Ghost

Фёдор смотрел на начатую картину и усмехался вслух. Нет, не тому, как она была нарисована, скорее своим внутренним мыслям. Он прокручивал в голове свою позу, каждое свое движение, взгляд, слово, жест и понимал, что достиг того, чего хотел. В его планы входило лишь хорошенько встряхнуть Николая, и он сам пришел к нему, чему Достоевский был весьма благодарен. Вино все еще горячо разливалось по крови, а тонкие пальцы задумчиво скользили по шее до все еще расстегнутых пуговиц рубашки. В квартире он был один, но с осознанием удавшегося плана. Все остальное лишь дело времени. Здесь как в рыбалке, если яростно и быстро тянуть к себе — рыба сорвется. Картина начата, а значит, Николай вернется. Фёдор взглянул на часы — еще не было и половины двенадцатого. Белый кот запрыгнул в нему на диван, и молодой философ взял его на руки, чувствуя тепло и утробное урчание. Николай даже не помнил, во сколько он вышел, ни как добрался до дома, ни как мелкий дождь моросью оседал на его одежде и волосах. После того предложения все было сделано на автопилоте, он даже не забрал краски, все осталось дома у Фёдора. Остаться. Он предложил остаться, думал Николай, чуть наклоняя голову вперед, избегая встречного ветра. Это предложение не было ведь дружеским? Только сейчас Гоголь принялся вспоминать все незримые знаки внимания, которые были пропущены мимо и отправлены тогда на второй план. Николай впервые «выглянул из-за своего холста» и посмотрел на ситуацию глазами не художника, а живого человека. Эти две личности всегда мыслили по-своему и касались своих сфер деятельности, сейчас же приходилось их смешивать, что немного тревожило. Объект эстетического восхищения, вдохновения, преобразовывавшегося в картины, вдруг внезапно предстал человеком из плоти и крови, не духом, не призраком, не символом, не краской на холсте. Разве так и должно быть? Раньше такого не было, но раньше не было и постоянной музы… Музы? Неужели эта фея вдохновения сыграла на этот раз злую шутку, вырывая Николая из его мира в реальность? И Фёдор понимает это лучше него самого и хочет подтолкнуть к осознанию Николая, неужели так? Но Гоголю тяжело дается это смешение духовного и плотского. Конечно, он знал на подкорке сознания, что многие знаменитые музы были любовницами людей искусства, но он никогда не думал воплощать это в реальность. Постоянное вдохновение, пополняемое новыми гранями самых разных эмоций, или попытки испить его из общей чаши зарисовок на коленке в музеях и парках? Это заманчиво и боязно, как… как впервые закурить? Нужно ли это? С одной стороны, вспоминаются истории о том, как это помогает в поиске сюжетов. С другой стороны, это же не наркотики, от этого можно отказаться. Как уже было сказано: сердца людей искусства хрупки, они готовы их отдать за вдохновение, но весьма боятся этого. Может, все же я что-то неправильно понял? С чего сразу появились такие мысли, когда не было никаких предпосылок, все размышлял Гоголь, сидя в вагоне метро. Взгляды? Возможно. Да все в Фёдоре говорило об этом, все его существо; он молчал, но его язык тела вещал сам, воздействуя на визуальную составляющую. Если бы я остался… Мысли замедлились вместе с ходом поезда. Если бы я остался, что бы произошло? Николай неосознанно прикрыл рукой рот, ощущая на мгновение, как в нервном напряжении сжаты жевательные зубы и как медленно замирает в глубине легких дыхание. Мысли перешли на более доступный ему язык — визуальный. Кислород поступал в мозг вместе с перегоняемым в крови алкоголем. Снова Фёдор виделся в шубе на диване, как он не спешит подняться и лишь смотрит в его сторону; в руках нет кистей, нет палитры, они свободны и тянутся к полурасстегнутой синей рубашке, вцепляясь в нее. Пришлось бы встать на колени на мягкий ворс ковра, чтобы оказаться рядом. Какое было бы выражение на лице Достоевского? Мысли рисовали эту неизменную хитрую улыбку. Воображение захлестнуло такой большой волной, что Николай чуть не проехал свою остановку. Бог ты мой, почему я думаю о таком сейчас, всплывало в голове у него, никогда еще никто из моих картин не перекочевывал в мою голову. Кадр сменился, представляя полностью расстегнутую рубашку, а ведь он видел его полностью голый торс и мог представить это, даже не прибегая к дорисовыванию. Гоголь остановился на улице, задержал дыхание и прикусил изнутри щеку, чувствуя холодные порывы отрезвляющего ветра. Он знал, что образ был близок к тому, чтобы пойти дальше, показать несуществующие картины того, как Фёдор его обнимает, как прикрывает глаза, касается его. Но не сейчас, пожалуйста, молил Николай, прося о передышке. Нужно было сменить курс мыслей, иначе они шли по второму кругу ада. Благо двери нужного подъезда были уже близко, наушники садились, включая напоследок звукотерапию в 528 герц. Откуда она вообще взялась, думает Николай, открывая дверь. На часах без пятнадцати двенадцать, в ванне горит свет и шум воды. Он разувается и вешает пальто, только сейчас понимая, что оставил абсолютно все краски, кисти, мастихины и прочее у Фёдора. Но сейчас это даже не кажется проблемой. Нужно поставить чайник и съесть что-то сладкое. Руки Николай моет на кухне, только затем идет переодеваться в домашнее. Усталость вместе с расслабленностью на фоне домашней, знакомой обстановки накатывают сразу, и Гоголю приходится бороться с желанием сейчас же лечь на кровать. По пути на кухню он сталкивается с выходящей из ванны Йосано. Точно, отвлечься, вдруг вспоминает Николай и спрашивает, есть ли у нее завтра смена. — Я завтра до пяти работаю, а что? — с интересом, хоть и немного зевая от усталости, спрашивает Акико. — Да думал в пятницу сходить развлечься, хочешь со мной? — Всегда за, только долго не получится, у меня в субботу сутки, а я уже не в том возрасте, чтобы не спать перед ними, — улыбается она. — Можем часов до девяти потусоваться, но потом я домой пойду. — Хоть так, давай, — соглашается Николай. После слов о сутках он вспоминает о том, что в субботу у него самого есть пары в университете. Перед тем, как лечь спать Гоголь еще какое-то время сидел в телефоне, но подушка, похожая на мягкий зефир, манила, казалось, она даже пахла чем-то нежным, а тепло одеяла, которое было подобно муфтовой пастиле, окутывало тело, погружая постепенно в сон и заставляя отказаться от каких бы то ни было мыслей. И Николай отложил телефон в сторону. В квартире царила полутьма, состоящая из редких проблесков света: включенных лампочек, зажженной свечи на столе, торшера в зале… Сам Фёдор сидел на кухне, допивая черный чай и просматривая случайно найденное видео про французскую революцию, которое скорее служило фоном для его собственных мыслей о прошедшем дне. Алкоголь никогда не действовал на него усыпляюще, скорее приводил в расслабленное состояние, затормаживая попытки продумать слишком многое. На телефоне всплыло новое сообщение, которое он заметил краем глаза, думая, что оно от Николая, но это был не он. Достоевский приостановил видео, заходя в переписку. Это было голосовое от слишком давнего знакомого. В голосовом не было слов, лишь короткая партия фортепиано. Прежде чем ответить Фёдор пролистнул вверх, вспоминая, когда было последнее сообщение. Он еще раз включил голосовое. Шуточная музыкальная шифровка с использованием нот, каждая из которых означала определенную букву: «Все еще жив и свободен?» Очень частое приветствие в последние года, на которое Достоевский всегда отвечал партией на виолончели (так как она всегда под рукой). На этот раз он тоже пошел к себе в комнату за ней. Казалось бы, так много действий ради короткого ответа в голосовом, но это была уже традиция. И он сыграл начало сонаты F.A.E., то была музыкальная монограмма Frei aber einsam, что означало: «Свободен, но одинок». Голосовое сообщение еще продолжало записываться, когда Достоевский, взяв телефон в руки, произнес: «Давно тебя не было слышно, Дазай». Вечер наступил быстро, учитывая, что Николай еле поднял себя в час дня. Торопиться было некуда, да и не хотелось, потому он все делал ужасно медленно, наслаждаясь свободным днем. Йосано держала его в курсе своего рабочего графика. Они нечасто, но все же переписывались. На этот раз в сообщения прилетела сначала фотография рентгена двух ног, а затем подпись «вот тебе что-то веселое». В обеих ногах была сломана ровно пополам бедренная кость. «Вот это, конечно, веселье, как он сломал себе их так аккуратно?» «Его дед на багги переехал». «Ничего себе у деда эксперименты». Это было, конечно, не смешно, но Николая все равно усмехнулся. «У меня еще две операции сегодня, надеюсь, не задержат». «Хорошо бы». Хотелось рисовать, но это было не обычное желание, а какое-то от нечего делать, от скуки. Такие порывы Гоголь не любил и постоянно пресекал, потому что в такие моменты нет конечного результата, руки хотят творить, но это лишь машинальная, а не разумная потребность, потому он решил занять себя физическим трудом, пройдя с тряпкой по комнате, к этому моменту пыли набралось прилично. Затем Николай пощупал почву в горшках и полил все цветы в зале и одно алое, что стояло на кухне. Затем он решил заранее приготовить одежду, в которой собирался пойти. Жаль, что с каждым днем становилось все холоднее, и уже нельзя было выйти без верхней одежды. И даже так, порой, все равно ветер пробирал до костей, проскакивая в рукава и за шиворот, а пальцы рук из-за влажного холодного воздуха дубели и не хотели гнуться. Идти в толстовке — хорошо, думал Николай, но в клубе будет жарко, тогда следует надеть под нее футболку. Внутренне погода заставляла лениться, потому Гоголь даже не заплел волосы, лишь завязал их в высокий хвост. Тучи со вчерашнего дня скрывали небо, белесый туман ложился сверху на крыши домов, скрывая их под влажной завесой. Прохожие тоже, казалось, хотели слиться с этой безжизненностью, проходя мимо окон в черных и серых куртках с однотонными зонтами. Было в этом что-то таинственное, веяло прошлыми веками, как из книг, словно время остановилось в одной точке, погода предвещала убийства, как в рассказах английских писателей. Интересно было бы посмотреть на то, как изменился бы лейтмотив картин и романов, если бы люди, что их создавали, выросли в других странах, думал Николая, стоя с лейкой у балконной двери, наблюдая за дорогой. Города меняют людей. Так стоило ли приезжать в Питер? Это город вдохновения, эмоций, а также депрессии и нехватки витаминов, болезненный, пугающий, но остающийся собой несмотря ни на что. Сигма хотел, чтобы я развил талант, чтобы получил этот опыт; а чего хочу я сам? Почему же вдохновение не всегда идет рука об руку с выгодой… Может, стоит переехать в Москву? В этот город, где каждая минута на счету, где остановиться, значит умереть, где действия важнее мыслей, где ты теряешь себя среди этих десяти, или скольких там, миллионов душ. Огромный, яркий муравейник, который может тебя вознести и так же легко низвергнуть. В этом мегаполисе ты никогда не вспомнишь лица своих знакомых. Так, что мне нужно? — Что сегодня за глобальная уборка? — Николай обернулся, услышав внезапный вопрос. — Где там график, когда моя очередь драить полы? На нем все еще была пижама, он вообще в ней весь день ходил по дому, а сверху еще и плед, в руках была кружка чая, от которой шел пар. Вид у него был такой, будто бы Рампо только проснулся. — Расписание вроде на стиралке лежит, посмотри, тебя должны были вписать. — Окей. — Слушай, — начал Гоголь, видя, что Эдогава пока не уходит из комнаты, грея свои руки о кружку, — ты всегда жил в Питере? — Николай долил остатки воды из лейки в большой горшок с юккой. — Ну, на постоянной основе… да, только здесь. — А тебе нравится этот город? Гоголь и сам не понимал, почему завел этот разговор, наверное, это все влияние погоды. В холодные дни все в поисках теплых мыслей, кто-то сам способен зажечь эту искру в самом себе, люди-зажигалки, а кому-то нужен другой человек, люди-спички. — А что, ты уже собираешься переехать? — шумно отпивая чай, уточняет Рампо. Он смотрит куда-то на стол, на цветы, на ковер, но не на Гоголя; сейчас он без очков, а потому без разницы куда смотреть, все равно предметы и люди похожи на акварельные пятна. — Да не то, чтобы… — Николай хотел бы, чтобы фразу продолжили, но Эдогава впервые ждал. Все же с ним можно было и серьезно поговорить. Но точно не сейчас. — Да просто холодно, вот и задумался. — Ничего, скоро отопление дадут, и станет лучше. И все же ты куда-то собираешься. — Да так, просто проветриться. — Николай взглянул на настенные часы, Акико должна была скоро закончить работу. — Так вы все же нескучные! — вдруг встрепенулся Рампо, повернув к нему голову. — Вы в клуб? Я с вами. — Мы ненадолго, Акико на смену завтра, а у меня пары… — Давай-ка не продолжай, я только что уверовал в вас, как в людей интересных, не разрушай иллюзию. Йосано все равно припозднилась, к тому моменту и Николай, и Эдогава уже были готовы, девушка попросила полчаса на сборы, ей нужно было поесть и переодеться. — На улице ужасно холодно, — обронила Акико, — не верится, что буквально недавно было еще тепло. Еще до выхода они втроем обсудили, куда пойти: Рампо был настроен на танцпол, Акико — на пару коктейлей после работы, а Николай — просто на любую смену обстановки. Потому они выбрали место больше похожее на бар, а не на клуб, да и танцполы так рано не открывались нигде. Зная, как обычно обстоят дела с посадкой, они заранее позвонили, забронировав на половину седьмого. — Может, возьмем такси на троих? — предложил Эдогава, показывая расценки, они оказались, к удивлению, вполне неплохими. — Я тогда вызову нам. Когда все собирались у входной двери, Гоголь заметил, как изменился внешний вид всех, он был все еще очень домашний, никаких вычурностей, ничего облегающего или короткого. Погода влияет не только на город, но и на людей, появляется в них своя собственная уютность: Рампо в свитшоте с уткой и широких джинсах с растрепанными кудрявыми волосами, Йосано мягком свитере и с большими геометрическими серьгами. Все были готовы. Их разговоры за столиком в баре были отводящими душу. Йосано говорила о животрепещущих темах, касаемых оплаты труда, и что такими темпами она на квартиру точно накопит только к пенсии. — Почему в других странах госслужба, а в особенности учителя, врачи и полиция, получают заслуженные деньги, и все хотят туда попасть, а у нас же, если кто слышит, что ты работаешь учителем, так это значит, что тебя никуда больше не взяли. У нас ведь баллы в пед самые низкие, как и их зарплаты, зато требуют слишком многого… Уже после первого коктейля у них развязался диалог на такие «взрослые» темы, как заметил Николай, который и продолжил, соглашаясь с позицией Акико: — Учителям и правда платят мало, даже в университете зарплаты не больше, что весьма удивительно, учитывая, сколько ты должен знать, чтобы там работать. Я не знаю, почему эти специальности так принижаются правительством. — Потому все сейчас и идут туда, где можно много заработать: программирование, там, юристы… — начала перечислять девушка. — Но ведь рынок нерезиновый. Много кто за границу уезжает, наверное, это сейчас лучший вариант. Кстати, как там у тебя обстоят дела с работой? — обратилась она уже к Рампо. — Я больше фрилансер, чем работник, как вы, — отвечает он, потягивая сидр прямо из бутылки, игнорируя стакан рядом. — Ну, то есть, зарплаты тебе хватает? — Наверное, да. Главное, что приходит, а когда трачу, то не заканчивается, — усмехается Эдогава. — А ты не думаешь о будущем, о семье, о покупке своей квартиры? — все не отставала Акико. — Я пока слишком молод, чтобы о таком думать. — Ну знаешь, нам всем тут за этим столом уже по двадцать пять. — И что? — Ну да, у парней и у девушек разное понимание времени, — произнесла Йосано. Они взяли по еще одному напитку и заказали большую тарелку с закусками, продолжая разговор, который очень плавно лился тема за темой. Йосано опомнилась, когда было почти десять вечера, как бы хорошо ни шло время, пришлось его прервать, чтобы завтра не вставать разбитой на сутки. Они попрощались с девушкой, оставаясь вдвоем. Николай думал о том, чтобы заказать третий коктейль, Рампо же уже допивал третий сидр, после которого внезапно последовало предложение: — Слушай, раз уж мы выбрались, не стоит просто сидеть и пить, а после всех этих разговоров и правда можно подумать, что мы слишком стары, чтобы веселиться. Как насчет еще одного места? — Еще даже двенадцати нет, так что можно. — В голове у Николая промелькнуло, что он пьет второй день подряд, такого не было со времен второго или третьего курса, а затем голос в голове логично дополнил: «в Питере — пить». Они оплатили счет, и Гоголь последовал за воодушевленным Рампо следом, он говорил о том, что знает парочку хороших клубов, но есть один, в который точно нужно зайти. Ступив на улицу, кишащую проснувшимися гуляками, Эдогава то и дело осматривался и даже здоровался с какими-то официантами, хостес, зазывавшими в клубы или курившими у дверей. У одного он даже остановился, увидев знакомое лицо, Николаю тоже пришлось подойти ближе. — Заходи-заходи, чего-то тебя давно не было, — говорит молодой мужчина с темной бородкой, чуть обнимая одной рукой Рампо за плечи. Из-за роста он казался заблудившимся ребенком. — Потом зайду, сегодня другие планы, — усмехается Эдогава. — Вы не первый, с кем так здоровается Рампо, — произносит задумчиво Гоголь, грея руки в карманах. — А ты не знал? — удивленно спросил мужчина. — Да он тут многих крышует. — Это он так шутит, — улыбается Рампо, и они вдвоем, и правда, смеются. — Ладно, мы пойдем. По дороге Эдогава рассказал про место, куда они шли, что он хорошо знаком с его хозяином и давно работающими там «старичками», но не сказал точно почему, упомянув лишь, что однажды разобрался с каким-то застоявшимся делом, и сейчас его там принимают как своего. Место было немного пафосным, по меркам Николая, из-за обстановки, вывески, интерьера и особенно из-за охраны на входе, которая еще и не всех пускала. Рампо поздоровался с вышибалой, по-детски спеша зайти вовнутрь, предвкушая хорошее время. Столы были заняты, потому они сели у барной стойки. Бармен сказал, чтобы Николай не думал о меню и заказывал то, что в голову придет. — Тогда мне что-нибудь кисло-сладкое, — заказал Гоголь. — Может, с джином. — А мне сладкое и шипучее, — произнес, перекрикивая музыку, Эдогава. Зал сиял разными цветами, в полутьме двигался танцпол, словно темная вода. — Давай по одному, чтобы разогнаться, и пойдем танцевать. После этих слов на лице у Николая промелькнула улыбка, то было похоже на поход на пляж: сначала «позагорать», а потом разгоряченными забежать в море. В колонках играла зажигательная современная музыка, перемежаясь с песнями, закаленными временем, от которой все тело само по себе хотело двигаться. Первым допил свой коктейль Рампо, буквально прыгая в поток людей, Николай решил последовать на ним, делая последние пару глотков. Его поймали за руку, протаскивая сквозь толпу ближе к диджею. Гоголь решил не сопротивляться, полностью отдаваясь звуку и алкоголю внутри и танцуя, как в последний раз, он даже забыл, зачем вообще хотел пойти в клуб. Через некоторое время пришлось снять толстовку и положить ее рядом с диджеем на небольшую сцену. Эдогава, наверное, не совсем верно понял, потому что вдруг потянул Николая наверх, взбираясь к диджейскому пульту. И вот Рампо уже заказывает песни, подпевая рядом во всю. Когда же силы стали заканчиваться, а Николай даже не знал, сколько времени они находились в этой звучной полутьме, включилась мелодия поспокойнее, во время которой Эдогаве удалось обратить на себя внимание официанта и заказать по еще одному коктейлю, после чего во вторую, свободную от бокала, руку Рампо перешел микрофон. Пел он неплохо, но самое интересное, за что зацепилось рассеянное внимание Николая, он знал все песни на английском, да еще и произносил их весьма неплохо. Было в нем самом что-то притягательное, увлекавшее людей, некая харизма, раскрывающаяся постепенно, а может, это было лишь плодом действием четвертого или пятого коктейля. Когда же начало болеть тело и перестало хватать свежего воздуха, они вернулись к барной стойке отдышаться. — Круто поешь, в универе английский выучил? — Да не, — отмахнулся Рампо, выпивая стакан воды. — Кстати, а давно ты знаком с Фёдором? Точно, Фёдор, вдруг промелькнуло в пьяной голове Николая. — Нет, буквально пару месяцев, а что? — Что думаешь о нем? — Ну он очень умный и интеллигентный, — только и смог выдать его мозг, ощущающий вибрацию от колонок, которая, казалось, стала еще сильнее. А большего Николай не знал, даже его день рождения. Нужно будет спросить, думает Николай, доставая на автомате телефон. — Боже, уже половина третьего. Домой они едут тоже на такси, потому что ничего не ходит в такой час, даже они сами. Яркая звездочка этого вечера вырубилась сразу же, коснувшись задних сидений, Николай тоже держался с трудом, чувствуя, как тяжелеет тело. Спать оставалось не так много. Интересно, разве я говорил про Фёдора Рампо, спрашивает сам у себя Гоголь, но не может такого припомнить. Он смотрел мои рисунки с ним, но имени я не говорил. Может, Йосано рассказала? Наверное, она.