейсли. И черные штаны. Нужно будет сесть на диван, чуть откинуться, больше острых линий у шеи и подбородка, в пальцах правой руки сигарета, а левая лежит на зеркале рядом, оно повернуто на бок с позолоченной рамой, зеркало-картина… Мысли его все текли, воспроизводя, рисуя и стирая линии новой картины, пока руки разглаживали складки рубашки и штанов. Он не произнес ни слова, но Фёдор все понял и без этого, а потому снял домашнюю футболку. Взгляд художника переключился с тканей на живое тело, запоминая даже небольшие черты, Достоевский чувствовал себя в кабинете врача, где его изучали перед операцией. Николай был уже глубоко в своих мыслях, а потому позволил себе взять руку Фёдора и рассмотреть ближе ее: цвет кожи, глубокие борозды на сгибах пальцев, чуть красноватые костяшки, короткие ногти, развилку бирюзовых вен на запястье, похожих на букву дабл ю. Достоевский относился к этому спокойно, с интересом наблюдая за исследованиями. Это было приятно. Его давно никто не касался, возможно, не было такой потребности, да и настолько близких людей не было. Похоже на дозу никотина, вроде бы можно обойтись, но с ней гораздо приятнее. — Я могу надеть рубашку, и Вы продолжите меня изучать, — произнес, наконец, Фёдор. — А, конечно, — отстраняясь, все еще в своих мыслях, ответил Николай. Когда все было готово, художник попросил устроиться поудобнее на диване, чуть откинуться назад, положить руку на спинку с сигаретой меж пальцев. Зеркала не было, потому пришлось брать что-то похожего размера — часть картонной коробки, которую Фёдор должен был придерживать левой рукой. — Это может затянуться, потому, если будет неметь тело, пожалуйста, скажи, мы прервемся, — дал последние инструкции Николай, подправляя белую шубу на диване и на Фёдоре (было решено просто накинуть ее на плечи), затем он расстегнул еще одну пуговицу на рубашке, но затем застегнул обратно, решая, что три — это уже чересчур. — Включи, пожалуйста, свою музыку. Я начинаю. Достоевский изредка то прикрывал глаза, то открывал их обратно, смотря на незажженную сигарету с одной стороны и на рисующего Николая с другой. Поговорить не получится, а потому Фёдор размышляет сам с собой над мыслью, что никогда не оставляет его, но сегодня преследует еще больше: известность творчества. Как много талантов погибло в бедности и безвестности, только после смерти получив признание. До людей так долго все доходит. Может, стоит рассказать дедушке, думает Фёдор, он должен оценить. Надо сказать, что дед Достоевского коллекционировал картины и подарил одну французскую гравюру Эрмитажу, так как один из управляющих был его давним другом. Хотя по образованию Андрей Григорьевич был далек от искусства и работал инженером. В таких размышлениях прошел час, а за ним и второй. Время близилось к шести, когда Фёдор все же двинулся, разминая шею и руки. Поступило предложение выпить чай, Николай согласился и потянулся, держа карандаш. Фёдору нравилось ходить в шубе, только было немного неудобно. Если бы кто-то зашел сейчас в квартиру, то вряд ли подумал бы, что Фёдор живет здесь, скорее тот зашел в гости к Николаю, сидящему рядом во всем домашнем, чьи волосы, успев высохнуть полностью, теперь забавно вились. За это время Гоголь только делал карандашный набросок, то стирая ненужные части, то вновь дорисовывая что-то. Порой, он рисовал без предварительного эскиза, но не в этот раз, потому все получалось дольше. — Как насчет заказать еду? Можем взять суши или пиццу? — предложил Фёдор. — Скоро время ужина, а это все через час как минимум привезут. — Я не против, можем взять две пиццы? Они открыли и выбрали одну классическую с сыром и грибами, другую с беконом (хотя Достоевский аккуратно проталкивал идею с пиццей с грушей и горгондзолой). После небольшого перерыва работа возобновилась. На этот раз Фёдор выбрал другую тему для раздумий: в домашнем мини-баре было несколько красных вин, потому он решал, какое открыть к итальянской кухне. А может стоило взять белое? Но оно сейчас казалось слишком легким вариантом, сухое красное и по текстуре, и по восприятию будет чуть тяжелее. Достоевский приоткрыл глаза и покосился на Николая, который то и дело внимательно разглядывал композицию из-за холста. Фёдор уже сам себя стал воспринимать скорее предметом, чем человеком. Тело такое пластичное и одновременно скованное в одной позе, одежда казалась второй кожей, потому Достоевский в течение рисования иногда забывал про нее, ощущая себя на доли секунд голым. Но модели для художников, как и пациенты для врачей — бесполые, они смотрят на них как на способ выражения своего собственного внутреннего мира или как на работу. Взгляд снова скользнул к сигарете, так близко, но она совсем не выполняет свою функцию, лишь лежит меж пальцев, сейчас бы зажечь ее небольшим огоньком и сделать глубокую затяжку, за ней еще одну, ощутить, как тело тает под никотином и поддается этой маленькой зависимости. Красное сухое, Италия, решил все же Фёдор. Почему-то сейчас он чувствовал себя невероятно хорошо, будто эти безмолвные часы в одной позе лишь зарядили его энергией, даже слегка переполнили. Пицца приехала к половине восьмого. — Как там дела? — поинтересовался Фёдор у Николая, забирая у курьера заказ все в той же шубе и чувствуя недоуменный взгляд на себе. — Потихоньку вырисовывается, не хочу торопиться. Фёдор не спрашивал, хочет ли Гоголь выпить или нет, он просто достал нужную бутылку, открыл и разлил по бокалам. — Смените, пожалуйста, меня на музыке, — улыбнулся Фёдор, — думаю, нам пора отдохнуть. Свет горел только над плитой и в зале, образовав полутьму на кухне. Они сидели друг напротив друга с двумя коробками пиццы на столе и бокалами вина. — У нас столько поводов выпить, так что не отказывайтесь, — поднимая бокал, произнес Фёдор. Белая шуба все же соскользнула с плеч. — Встреча, Ваш приезд, начало новой картины, первая лекция. — Николай на это только чуть улыбнулся, вне работы было тяжело смотреть в глаза Фёдору, он будто только и ждал этого. — Если все еще не убедил Вас, тогда, еще сегодня празднуется День пожарного щенка… — Откуда ты вообще это знаешь? — Да просто в новостях сегодня попалось, вот и запомнил. Раздался протяжный «дзынь» бокалов, после чего, пригубив, Фёдор убедился, что выбрал правильное вино. — А что такое «шерше ля фам»? — вдруг спросил Николай, у него создавалось ощущение, что спроси он о чем угодно, Фёдор на все найдет ответ. — Cherchez la femme? — Достоевский вслушался в песню. — Он так и говорит: «ищите женщину», это означает, что если мужчина вдруг стал себя вести странно, то нужно искать причину такого поведения в ком-то другом, кто с ним связан. Обычно — женщину. — Сделав еще один глоток вина, Фёдор, наконец, зажег сигарету и с наслаждением затянулся. Давно не выпадал такой день, когда смешивался алкоголь и никотин в крови, обычно это очень плохо влияло на размышления и замедляло реакцию, но сейчас он позволил себе немного расслабиться. Фёдор взглянул на художника, который с аппетитом поедал второй кусок пиццы с беконом. Под столом его коснулся хвост, Николай заглянул под него первым, увидев пришедшего Лавана. — О, Лав пришел. — Он ужинать пришел, — ответил Фёдор, но вдруг переспросил, вновь затягиваясь и выпуская дым в сторону: — Лав? — Ну ты же не зовешь кота полным именем? Это долго. Достоевский на это лишь приподнял на долю секунды брови, словно забыв пожать вместе с тем плечами. — Возможно, ты прав. Художник поднял на него глаза, чувствуя, как долго доходит нужная мысль, а затем оттягивает нервы и щелкает ими, заставляя отреагировать на простой ответ слишком уж эмоционально. Это первое «ты», словно сталкивает их лбами, сокращает за мгновение это странное расстояние, что было до этого. Николай чувствует Фёдора на секунду так близко, хотя никто не сдвинулся с места. Приходится сделать еще один глоток вина, хотя с возрастом, заметил Гоголь, пьянеешь быстрее, чертов организм. Фёдор зажал меж зубов сигарету, доставая с нижней полки кошачий корм. Лаван вился рядом, похожий на сахарную вату, а Николай смотрел на натянувшуюся на спине синюю рубашку сзади, на черные строгие брюки, сидящие ровно по талии, словно запоминая дополнительные детали для картины, но в то же время осознавая, что они совершенно не нужны. И все же внезапно вырвавшегося слова «ты» не хватало, оно было лишь малым глотком кислорода, из открывшегося баллона. Он взглянул на кухонные часы, на которых было без двадцати девять. — Думаю, до девяти можно еще отдохнуть, а затем продолжить часиков до одиннадцати. Как думаешь? — Николай повернулся к Фёдору, который сидел на стуле, облокотившись боком о спинку и делая последнюю затяжку. Кухня уже была в блеклом тумане, но открывать окно не хотелось, на улице все еще шел холодный осенний дождь, смывающий призрак недавнего лета. — О, так и сиди. Гоголь непослушными руками вытащил телефон, делая пару кадров. На них Фёдор в облаке дыма с волосами, убранными с одной стороны за ухо, и с сине-фиолетовыми от вина губами, которые по оттенку походили на цвет рубашки или на цвет бурного моря. — Покажи. — Это он произнес уже после того, как потянулся через стол, ложась на него грудью. Теперь запах сигарет чувствовался вперемешку со свежим одеколоном. Разве он им пользовался? Вдруг промелькнуло в голове у Гоголя, когда он оказался слишком близко. — Можно поиграть немного с резкостью и чуть затемнить… А про время не беспокойся. — Вновь! — У меня пары только в полдень начнутся, а у тебя ведь нет завтра работы. Фёдор будто специально сокращал расстояние, при этом не делая ничего особенного, но это ощущалось как то, что он контролировал, и потому это отдавало какими-то опытами, по крайней мере, такова была его манера общения. И в третий раз (Бог ведь любит троицу) Фёдор, накинув на плечи шубу, сел на диван уже с новой сигаретой; Гоголь подправил некоторые сбившиеся детали и встал за холст. От выпитого вина, а бутылка была ими полностью опорожнена, карандаш в руках то замедлялся, то делал широкие штрихи. На этот раз взгляд цеплялся уже не за линии и цвета, а за мельчайшие движения натурщика: подрагивающие пальцы, чуть приоткрытые губы синеватого оттенка и полузакрытые глаза, отчего казалось, что он спит. Но Фёдор подглядывал за ним сквозь ресницы. У художника должны быть зависимости, иначе мысли такого человека могли застыть на месте. Их нужно немного разогреть, а то слишком уж академический рисунок мог получиться. Он бы тоже вышел хорошо, в этом Достоевский не сомневался, но не так хорошо, как мог Николай. Теперь он слишком часто выглядывал из-за холста и задерживал свое внимание на Фёдоре. Еще не было десяти, когда Гоголь отложил в сторону карандаш. — Кажется, на сегодня хватит. Мозг и мысли мариновались в вине, сбивая настрой на что-то ненужное и не касающееся картины. Фёдор на этот раз не встал с дивана, а сполз немного с декоративных подушек, потягиваясь на шубе, рубашка с одного края задралась наверх. — Можем сделать еще один перерыв и затем вернуться к рисованию. Я заварю чай. Сладкого хотелось, потому Николай не отказался. — Я думаю оставить здесь холст, но вот краски с собой возьму. Боюсь, если оставлю, то точно появится вдохновение на что-то, так обычно и бывает, — произнес Гоголь, надкусывая шоколадное печенье. — Конечно. — Фёдор еще не притронулся к чаю. Да, вот сейчас время для этого предложения. И он ловит его взгляд: — Если хочешь, можешь сегодня остаться и продолжить рисовать завтра, ну как?