Пока солнце тянет нас вниз

Боги не играют в кости — так говорят. Они бросают монету и позволяют своим подданым убедиться в их неудаче. Изощренная пытка, что плавно перетекает в священный ритуал. Иногда везение катит пьянящей волной — и под ней захлебнешься, от радости мимолетной забыв дышать, — иногда остаешься ни с чем. Иногда понимаешь, почему легенды сложены вовсе не о тебе, и подчиняешься звездам, которые над чужой головой ложатся пророчествами. Кахара задумчиво чешет макушку. Дверь впереди закрыта. — Открывай, — велит Энки. Опешив, наемник отзывается несмело: — А? Но я не умею. Надо искать другой путь… — Другого пути нет, — рокочет сзади Рагнвальдр. — Но мы же не!.. Энки затыкает Кахаре ладонью рот, сердито зыркнув стальной серостью. За поворотом грохочут неровные шаги: незримое нечто в большей степени переваливается, чем идет. И, кажется, сюда. Кахара выразительно хмурит брови, мотнув головой, мычит и чуть не прикладывается затылком о злосчастную дверь. — Все еще не умеешь? — Жрец иронично гнет бровь, убрав пальцы от губ наемника. — Не верещи, придурь. — Просто растворим замок той красной жижей, которой мы ошпарили стража… — Здесь нет замка, — мудро замечает дикарь, — только скважина. Он сверлит решетку грозным взглядом, точно бросая вызов, и явно намеревается ее просто выбить. — Мы можем посидеть здесь, пока не отощаем настолько, что пролезем сквозь прутья, — бурчит Кахара, суматошно осматривая стены, словно надеется, что одна из них сейчас отъедет в сторону и пустит их в самые недра подземелий, пока Рагнвальдр в самом деле тянет из-за спины топор. — Или вежливо попросить ключи у стражи. Ну, знаете, эта вежливость! — тараторит наемник, понизив голос, когда шаги становятся ближе. — Или… Как вдруг Энки всучивает ему помятый свиток. — Читай, — цедит жрец, ткнув его носом в буквы — косые изгибы, тонкие завитки, капли крови; и тогда мир съезжает в сторону. Мешанина ощущений растекается буйным морем. Тело теряет очертания, в голове — вой безумный, и кажется, будто он хлещет наружу — из трещины прямо на лбу. Свет становится другим, воздух меняется, иначе строятся мысли. Что-то внутри Кахары — следом. Кахара видит себя. Свои руки: они, дрожа в сумраке плывущими контурами, действуют без его воли. Волосы чуть длиннее, чем были с утра, их заплели в лохматую косу: вороная плеть откинута на спину. Шрамов — он замечает краем глаза, пока пейзаж искажается, и стены тюрьмы плывут, вновь собравшись городской улицей, — куда меньше. Нет глупой щербинки над левой бровью, и целы все зубы — Кахара, которого он видит, жутко скалится через плечо и что-то кричит, сквозь него глядя. Ноги все так же на месте. Обе. Пара ловких движений, и дверь — не то сарая, не то амбара горелого — распахивается с тихим щелчком. Кончик иссиня-черной косы, игриво махнув напоследок, тает во мраке прохода. Больше Кахара не видит ничего. Все вокруг исчезает. Остается лишь мерно дышащая в нем и вокруг него тьма. Тревога внутри прорастает, как точеные колья, насадит — и выйдет насквозь, обойдя капкан ребер, где бьется в истерике сердце. Острием — в грудь. Кахара резко вздыхает, хлебнув гнетущего запаха крови и разложения, и хватается за горло, боясь не то закашляться, не то задохнуться. Пламя факела бьет в глаза, выжигая слепящим золотом круги по зрачкам. Его страшно колотит. — Эй, — шелестит где-то над ухом голос Энки, и Кахара чувствует, как его держат за плечи. Сломанная рука зудит глубоко внутри, глубже, чем обычно лежат в теле кости. — Ты же видел, да? Видел? Наемник глотает стон и загнанно дышит — поверхностно, осторожно. Кивает. Навыки, которые он забыл, возвращаются в пазы памяти, точно всегда там были. Энки с каким-то мрачным довольством хмыкает и по-хозяйски хватает его за руку. В дрожащие пальцы кладет отмычку, толкает навстречу двери. — Тогда повторяй. И он повторяет. Это должно быть невозможным — но вот замок щелкает, совсем как в видении, и решетка открывается настежь. Кахара пустым взглядом смотрит на свои ладони. А стоит на дальней стене вырасти тени — сует отмычку в карман и преступает порог под глухое бормотание Рагнвальдра. Счел его, небось, жутким колдуном, вот и читает свои ольдегардские заговоры… Может, зря он тогда отрезал косу. Здорово ведь смотрелось. Озноб жмется со спины и ласково по груди гладит. За впалый живот обнимает колюче голод. Боль грызется в хребет. Тело ноет-гудит-бунтует: то глаза обмануть пытаются, то слух вдруг удумает свести с ума, то пальцы чуть не роняют меч. Подземная мгла крадется след в след, сверкая вертикальными зрачками из каждого осколка. Вдалеке шуршат крыльями карлики — словно камень о камень бьется, надеясь высечь искру, только в песок стираясь. Скрипят металлические мосты, которые соединяют камеры сетью ржавых переходов, как грязная паутина. Что-то огромное дышит глубоко в стенах. Иногда бессильно изнутри скребется, едва не срываясь на вой. Зовет к себе. Клекот цепей ему в унисон — лязг жерновов безумия. Они все живое однажды смелют в муку, лишь немного поднимутся выше из глубин подземелий. Пол становится скользким, затхлым флером гнили пронизан тяжелый воздух, факел пугливо тлеет, мечась по сторонам. Потолок уходит вверх: Кахара как раз силится разглядеть, что там щерится на него сверху, когда под ногами отвратно хлюпает. Приторный аромат навевает желание перестать дышать: это та сладость, когда соль путаешь с сахаром, когда перед тобой заживо вскрывают на алтаре невинное дитя, а потом предлагают пирога с яблоками. Так в окраинах Рондона встречают праздник урожая. Так нищета наедается досыта: молитвами древним духам. Кахара их обычаи не блюдет. В голове у него мутнеет, и недавно проглоченная черствая корка просится наружу. Впереди — горы кровавых тел. Они высятся двумя извилистыми кишками вдоль широкого коридора, как остриженные кусты: театральная декорация. Нечто копошится в одной из них. Чваканье, шелест, глухой хруст — и на волю ползет изуродованная голова: волосы все свалялись в ком невнятного цвета, глаза навыкате, одного, кажется, вовсе нет; мутный, бесцветный взгляд направлен куда-то внутрь, будто он пялится удивленно на содержимое собственной головы. В зубах — тех, которые остались на месте, — что-то застряло. Следом лезут плечи, голый торс. От рук остались обрубки: они бессмысленно качаются, словно надеясь поднять тело в воздух. Из них — по осколкам костей — сочится кровь. Блестит, как плавленый металл, как свежий жир. Склизко капает на другие трупы. Голова вращает огромным зрачком и что-то упрямо шепчет, синюшными губами разъезжаясь от уха до уха, и длинно, утробно стонет, извиваясь в куче останков разрубленным дождевым червем. Рагнвальдр — не то с любопытством, не то с жалостью — тянет навстречу ладонь, как вдруг наемник с воплем бросается наперерез. — Нет! Не трогай! Дикарь ошарашено отдергивает руку. — С чего бы? Кахара, тоже на всякий случай шатнувшись от кучи прочь, не сразу находит ответ. Переглядывается со жрецом. — Там… «Наз’Ра», — думает с ужасом, пускай и не помнит толком, кто именно носит такое имя. — Зло? Тогда Энки авторитетно ступает вперед. — Трупный яд, — с умным видом поясняет жрец и для верности качает указательным пальцем, длинным, тонким, как волшебной палочкой: такого наколдует — матери родной не вспомнишь. — В подобной концентрации — и в этих проклятых пещерах — прожжет даже сталь. Рагнвальдр опускает выразительный взгляд себе под ноги: все трое, в кожаных сапогах, топчутся по гниющим телам. — Лучше не рисковать, — добавляет Энки в свое оправдание и с видимым отвращением замечает, каким довольным выглядит Кахара: не может нарадоваться чужой неловкости и так и давит скотскую ухмылку. Скривившись, жрец щелкает пальцами, отчего сипящую на фоне голову калеки охватывает пламя. Бульканье вскипевшей крови, набухшая плоть, обугленный череп — спустя пару мгновений она, всхлипнув, затихает и совсем перестает стонать. Кахара машет перед носом ладонью, сдерживая рвотный позыв. — Показушник… — Я вам верю, — внезапно заявляет Рагнвальдр. — Я чую, как в вас говорит страх. Страх за меня в том числе, потому что во мне вы нуждаетесь больше, чем я в вас. Но если вам двоим известно что-то, чего не знаю я, — говорите, ясно? Кахара решает сразу отвести от себя подозрения. — Я читал дневники здешней охраны, — живо делится он, — и, судя по всему, кровавые кучи — работа тех из них, кто рехнулись первыми. Этот… — Кахара кивает на безрукого — и, вероятно, безногого — незнакомца с сожженным лицом. — Скорее всего, не ушел дальше входа в тюрьму. Когда спустимся ниже, его судьба нам грозить уже не будет. Хотя, может, там ждет что-то куда страшнее… — Он карябает ногтем подбородок, выжидая — убеждаясь, что ложь работает. — Успокаивать в таких условиях трудно, но я попытался! — Я не просил меня успокаивать, — ровно отмечает дикарь. — Я потребовал фактов. Кахара холодеет костяшками — от мизинца по кулаку — и робко зыркает на жреца. Тот рассеянно пинает сколотый череп. Вроде бы детский. — Я могу быть сколько угодно умным, — морщится Энки, злопамятный порой до мстительного, — но это место не подчиняется никаким известным мне законам. Оно даже больше, чем живой организм… Готов спорить, вместо сердца у него — отголоски богов. Рагнвальдр многозначительно урчит. Кажется, слова жреца он в принципе слушает с большей охотой, чем оклеветанного вора-убийцы-разбойника. — А что-нибудь полезное предложишь? Энки закатывает глаза и подбирает полы балахона, пытаясь нащупать под пятками кость. Тощий и легкий, даже он погружается в кашу бесформенных тел, хлюпая влажной обувью. Страх и голод не упустит своей добычи — обязательно ее сожрет. Рано или поздно. — Смотри под ноги и не суй руки куда попало, — язвит жрец, первым шагая вперед. Если Рагнвальдра это и задевает, он этого не показывает. — Рычаг поднял вон ту кабину! — радостно сообщает Кахара, указывая на металлическую клетку в конце коридора. Подъемная цепь уходит куда-то под истекающий кровью потолок. — Видите, а вот прыгали бы сейчас в яму, или того хуже… Он осекается. Дрожь — вьюга в погожий день — целует вдоль позвонков. Дышит ласково в ухо: «Ну и дурак». Легонько кусает в шею, там, где легче ее ломать. Кахара сжимает клеймор так, что боль в сломанной руке перестает иметь значение, и озирается. Энки озабоченно хмурится, заметив его мельтешение. — В чем дело? — Ящер, — бормочет наемник. Либо память его подводит, либо разум заходит за ум — и на все воля богов, на которых ссылался Энки: с пути его сбить или позволить запутаться самому, доконав себя паранойей. Здесь — блик на щите, кривой ятаган, опасный оскал, жажда крови пролить чуть больше, чем ее выпить — должен быть ящер. Но сколько ни крути головой, никого больше нет. Как будто вломиться в графское поместье — и обнаружить пустыми будки сторожевых псов. А это еще что за воспоминание? — Мне казалось… — Кахара устало отводит со лба пряди, чуть завитые от влаги. В коридоре душно, зной застревает в глотке, заткнув ее пробкой, и все внутри преет, потеет и мрет. — Нет, забудьте. А то будет как с теми стражниками… — Он хмыкает с уже привычной нервозностью, точно начинающий сумасшедший. — Не хочу наговаривать. Идем! Энки дергает плечом, стряхнув напряжение — заразиться им легче, чем пустить по вене трупный яд одним касанием, — и тоже смотрит по сторонам. С одной — массивная решетка лифта: только пары скелетов не хватает, чтобы кости высунули сквозь прутья и грозно гремели; с другой — какой-то забор. И стойкий, прогорклый, наваристый запах смерти. Мучительной и, вероятно, не самой быстрой. Спалить бы здесь все к демонам, да только что скажут боги? Становится жарко, словно пламя уже расходится по гнилостным кучам. Энки трет виски, и те зудят под пальцами. Кожа немного горит. Наглядные последствия крохотного заклинания на больную голову. Трубка — холодная давно — сиротливо торчит из мешка на спине Рагнвальдра. Тяжелая, длинная тень волочится за ним шкурой дикого зверя, как мантия короля, бесшумно по черепам скользит. Факел рисует его черным пятном на темно-багряном фоне, оплавленном рыжими бликами: зрение у Энки садится уже давно, и он страшится того дня, когда поплывут в расфокусе буквы. Вдруг мундштук описывает полукруг: дикарь оборачивается. — А с тобой что? — прямо спрашивает он. Кахара, глядя из-за его плеча, удивленно поднимает брови. — Ничего, — огрызается Энки. — Свихнуться с вами двумя недолго, и все тут. — Ругается — значит, в порядке, — хмыкает Кахара беззлобно и шлепает по лужам крови дальше. — Опять время тянет! Жрец скрипит зубами, челюсти стиснув так, что в глаза бьет короткая вспышка. Мундштук падающей звездой — так медленно текли по небу кометы, когда Энки покинул храм, — угасает впереди. Снова тянется по земле тень — стрелка компаса. Он инстинктивно следует ее указке. А когда кривые когти впиваются в лодыжку, оторвав с треском подол балахона, Энки даже не кричит: всхрипывает глухо и дергается в сторону, на спину опрокинувшись. Тело встречается с месивом трупов под влажное хлюпанье. Освежеванные неудачники ему рады, как своему. — Энки! С воплем Кахары жрец словно выходит из транса. Власть над телом, острота зрения, голос — даже магия глубоко под кожей просыпается, едва приходит и боль. Лапища вцепляется в щиколотку, и зловонное дыхание окровавленной пасти опаляет голое колено. Или не опаляет — или кожа просто горит до сих пор. Это же гуль — он не дышит вовсе, чему там пускать мурашки по коже внезапным жаром? Энки визжит некрасиво, когда коготь втыкается глубже, и рвется из хватки вон, однако только скользит по слизи, по крови — чужой, своей ли, уже неважно, и левый бок погружается в жижу. Колдовство к рукам не идет, теснится в груди, распирает, клокочет искристым гневом, и выть хочется уже просто так, от унижения, страха и злости — хотя больно до жгучего рева. — Твою мать, Энки! Кахара опять вопит его имя, заносит клеймор высоко над головой, оступается на свежей жертве разделочного ножа и падает Рагвальдру под ноги. Дикарь успевает выпустить пару стрел: одна вонзается гулю в плечо, вторая сносит полголовы. Чудовище пялится в пустоту единственным глазом, скаля акульи зубы. Оно и правда не дышит. Поэтому Энки набирает полную грудь горячего воздуха. — Ты, жалкая дрянь, тупой мусор без малейшей ценности! — взрывается он, пока в лодыжку вонзается боль. Гуль разжимает пальцы и чуть клонит голову, как озадаченный щенок. — Брошенное отродье извращенца, без хозяина и всякого смысла, жалкая псина чужих чар… — В стеклянном зрачке отражается толика грусти — детской, светлой, непонимающей. Мертвец разевает пасть, вспоминая несмело, каково это — выражать эмоции. Энки хватает его за клок волос где-то под затылком и рявкает прямо в разбитое лицо: — Ты лишь гребанный плод некромантии, понимаешь это, тупица? Гуль жалобно хнычет — остаток брови гнется в плаксивой мольбе, — но, стоит жрецу гаркнуть последнее проклятье, испускает дух. Дважды мертвое тело без всякой воли плюхается в грязь у его ног. Обмякает. Становится частью отвратительного пола. Энки смотрит на него с соответствующим выражением, а потом переводит взгляд на своих спутников, которые распластались неподалеку. Рагнвальдр еще сжимает лук, оттягивая тетиву третьей стрелой. У Кахары по вискам катится градом пот. — Не думал, что твой скверный характер будет нам полезен, — признает наемник. — Но твоя нога… Слушай, я помогу тебе отреза… — Заткнись, — рявкает Энки. В голосе прорезается опасная тяжесть — жрец разрушения, послушник Гро-Горота, верный на деле только себе, мрак на душе кромешный и колдовство запретное на кончиках пальцев, — и Кахара закрывает рот. Этот человек только что заговорил однажды мертвое существо до повторной смерти. — Несмешно. Встань, чтоб тебя, на свои кривые ноги и иди, куда шел. Я перевяжу царапину позже, когда выберемся из этой выгребной ямы… Пока он грузно роняет слова — кажется, легкий пар поднимается от земли, — Рангвальдр успевает вскочить, вздернуть к вертикали Кахару за шкирку, закинуть за спину лук и следом — Энки: просто заграбастывает его с пола и без лишних церемоний кладет на плечо. — Грязно, — коротко поясняет он. — Заразишь открытую рану. Энки даже ногами не болтает: смирно висит в охапке могучих рук. Только хватает из мешка свою трубку, так удачно щелкнувшую его по носу, когда дикарь направляется к лифту. Грех жаловаться, в самом деле. На немой вопрос Кахары он молча демонстрирует стальное кольцо на пальце — специально ведь надевал на средний. Судя по всему, Рагнвальдр в курсе о его неуязвимости к кровотечениям, а потому столь спокоен. Сам — как кольцо, что капканом сомкнулось вокруг узкой талии. Такое тоже непросто снять, разве что вместе с пальцем. Только срубив полтела… Кахара ошарашенно наблюдает, как Энки пускает первые завитки дыма. Как слабо качается вторая рука, расслабленная и пустая, как длинные светлые локоны жреца путанным водопадом укрывают дикарскую спину, как дрожат опущенные ресницы на вдохе, — и молча шагает следом. Склизкая жижа на одежде быстро сохнет. Хочется сдернуть с чужого плеча мешок, отыскать на дне флягу с водой, тряпок почище нарвать — и — подол черной мантии тоже, поднять до колена, снять распоротый сапог и зажать порез на лодыжке Энки. Адреналин в крови беснуется, волосы от страха до сих пор стоят дыбом, и клеймор в потных ладонях грозиться снова упасть. Он явно делал это в прошлых жизнях: ловил за миг до падения, сжимал отравленную плоть, бинтовал до тех пор, пока не синели ногти, и Энки — блеклый образ, на грани памяти и фантазий — загнанно скулил ему в шею, когда Кахара давил кислый сок из зеленых трав на три продольные полосы от когтей. Ногти вонзались ему в лопатки, и наемник думал мимоходом, что стоит приберечь тряпья для своей спины. Тогда кожа Энки была непривычно горячей. Сейчас — он не знает. Наверное, тоже. Кахара теряется в растущем подозрении, что воспоминания о теле Энки — не просто следствия акта во имя милости Сильвиан, в другом времени, давным-давно. Что мурашки на шее — иглы в желудке — какие там бабочки? — не свидетельство жадности божества. Что холод в сизых-сизых глазах — кольцами дыма по радужке — порожден отнюдь не брезгливой неприязнью. Ею питается и растет — однако источник его другой. Кахара силится поймать взгляд Энки, но только глотает горькое облачко. Он почти понимает, что такое ломка по опиуму. В мешке Рагнвальдра лежит его початая бутылка коньяка. Не подвернуть ли ему при случае ногу?