Ghost

Почему именно две тысячи лет назад родился Иисус? Как себя чувствовали люди, жившие в нулевом веке? То есть, наша жизнь — это нарисованная шкала, где есть отрицательные и положительные числа, а рождение Иисуса — это ноль. Почему именно тогда решили все обнулить, и может ли так быть, что отрицательные числа — это мы? Религиозные веры похожи на ветки одного огромного дерева. В этом нет ничего ни хорошего, ни плохого, думал Достоевский, слушая монотонную воскресную службу. Она эхом отражалась от расписанных стен. Звенело кадило, раздавался запах дымного ладана. Каждый верит во что-то свое и чем тяжелее жизнь, тем упорнее и сильнее вера; наверное, именно потому люди, натворив дел, жаждут увидеть Deus ex machinа. В книгах и фильмах авторы часто прибегают к этой таинственной силе или наделяют ею одного персонажа, заставляя читателей и зрителей надеяться на него, чем не религия? А после мы оказываемся в реальном мире, где нет этого Бога из машины, в кого тогда предлагаете верить? После очередного «аминь» все снова перекрестились и Фёдор тоже, склоняясь в поклоне. Он почти не слушал слова молитвы, потому что слышал их с детства неисчислимое число раз и часто на ночь повторял одну из них скороговоркой, не вдаваясь в смысл, как с кодом от входной двери: пальцы сами набирают его, но стоит хоть на миг задуматься, как тело выходит из транса и ты не можешь попасть домой. Погружаясь все дальше в свои мысли о других религиях, о расколе традиций, многобожии, Фёдор стоял поодаль, рядом с горящими свечами. Если Бога не было, то можно ли это назвать аферой века? Представьте, собралась группа людей, которая решила подшутить, а в итоге создала религию? Снова прозвучало «аминь», и люди склонились. В кармане завибрировал телефон, но Фёдор не достал его, служба все равно должна была скоро закончиться, оставался последний этап — причастие. Хоть людей и было немало, руки все равно мерзли и покрывались едва заметными красновато-фиолетовыми точками от холода, а ногти приобретали синеватый оттенок, но все продолжали стоять, в ожидании крови и плоти. Казалось, что в церкви постепенно становится теплее. Достоевский приблизился к священникам, отпивая из чаши вино; алкоголь на холоде обладал замедленным действием, влияя сначала на тело и только потом на разум; вот только в одном глотке его было слишком мало для опьянения. На столике рядом лежали просфоры, которые всегда по утрам казались вкуснее всего, хотя они были совсем пресные. Так странно, что в голове само собой проскочило слово «вкус» на романских языках, особенно на испанском оно было созвучно с русским «собор» только с первой «а» — «сабор», хотя из-за редукции русское слово «събор» было созвучно ему». Достоевский на секунду успел ухватиться за эту своевольную, своеобразную мысль и продолжил ее: в просфорах столько «сабора», сколько в «соборе» религии. В голове звякнула печатная машинка, отмеряя конец абзаца. Мысли часто в его голове жили своей жизнью, и он им не мешал, потому что знал, что они — часть его самого, которая помогала всегда. Фёдору почему-то с детства нравились просфоры; а еще после таких литургий священники часто говорили ему в детстве, что теперь-то он защищен от бесов и не поддастся на соблазн, хотя Достоевский уже тогда не сильно верил их словам, ожидая, как они поедут к бабушке и деду, которые как обычно наготовят уйму еды, от которой было грех отказаться. Вот и теперь, откусывая просфору у стены храма, рядом с иконой, Фёдор скорее задумывался о каннибализме, чем о защите от бесов. Кстати об иконах: каждый святой имел свою собственную сферу влияния, что все еще отдавало привкусом язычества: при лихорадке обращаться к святому Мирону, при боли ног — к Симеону, другие помогали в учебе, в торговле, даже при засухе, боролись с гордостью, унынием и даже с гусеницами (интересно, как сами святые на это реагировали и как именно распределялись их навыки), а еще и разные иконы Божьей Матери отвечали совершенно за разное, словно художник наделял свою картину святостью, а не сила Господня. Рядом с Фёдором же была изображена великомученица Варвара, помогающая во многом, в том числе и от внезапной смерти без причасти. Достоевский так часто бывал в этом храме, что знает уже каждую икону, видит каждую трещину и примечает новых пожилых смотрительниц, которые часто тушат свечи, которые даже не успели прогореть и до половины, скидывая их в картонную коробку у своих ног. «Аминь». Во время службы отписалось несколько человек, что придут на очередную встречу. Достоевский и сам не знал, как мог их назвать: туда приходили и люди с оппозиционным мнением, и те, кто любил поспорить, и те, кто просто любил послушать. Всех туда приводило разное, но их объединяла «свобода слова», как бы сильно ни отличалось мировоззрение, никто не был в праве оскорблять другого; конечно, в пылу споров могло вылететь два-три едких словца, но на это никто не обращал внимание. Многие приходили туда, чтобы просто понять, что они не одни. В этой группе было очень мало постоянных членов, потому Фёдор не трудился их запомнить. В ней было лишь два интересных ему человека. Один из них сегодня точно придет, он всегда приходил, и «старички» этого философского клуба уже давно знали, кто он, но не выгоняли; да и он не мешал, лишь иногда вступал в споры, распаляя других, от этого становилось лишь интереснее. Домой идти не хотелось (хоть он и стоял буквально через дорогу), была вероятность остаться и не выйти, на квартиру тоже слишком рано, нужно хотя бы к одиннадцати, иначе неприлично рано, потому Фёдор решил поплутать по косым переулкам, в которых старые дома то и дело выпирали то вверх, то в бок, то совсем косили, то загоняли его в колодцы; и Достоевский останавливался, держал шарф у шеи, защищаясь от гонявшегося за ним ветра, и смотрел вверх на откалывающуюся штукатурку, деревянные окна, голые кирпичи, чугунные перила балконов, разбитые стекла, шторы, горшки с цветами на балконах и на граффити на стенах восемнадцатого и девятнадцатого века: нецензурные выражения, рисунки, сердечки с буквами внутри, словно незаконченное выражение с двумя неизвестными, стихи классиков, риторические вопросы, призывы к действиям, а также то, что расшифруют только сами граффисты. На секунду в голове что-то смешалось и Фёдору показалось, что он шел по апрелю, и зима только-только начала отступать, словно ничего за эти полгода не поменялось: он все также ходит по питерским переулкам в поисках то ли себя среди всех этих надписей, то ли выхода. Но это помутнение развеялось также быстро, как и пришло, возвращая его в начало октября. Нужно будет сходить к Неве, думает Достоевский, пока еще не стало слишком холодно, потом она не позволит к себе подобраться, покрытая коркой льда. Из-за старой деревянной постройки послышалось мяуканье, Фёдор остановился. Из этого полуразрушенного здания показалась кошка с котенком, а может, и с двумя, они были такими пыльными, что сливались с пейзажем города. Фёдор автоматически вспомнил, есть ли рядом продуктовый, а он точно должен быть, раз было время, то можно купить им чего-нибудь, и он зашагал в магазин. Ему нравились кошки, да и животных в принципе Достоевский любил, может, потому что на другой чаше весов всегда были люди. Тогда выбирать не приходилось. Кошки были уличными, но видно кто-то из ближайших домов подкармливал их, потому что они, хоть и опасались, но все же съели все, что им дал Фёдор, стоило ему только отойти на пару шагов назад. Питер начал потихоньку просыпаться, серые облака приобрели оттенок посветлее, пара мелких капель попала на Фёдору на руку и волосы, домой все же пришлось вернуться, чтобы взять зонт. Как бы ты ни пытался не думать об осени, дождь всегда напомнит сам. И пусть он сейчас лишь накрапывал и казался безобидным, это совсем не значило, что через полчаса не грянет буря. В квартире было по-осеннему уютно, темно, кот встретил его у дверей и тихо мяукнул, он редко подавал голос. Все равно идти еще было рано, потому Достоевский прошел на кухню и поставил чайник. В доме стало еще темнее, дерево за кухонным окном начало сильно раскачиваться из стороны в сторону, тучи затянули небо и буквально через десять минут над Санкт-Петербургом разлился дождь. Внутренности окутало то самое чувство уюта и защищенности, когда стоишь дома у окна с горячим чаем, а за окном нещадно льет; Фёдор прошел в зал, чтобы закрыть окно, и остановился у фортепиано. Лакированная черная крышка закрыта и немного в пыли, так как Достоевский пару дней не садился за инструмент. Пальцы сами по привычке подцепили крышку и коснулись клавиш, играя пару нот. Он еще раз взглянул на окно, покрывшееся крупными косыми каплями, на полутьму комнаты, на кружку в другой руке; сделав небольшой глоток, Фёдор поставил ее на стеклянный журнальный столик и вновь подошел к фортепиано, задумчиво кладя обе руки на клавиши. Он не думал ни о чем, ударив пару раз импровизированно так, как чувствовал, затем остановился, закрыв глаза и тронув податливые клавиши, словно нечто живое; гладкие и холодные. Медленный темп с аккордами, похожими на его утренние размышления в церкви, затем послышалась разбушевавшаяся буря, — так пальцы сами выбрали Восьмую сонату Бетховена. Фёдор так и не открыл глаза до самого конца. На телефоне высветилось сообщение, Дазай словно поджидал, когда Фёдор окажется дома. На самом деле после того сообщения и ответа на него Осаму ничего больше не писал. Достоевский хорошо знал эту его черту — убивать тишину короткими сообщениями, заполняя соцсети белым шумом. Сам Дазай никогда не признался бы, что боится оставаться один, но с Фёдором они слишком давно знакомы и изучили друг друга вдоль и поперек. Скорее всего, что тогда, что сейчас он один и не занят, может, слишком много свободного времени, может, еще что. Не виделись они уже больше двух лет, но Фёдор был уверен, что Осаму ни капли не изменился, может, только стал гораздо несноснее и приобрел еще пару плохих привычек. В сообщении он прислал стикер и следом фотографию своей руки на фоне чистого неба с подписью: «Не скоро еще такое увидишь». Рука полностью скрыта под бинтами. На фото видны клочки высотных зданий. Фёдор отправил ему ответ в виде сидевшего у ноги Лавана: «Его ты еще тоже не скоро увидишь». Сообщение пришло тут же: «Нет». Фёдор подождал еще немного, может, Осаму что добавит, но больше ничего не пришло. Тогда он включил голосовое и, держа телефон в одной руке, второй в шутку сыграл ему песенку «Чижик-пыжик». Достоевский не стал думать, что именно имел в виду Осаму, он всегда был у себя на уме, и музыку слушал странную, и вместо книг предпочитал игры, а на улице во время разговора все время отвлекался на девушек. И все равно они долгое время ходили вместе, может, так сложились обстоятельства. Стрелки перешли одиннадцать часов, когда Фёдор решил выйти из дома; дождь продолжал капать, пришлось захватить с собой длинный зонт-трость и доехать до места на метро. На асфальте уже образовались большие лужи, отражающие небо и закольцовывая серый образ. Питер начинал обретать свой обычный облик, к которому многие долго не могут привыкнуть: к тоске, запустению, депрессии, плесени. Интересно, как там художник, подумал вдруг Достоевский, заходя в метро, от него с четверга не было ни сообщения. Фёдор не сомневался в себе и не думал, что тогда просчитался, просто предполагал, что Николаю нужно чуть больше времени. Может, написать ему сегодня? Но сил на переписки не было. В отличие от того же Дазая Фёдор никогда не чувствовал себя неполноценно в одиночестве и откровенно наслаждался им. Они с Осаму были эгоистами по природе, но совершенно разными. Когда он вышел из метро, дождь продолжал капать, но уже не так сильно, потому зонт Фёдор не раскрыл, быстрым шагом проходя до нужного подъезда. С хозяином квартиры Петром сидели еще двое: его друг и тот, кто никогда не опаздывал и не пропускал встречи, — Дзено. Фёдор пожал руку Петра и улыбнулся ему, а затем кивнул двум другим. Сайгику сразу сместил фокус на Достоевского; Фёдор уже успел привыкнуть за долгое время к такому пристальному вниманию к своей персоне и никак на это не реагировал. Дзено сам завел разговор, по обыкновению начиная с разминочных вопросов на тему погоды, учебной недели и прочего, словно бы преподаватель в начале занятия, задавая тон разговора и находя зацепки на следующие темы. Особенно хорошо бывало, когда Дзено находил полемичные темы в повседневной рутине Фёдора, хотя он их даже не пытался утаить. «Ходил сегодня в церковь, а зачем, если ты не веришь?» «А ты зачем служишь Отчизне, если не помогаешь людям?» И так как они по натуре оба были спокойными, то их словесные перебранки под конец бывали похожи на танец двух ядовитых змей, брызжущих сарказмом и колкими фразами в сторону друг друга. Это правда, что Дзено был интересен Фёдору, но это не значило, что он ему нравился, в особенности его гражданская позиция. Достоевский все никак не мог понять, как такой умный человек, мог оказаться так слеп ко всему происходящему. И конечно же, в клуб этот он ходил точно не только из интереса или продвижения своего мнения (хотя иногда он и мог поколебать некоторых совсем еще юных слушателей). Время в разговорах летело быстрее обычного, и только ближе к часу всех привел в себя дверной звонок. Достоевский тоже оторвался от спора и отошел на кухню налить себе чай, а заодно и глянул в телефон; на главном экране висело сообщение от Николая, отправленное час назад. «Прости, что поздно, только проснулся. Если ты не занят, могу я прийти сегодня к тебе?» Серьезное, тяжелое настроение после дебатов (когда понимаешь, что собеседника переубедить не получается и это разговор в никуда) растаяло в воздухе вместе с паром из чайника. «Конечно. Я сейчас не дома, но…» Фёдор остановился: «можешь» или «можете»? Стоит ли все еще держать дистанцию или же оставить то, что было в четверг? Не то, чтобы Фёдор всерьез хотел сближаться, Николай был интересен ему по некоторым пунктам, но была у Достоевского такая черта: чем дольше он с человеком физически рядом, тем легче происходило сближение, долгие перерывы приводили к откату, как и сейчас: они не виделись всего два дня, а приходилось словно начинать заново. Что-то было в его голове, что давало легко сохраниться информации, но не чувствам. Они каждый раз были на грани обнуления. И все же Достоевский продолжил писать: «…можешь приходить в любое время, я не так далеко от дома». А затем вернулся обратно в гостиную, слыша громогласный голос Петра, который читал историческую лекцию. Опять его укололи, подумал Фёдор. Это мог быть даже и не Сайгику, но почему-то думалось, что это именно он что-то сказал. Николай обещал прийти ближе к трем, чтобы не задерживаться допоздна перед рабочей неделей, а потому у Достоевского еще было как минимум полтора часа. Но на всякий случай он поставил себе на телефоне будильник и отложил его в сторону. Гоголь пришел к его дому даже раньше времени: то ли боялся опоздать, то ли в извинении за то, что не писал так долго. Он опять был без зонта, и Фёдор никак не мог понять, что творится в голове у этого человека, ведь дождь сегодня идет весь день, и не заметить это сложно. Николай стоял у подъезда под козырьком, но из-за ветра пальто все равно покрылось мелкими каплями. Достоевский издалека его увидел и неосознанно ускорил шаг. — Прости, что так внезапно, — начал Николай, заходя в подъезд, — я просто подумал, что видеться в будни иногда проблематично из-за занятий и работы. — А еще, но это он не сказал, спустя два дня, руки чесались взяться за краски и кисти, эти яркие пятна уже даже снились ему, Гоголь полез бы на стенку, если бы Фёдор не смог с ним увидеться. Дома лежали изрисованные эскизами тетради и листы бумаги, в какой-то момент вчера на работе Николай так задумался, что изрисовал черной ручкой себе запястье, покрывая его абстрактными завитушками, цветами и геометрическими рисунками, образовывая единый орнамент. Ручка так и не смылась полностью, хотя он и не сильно-то старался оттереть чернила. — Как прошла работа вчера? — Ты не представляешь, это был ужас, — снимая верхнюю одежду, отвечал Гоголь. Фёдор лишь на секунду прервал его речь, говоря, что пойдет поставит чайник, но на кухне передумал и, так как было уже время обеда, решил переодеться и приготовить на скорую руку болоньезе с оставшимися в холодильнике белыми грибами. В это же время Николай громко рассказывал про то, как в пятницу сходил в бар с соседями по квартире, и как поздно они приехали обратно, и как в субботу он проспал работу и проснулся от звонка Йосано, которой показалось странным, что Гоголь все еще не был в сети. — Спасибо ей, что вообще обратила внимание на это, я пулей вылетел из дома, но даже так, все равно опоздал на полчаса, благо никто не разошелся и тем более не пошел спрашивать обо мне в деканат. Потом на студию заскочил, взял у директора ключи на всякий случай, он вчера вечером в Москву уехал. — Надолго? — Сказал, что в среду вроде бы вернется. Там какое-то то ли собрание, то ли выставка. Рассказав историю, Николай переключился на фигуру Фёдора у плиты. В это секундное промедление промелькнуло дежавю с четверга и то настроение, царившее после ужина, что окутало его и не отпускало до сих пор. В квартире было не жарко, но что-то грело его изнутри, даже жгло, словно высокоградусный алкоголь или яркое солнце. Как бы он ни старался переиграть и уйти от своих мыслей, они все равно приводили его к тому, кто стоял у плиты к нему спиной. Хотелось начать рисовать не только потому, что вдохновение долго настаивалось и нужно было дать ему выход, но и оттого, что руки сами хотели касаться этого тела, перебирать складки ткани, запустить руку в белые меха шубы. Николай ожидал, что Достоевский продолжит себя так вести, но не было ни намека на флирт, от четверга остался лишь переход на неформальную речь, которому он тоже был рад, но теперь этого казалось мало. И те мысли, с которыми он ушел вечером от Фёдора, так и кружили вокруг него все это время, вытесняя все остальное. Фёдор разложил пасту по тарелкам, а вместо вина налил в кружки черный чай. Конечно, пить несколько дней подряд было не очень хорошо, но Гоголь в какой-то момент решил плыть по течению, а потому на мгновение удивился чаю. — Что ты сегодня делал? — спросил Николай, прерывая молчание. — Проделывал свою обыденные рутинные действия, — усмехнулся Фёдор, накручивая на вилку длинные макароны и думая о том, что добавил не так много соли. — Сходил сегодня на церковную службу, а затем к Петру домой, куда ты в прошлый раз приходил. — Ты часто ходишь в церковь? — Стараюсь каждое воскресенье, но изредка пропускаю. — Я вот даже не крещеный, мама решила, что это не нужно, но в церковь я ходил, да и молитвы некоторые с детства наизусть знаю. — Меня в детстве крестили как раз в том самом соборе, который из окна можно увидеть. — На этом можно было закончить, но Фёдор почему-то решил продолжить: — На самом деле, когда мы с родителями в детстве ездили в Европу, то мне нравились больше готические соборы, в них, казалось, было больше души, истории, их редко реставрируют, потому создается ощущение, что ты оказываешься в настоящем четырнадцатом или пятнадцатом веке, куда вот-вот привезли святой грааль или похоронили под тяжелыми плитами пола святого. В русских соборах тоже есть своя прелесть, но слишком уж много новостроев, пропадает всякая святость, «намоленность»; в них только запоминаешь запах воска, лишь он и успокаивает. — Фёдор остановился, поднимая кружку, но не делая глоток, а ставя ее обратно. — А еще витражи. Их не встретишь в обычных церквях или даже не заметишь в русских пасмурных реалиях, потому что тусклый свет не подарит разноцветным стеклам яркость. — Я никогда не был в Европе, но в университете, когда были лекции по архитектуре, мне очень хотелось оказаться в одном из таких соборов. — Уверен, что ты еще окажешься там, жизнь долгая. Фёдор вновь погрузился в молчание, некоторое время они сидели в тишине, пока Николай не решил вдруг спросить (тишина его немного пугала, наверное, он принимал ее на свой счет, а потому спешил поддержать разговор): — Слушай, в Питере так много мостов, а есть ли приметы какие-то, связанные с ними? — Хм, — на мгновение задумался Фёдор, делая глоток черного чая, он так был погружен в свои мысли, что даже не предложил гостю сахар. — Знаешь, наверное, каких-то особых нет; зато, раз уж мы заговорили, мне вспоминаются разные религии, в которых мост связывался всегда с переходом из одного состояния в другое, из мира живых в мир мертвых: в исламе — это мост Сират над огненной преисподней, в зороастрийской эсхатологии — мост Чинват, в древнескандинавской мифологии — золотой мост через реку Гьёлль, ну и у нас — Калинов мост, который еще в сказках всегда появляется. — Но тут же пояснил, откуда такие знания: — На втором курсе у нас был курс по религии, я к нему доклад делал как раз про мир мертвых в разных культурах. Во время разговора чувство плотское сменилось духовным, заставляя Николая вновь восхититься обширными знаниями Фёдора и им самим, хотелось лишь отблагодарить судьбу за внезапную встречу. Чтобы сохранить этот теплый порыв и перенести его в картину, Гоголь решил тут же переодеться и приступить к рисованию. Достоевский сложил посуду в раковину, и тоже переоделся. Взглянув на него, Николай снова почувствовал спокойствие, как от тихого моря с мягкими белыми волнами или от сочного летнего неба с огромными белыми облаками, которые тихо плывут по небу, накрывая изредка землю тенью и спасая от жары. Исполненный внутреннего благоговения, Гоголь лишь слегка скорректировал позу Фёдора, когда тот лег на диван, и приступил к картине, сдерживая внутренний восторг. На этот раз они даже забыли про музыку: один был слишком занят картиной, другой же — глубоко погружен в собственные раздумья. И не изменяя свою позу, он просидел так долгое время, изредка прикрывая глаза. Художник отошел от холста, разминая плечи, нужно было поближе рассмотреть ткани, потому он подошел к дивану, вставая для удобства на колени на мягкий ворс ковра. Он наклонялся ближе, стараясь запечатлеть в памяти каждую нитку рубашки, каждый волос лисьей шубы, перебирая его. Рядом мерно от дыхания вздымалась и опускалась грудь, а Достоевский, расслабившись, чуть сильнее откинулся на подушки. Левая рука, державшая все это время картон (что должно было стать на картине зеркалом), свесилась с дивана. — Не принимай на свой счет мое молчание, — вдруг произнес Фёдор, испугав Николая своим голосом. Достоевский не смог удержаться и улыбнулся, прикрывая правой рукой глаза. — Хорошо, — только и ответил оторванный от работы Гоголь и почувствовал, как на его макушку легла рука Фёдора, словно бы в извинении за причиненный испуг. Пальцы так аккуратно и медленно перебирали его волосы, что хотелось положить голову рядом на диван, чтобы это продолжалось чуточку дольше. И, не дав мыслям пройти весь круг рассуждения, Гоголь поддался секундному порыву и опустил голову, прислонившись скулой к мягкой шубе. Рука не исчезла, лишь продолжила перебирать вьющиеся короткие завитки, которые нельзя было собрать в длинную косу. — Может быть, сделаем перерыв? Николай нехотя поднял свое лицо и вынудил себя отстраниться. — Давай еще немного поработаем, буквально полчаса и сделаем, хорошо? — И с чувством, как будто его вытащили в холодный день из мягкой, теплой постели, Николай продолжил работать над картиной, вспоминая по памяти текстуру одежды. Перерыв и правда пришлось сделать через полчаса, когда Достоевский неосторожно потянулся, защемив в спине какой-то нерв. — Да ты, оказывается, старше меня, — не удержался от комментария Гоголь, глядя на то, как Фёдор, оставляя шубу на диване, аккуратно ложится на спину на ровный пол. — Совсем времени на зарядку не остается, — честно ответил он, вытягиваясь на паркете. Николай наблюдал на ним сверху, пробегая глазами по пальцам, сжатым в замок, по изгибам бледных рук, по открывшемуся лицу и острым скулам, по шее с парой темных родинок, словно те образовывали созвездие «Волосы Вероники», по все еще расстегнутой сверху синей рубашке и едва показавшейся белой полосе живота. — Может, вправить тебе спину? — Думаю, оно само должно пройти, — ответил Фёдор, поднимая глаза и замечая открытое предплечье художника. — И часто ты так рисуешь? — Обычно предпочитаю так не делать, — проследив за взглядом Достоевского, отозвался Николай и присел на корточки рядом. — Нарисуешь мне такое же, пока я тут лежу? — улыбнулся с вопросом на губах Фёдор. За ручкой далеко ходить не пришлось, она всегда лежала вместе с карандашами в пенале. Гоголь сел в позу лотоса и взял его руку, расстегивая пуговицу на манжете и задирая рукав до локтя; на белой коже, не знающей солнца, были хорошо видны вены, Николай провел пальцем по самой длинной и задал самый неожиданный для себя вопрос: — Ты когда-нибудь принимал наркотики? — С чего ты решил? — Да просто, почему-то вены вызвали ассоциации. — Я сам — нет, но мой друг пробовал. — Интересно какие от этого ощущения. — Думаешь, как это отразиться на твоих картинах? Не думаю, что ради этого стоит так перебарщивать. Если хочешь, спросишь потом у него про ощущения. — Он учится с тобой? — Я имел в виду, напишешь ему. Он сейчас не в России. Задумываясь о том, что за друг такой, Николай вырисовывал на запястье абстрактные цветы, не замечая, как расслабилась рука, как прикрылись глаза. Казалось, будто Фёдор уснул, но он лишь наслаждался прикосновениями и тем, как скользил шарик в стержне ручки по его коже. Было приятно до внутренней дрожи, не хотелось, чтобы это прекращалось; а тем временем на белом предплечье, словно на холсте, расцветал целый весенний черный сад. — Какой была первая песня, которую ты выучил на фортепиано? — «В траве сидел кузнечик», — приоткрывая глаза, ответил Фёдор. Наверху послышался скрип досок, соседи что-то делали буквально над их головами, ходили туда-сюда, а ощущение создавалось, словно то ходило огромное животное. Он смотрел задумчиво в потолок, а затем приподнялся, чтобы посмотреть на руку. — Ого! Это маленькое восклицание вывело Николая из задумчивости и заставило осмотреть проделанную работу: от запястья до локтевого сгиба тянулись лозы и распускались бутоны. — Кажется, я переборщил, прости, это еще и отмываться будет долго. — Не извиняйся, если бы я этого не хотел, то не допустил бы. — Он еще раз потянулся, но уже сидя, вроде бы все встало на свои места. — Хочешь как-нибудь сходить в католический собор? Каждый раз думаю дойти до собора Посещения Пресвятой Девой Марией, но всегда что-то останавливает. — Давай, я все равно еще ни разу не был в таких церквях. А еще нам нужно примерно распланировать, когда мы увидимся в следующий раз, чтобы работа над картиной не стояла на месте.