Пока солнце тянет нас вниз

Девочка с рыжими как первородное пламя волосами смотрела в пропасть. Ножик смешно сотрясался в крохотных ручках, когда она выставила его против старшего из богов. Смерть, возникшая раньше жизни. Разрушение, что предвосхитило созидание. Бесстрастная, неуправляемая, всесильная стихия — без разума для дум, без сердца для чувств, но почему-то с душой. Она существует — всегда — вне времени, пространство для нее — пыль. Гро-Горот не перевел на девочку взглядов даже половины бесчисленных глаз, что усыпали монструозное тело. Так — покосился парочкой огромных зрачков — черные дыры, за ними — вселенные в момент взрыва — с любопытством: что такое? Что там, хныча от паники, грозно машет тупой палкой? Что немой агонией обещает перекричать отголосок могущественнейшего из богов? Что это, вдруг уронив драную куклу, бросает на древние кости кривую тень? Какую форму оно обретет в конце? Вопль животного ужаса огласил бездонные катакомбы, и от девочки ничего не осталось. Только страх и голод.

***

Кахара открывает глаза. В полуметре от него вода ритмично бьется о грязный пол. Некоторое время он наблюдает, как набухает капля под потолком, как ловит отблеск подвесного фонаря, тянется под своим весом к земле — и срывается вниз. Плеск. Холод затекает в ухо, и наемник, поежившись, поднимается на локтях. Сломанная рука ноет со сна, однако к этому можно привыкнуть. Как удары сердца считать: испытывать боль — значит еще быть живым, пока в реальность всего вокруг становится все трудней верить. — Энки? — Он сонно моргает. Подъемы даются ему тяжело, и Селеста в шутку вечно предлагала плеснуть в лицо кипятка. У его жены — Кахара не знает, применимо ли к ней прошедшее время, — странное чувство юмора. Возможно, благодаря ему Селеста быстро освоилась в борделе. — А где Рагн? Жрец — ароматом табачного дыма укутанный — восседает на единственной кровати с видом начальника стражи, который сегодня увольняется по собственному желанию. Не выдержал конкуренции. Он нарочно делает долгую затяжку, прежде чем ответить. — Рагнвальдр ушел размяться и заодно осмотреть соседние камеры. — Пауза. — Пока ты тут дрых без задних ног, — Кахару прошибает нервная дрожь, — он мог даже успеть обвал неподалеку разобрать… — Почему меня не разбудили?! — Наемник вскакивает и расторопно затягивает ремни кожаного нагрудника. — Идем за ним! — Кончай суетиться, смотреть тошно, — морщится Энки. Вытянув длинную ногу и обнажив на миг тонкую полоску белой кожи из-под глухой мантии, носком сапога он плотнее захлопывает входную решетку. — Рагнвальдр вот-вот должен вернуться. Весь такой из себя пунктуальный… Кахара застывает на миг, держась за два последних ремня. А затем, кивнув своим мыслям, резко стягивает пояс, точно разрубив себя по талии напополам; в животе — трезвящая пустота. — Пусть задержится, — вдруг заявляет он и, растирая отекшие мышцы — камни холодные да стылая ночь, — дежурно интересуется: — Выспался? — Думаешь надавить на мою совесть? — хмыкает тот. — Сам ведь ругался, что я трачу время… — И осекается, с подозрением уставившись на Кахару. — Верно-верно, продолжай, — злорадно кивает наемник. — Как раз хотел услышать твои оправдания. Значит, спать — не спишь, а как поныть приспичит — так ты гончих перевоешь? Жрец вздыхает так, будто Кахара предложил сигануть в пасть Глубинному Богу и теперь удивляется, почему его пропускают вперед. За время привала белки Энки расцветились алыми разводами лопнувших сосудов. Он выглядит одержимым скелетом, который, в общем-то, не против умереть еще разок. — Тебе снятся кошмары? — вдруг говорит он, и белое-белое лицо калечат полосы света. Кахара инстинктивно подается назад — словно полночные видения зачудились в гуще чернильных зрачков. Рыжие волосы, девичий крик; герои пророчеств и могучие создания; то, чему люди еще не давали имен — все это приходило рушить его редкий покой. Скоро в очередь соберутся. Кахара старается смотреть на вещи трезво, но — когда эти самые вещи голодно пялятся сотнями глазниц на шипастой коже и жадно высовывают язык, он мечтает быть в стельку пьян. — Вроде того. Энки качает головой. — Если бы ты видел настоящие кошмары, то не ответил бы столь равнодушно. Кахаре хочется стукнуть его по руке, чтобы жрец — пустив по венам спесь — прекратил трубкой махать, как дымящей указкой. Сидел бы себе в каком-нибудь захолустном храме, крутил свои свитки и перья точил, в самом деле. Запах дорогих благовоний и самого чистого воска точно идет ему больше прогорклого коньяка. — И что? Я должен тебя пожалеть? С опиума слезь — полегчает. Энки щелкает его чашкой трубки по лбу, и от такой наглости Кахара немеет. Жрец устало прислоняется острыми лопатками к стене. — Ты доставляешь мне проблемы… — Энки, что тебе снится? Энки, затягиваясь, задумчиво следит, как иссиня-вороная прядь, что упала Кахаре на лицо, мелко дрожит от его дыхания. Какие там храмы: ему крылья обрубили по самый корень — кинжалом в спину — как сестра его бросила из нагретого детством гнезда, что вскоре сгорело вовсе, — теперь остается лишь ползать. Вот он и полез под землю. — То, что напоминает мне, что Ле’Гарду лучше быть мертвым. Ле’Гард — коснувшийся солнца, овеянный славой, залитый кровью. Протагонист самолично выдуманных сказок — он из тех, кто крылья ломают в полете: их сердце замирает прежде, чем удариться о землю. Интересно, знает ли он, как далеко теперь на самом деле небо? А откуда знает Кахара? Наемник скептично хмурится напускному пафосу: — Лично я считаю, что ему лучше быть живым, ведь так он сможет принести мне просто уйму денег, знаешь ли. — Ты узко мыслишь. — Выразительное кольцо дыма; наверное, годы практик. — На что ты рассчитываешь? Что беззаботно проводишь Рагнвальдра до самого дна, а в последний момент удачно пырнешь его в бок? Ты серьезно думаешь, что сможешь помешать ему?.. — Да не собираюсь я никого пырять! — возмущается Кахара и сердито отводит кисть жреца в сторону, уложив костяшки на голые доски кровати. Трубка падает из пальцев — веточки заиндевевшие, сточенный стержень пера — и стукает о плиты пола где-то внизу. Энки провожает ее ровным взглядом: только дергается глаз. — Нет, ты меня доведешь однажды, сил никаких нет! — А откуда ты знаешь, что он пришел сюда убить Ле’Гарда? — А ты?! Внутри копится злость, цедится по каплям с прошлых жизней. Энки чиркает ногтями по его запястью, вынуждая разжать хватку. Трет покрасневшую косточку, как вдруг ныряет ему под руку и встает. Кахара никогда не задумывался, но Энки, в общем-то, высок: пожалуй, лишь немногим уступает в росте Рагнвальдру, если плечи расправит и прекратит пялиться исподлобья, пускай тоньше в два раза. Свет бьет ему в спину, обводит аурой нездешней дикости — каким темный жрец, заядлый некромант и почитатель запретных трудов, предстал бы перед священным алтарем? — Лично я догадался, — ворчит Энки, потянувшись к подвесному факелу. — Он сам сказал, что прибыл с Севера… Знаком с логикой? — Щупает там что-то, чуть ли нос в огонь не сует, кисти разминает: зовет пиромантское пламя. — И прекрати уже меня лапать… — А почему тогда Рагнвальдр не может догадаться, что ты просто догадался? — продолжает язвить тот. По выражению лица Энки становится ясно: сам он не рассчитывал, что до этого догадается Кахара. Он, подавшись обратно, роняет на него густую тень и щелкает пальцами перед носом. — А почему бы тебе не прекратить меня провоцировать, пока я не выжег тебе язык, не запытал до смерти и не обратил в покорного гуля? Зрачки Кахары сужаются. Неестественная, темная злость волной сметает все прочие чувства и заполняет его изнутри. — Потому что я тоже умею пытать? Он резко вскидывает руку с кинжалом — не зря одевался, как в последний бой, — щекотнув лезвием подбородок жреца. Правой рукой он ловит его ладонь, сминая кисть и уводя высоко за голову, а вторую жмет к стене своим телом, чтобы не повредить перелом. Энки силится пнуть его в живот, однако Кахара заступает вперед так, что острая коленка врезается ему в бедро. Кожу щиплет развеянным колдовством, и наемник по-волчьи хмыкает. Клинок медленно вертит. Хищный. Помнит слишком хорошо, как Энки двигается, и предсказывает каждый жест — без ворожбы обходится и без ритуалов, читает практически по глазам. Дыхание у обоих вырывается с шумом и оседает горячими каплями на глади лезвия. Жрец на пробу размыкает губы, убеждаясь, что права голоса его не лишают. Сглатывает осторожно — лишь бы не напороться — и сипит: — Понял. — Мудро, — осклабившись, хвалит наемник. Он с неким извращенным удовольствием отмечает, как морщится Энки, потирая тощую шею, когда он прячет кинжал. Прямо под кадыком жреца алеет тонкий порез. Да не собирается он никого… — Говори, — почти просит Кахара. Жрец, сдавленно цыкнув, послушно оседает на кровать. Ореол света, что факел роняет на пол, плавно мельчает. Искры мечутся в стороны — обреченные на союз с абсолютным мраком, страшатся неизбежной судьбы. Таков их удел: кидаться истово навстречу полной темноте, необузданной, беспробудной, и меркнуть в ужасе, едва в нее угодив. Энки в такую кутается, словно в богатые одежды. Это ему тоже идет. — Я видел то, каким мир становится после Ле’Гарда, — говорит жрец. — Насколько хуже, чем мог быть без него. Мир, где поколения богов сменились. Люди вдруг поняли, что не хотят этого, однако было уже поздно. Ле’Гард, — морщится, словно гнилушку раскусил, — злоупотреблял своими полномочиями. Кахара завороженно ловит каждое слово. — А потом? — А потом я… умер и снова оказался здесь. — Энки опускает взгляд. — И еще раз. — Он явно ищет глазами трубку, что дымит откуда-то из-под кровати. — И еще. Шок можешь не изображать. — О… — понятливо тянет Кахара. Это многое объясняет, пускай осознанием хлынет чуть позже. — Слушай, а ты… Умер по своему желанию? Первый раз, там, где Ле’Гард был жив? Жрец невпечатленно вздергивает бровь, словно в большей степени ожидал уже привычную грубую хватку на запястье. — Конечно. Подвесил себя на кресте во славу Аллл-Мера и сдох в мучениях. — Правда?! — Неправда. — Энки! Энки равнодушно поводит плечом, сползает с койки и с увлеченным видом шарит под ней, пока в пальцы не ложится мундштук. Кахара наблюдает за его манипуляциями, но стоит жрецу потянуться обратно — юрко сует руку между перекладин кровати и ворует трубку прямо у него из-под носа. — Сволочь, — комментирует жертва. — Ты не освоил телепатии? — невинно моргает наемник и возвращает ему трубку, для профилактики притворившись, что вот-вот ее пригубит. — Упущение. — В следующий раз дрыхнуть будешь без ног по-настоящему. — Сплю и вижу. — Ах, завидую. Факел фыркает сипло, пуская сноп крохотных звезд, словно вот-вот угаснет. Оба с тревогой косятся на огонь, но едва замечают, что повторили жесты друг друга, — недовольно кривятся. Беспроглядная чернота тем временем степенно смыкает челюсти. — Я знаю, что ты такой же, как я, — наконец сдается Энки, когда сидеть в зыбком сумраке слабого света, отрезанными от целого мира — крыльев не отрастив, — становится попросту жутко. — Помнишь прошлые жизни, да? Как много ты прожил? — Уж поменьше твоего, — машинально острит Кахара. И сразу немного жалеет, когда жрец звонко спрашивает: — А помнишь свою последнюю смерть? Необычная викторина получается. Неприятная. Он щупает почву, чтобы легче было дальше сеять ложь? Кахара ловит себя на желании помотать головой — слабая иллюзия неведения. Зубы сжимает, глотая вдруг ставшую вязкой слюну. Кровь стынет в жилах, а за ней холодеет и сердце. До того, как он успевает сказать хоть слово, Энки оживленно шипит: — Тебя раскусило пополам. Ты угодил в свой же капкан! Достойная гибель для такого бездаря, согласись, а? Кахара не сразу вникает в оскорбление: их версии расходятся, и он что-то начинает понимать. — Но… — Сдохнуть, моля о жалости своих попутчиков, пока они едва со смеху не катятся, верещать от боли и унижения, размахивая руками, и… — А знаешь, как умер ты?! — взвивается вдруг наемник. — Оступился на деревянном мосту и рухнул в пропасть, потому что испугался каменного карлика! Аж подпрыгнул на месте — и сразу полетел вниз, только пикнуть успел! — Тебе ли говорить, ты лежалыми помидорами на привале объелся и наутро уже сам начал гнить, никто и не заметил! — А ты еще «из научного интереса» навалил в котел с голубой жижей каких-то грибов и грохнулся в костер, стоило этой мерзости ошпарить тебе лицо! — А тебя сгрызли бешеные псины, когда ты решил им палку бросить! — А тебя просто камнем пришибло в шахте! — А на тебя упал минотавр! — Что? — Кахара изумленно охает, но быстро хватает инициативу. Ему даже верить не обязательно. — А ты попросту отказался дышать, когда ритуал во имя Сильвиан… пошел не по плану… Разговор принимает неловкий оборот. Кахара осекается и сникает. — Ты тоже, — негромко замечает Энки, не пытаясь отразить атаку. Видимо, в дуэли это означает ничью — Кахара решает именно так. — Я тоже, — совсем тихо соглашается он. Они смотрят на языки огня, строят дыхание в такт его танцу. Животы урчат у обоих: ожидание изматывает похлеще плутаний наперегонки с чудовищами. Гонка, в которой они проиграют сейчас, — со временем. Кахара озвучивает общую мысль: — Долго Рагна нет, — и закидывает ногу на ногу, сев рядом с Энки. Жрец рассеянно вертит трубку в костлявых пальцах. От мундштука до чашки ветвится трещина: она больше не дымит, словно боится с тухнущим факелом конкурировать. — Мы не спешим. — Я спешу, — возражает наемник. — Вот и катись отсюда один, — предлагает Энки, впрочем, без всякой грубости: так, по привычке скорее, чем по злому умыслу. Кахара мирно хмыкает и тянется всем телом: все внутри требует действия, однако он усилием воли заставляет себя лишь сменить позу. Слабость от голода медленно вертится в свербящее беспокойство. Он совсем не против хлебнуть хотя бы вина, да на голодный желудок сходить с ума страшновато. Впрочем, Энки издержки живого тела волнуют мало: нечеловеческие дозы опиума вряд ли идут ему на пользу, а тот все дальше прикладывается, будто не замечая этого. Не замечая, как развязывается язык. — Слушай, — Кахара гонит прочь завиток дыма, — почему ты вообще увязался за Рагном? Он же все равно сам собирается убить Ле’Гарда, а тебе это только на руку. — Нюансы, — неохотно поясняет жрец. — Почти каждый раз, когда я приводил его к Ле’Гарду, этот рондонский прохвост виртуозно заговаривал ему зубы. Как будто подчистую стирал всю мотивацию из головы Рагнвальдра! Магия какая-то, тут и уверовать в него недолго. — Ты пробовал обсуждать это с Рагном? — Да, и трижды, когда он все-таки ломал этой твари шею, он просто… Не знаю, шел домой. Говорил, что нам тут не место, а когда я предлагал отыскать город богов, отнекивался, что с него хватит. — Тогда почему бы тебе самому не убить Ле’Гарда? Энки морщится, точно куснул тухлого пирога. — Зачем мне убивать его, если я могу позволить ему умереть без моей помощи? — Он массирует виски, глубоко вздыхает. — Я хочу, чтобы Рагнвальдр вычистил отсюда это свое Зло… Зачем? Ну, тогда все подземелья будут предоставлены мне и… еще кое-кому, кто наверняка здесь останется. — Он неловко чешет шею и заминает этот пункт. — Один я не справлюсь, а у меня здесь дела. Но если Рагнвальдр казнит Ле’Гарда, то не поддается никаким убеждениям, считая, что свой долг он выполнил и может катиться обратно в Ольдегард. Нужно его спровоцировать, вот и все. — На его лице отражается какая-то новая эмоция: нечто сродни замешательству и тоске. — План казался мне предельно легким, пока на пути не встал ты. Кахаре кажется неправильным судить жреца: тонкая манипуляция виной работает исправно, когда разум замутнен ужасом неизвестности. Спорить тоже не хочется — надо найти компромисс. — Почему бы, например, не убить Ле’Гарда после того, как я верну его рыцарям и получу свою плату? — Ты сам себя слышишь? — А если провести с ним воспитательную беседу? Энки косится на него с жалостью, как на наивного ребенка, — сколько жизней он протерпел? — Он уже считает себя богом, — цедит жрец, — избитый, закованный и запертый, голый и окровавленный, безвольный и… Он просто сумасшедший. Но самое главное — идейный… — И раньше, чем Кахара успевает возразить, отрезает: — Да, я пытался. — Я не пытался, — все равно замечает наемник. — Ты глупый. — Я умею разговаривать с людьми, в отличие от тебя! — С тобой пообщаешься — и учиться расхочется. Кахара вздыхает, устав больше от перепалок в принципе, чем от нападок в свою сторону. — Вот поэтому мы никак не можем прийти ни к какому решению. — Технически, решения здесь все равно принимает наш дикий северянин… — Рагнвальдр, — поправляет сам Рагнвальдр, войдя в камеру. Стены мигом заливает ослепительный свет факела, словно все они оказались внутри горящей избы. Образ напрашивается из-за густого дыма, что клубится от пола до потолка величавыми волнами. — Да у вас топор вешать можно, — сетует Рагнвальдр, точно в подтверждение рубанув перед собой тесаком. — Зачем духоту развели? Глупый способ умереть. Эй, что с лицами? Энки с Кахарой, синхронно отогнав испуг, переглядываются. Наемник понимает: они думают об одном. — Как много ты… — Примерно с того места, где вы обсуждали возможность переговоров, — дикарь звучно плюет на пол, — с рондонской крысой. Это я услышал, да. — Мы уже передумали, — спешно заверяет Кахара. — Так и есть, — кивает Энки. Рагнвальдр оглядывает их чуть пристальнее, уперев обух в плечо. Точно пытается убедиться, не развелось ли в тюрьме доппельгангеров. — Не выспались, — хмуро выносит он вердикт, и никто не решается спорить. — Ну, выбора у вас все равно нет. Мы идем дальше: я немного разгреб завал. Противники смертной казни за справедливые грехи, — тряхнув бурой гривой, — останутся под ним. От горстки хлебных горбушек, которые дикарь с гордостью вывалил на шаткий стол, быстро остаются одни крошки. Есть все еще хочется — и будет хотеться, чуется Кахаре, сколько бы он ни ел, — что лишь подгоняет вперед. Туда, где можно отыскать немного топлива для жалкого тела, туда, где найдется повод его влачить. Туда, где стертые ступени манят к центру земли. Где смутным ориентиром реет обещание счастливой жизни. Энки, изящно подперев голову кулаком, без всякого выражения наблюдает, как он сгребает их скудные пожитки в мешок. Когда Рагнвальдр побудительно хлопает его по плечу, жрец вскакивает, словно ужаленный. Смотрит все равно — через плечо, мельком совсем, коротко. С диковатым страхом. «К этому разговору мы вернемся тоже», — обещает Кахара, глядя в туманную бездну пронзительно серых глаз. Да, намного светлее, чем он помнит.