Тридцать шесть вопросов, чтобы...

Юра, удивленный вопросом, пожевал губами. После прошлого, отвечать, видно, ему первым. Ну и ладно. — Иногда, — сказал он, — Но не репетирую, а собираюсь с мыслями и проговариваю то, что хочу сказать. Ну знаешь, — он неопределенно помахал пальцами в воздухе. — Когда, там… Инженерам своим звоню. Или начальству. Там говорить надо четко, чтобы не было дополнительных вопросов. И забывать ничего нельзя. А я иногда заговаривают или с темы съезжаю. Понимаешь? Он глянул на Костю и поджал рот. Действительно, с чего это он решил, что многомудрый и сдержанный Уралов, который контролирует все: от выражения лица до дрожи пальцев, поймет его — не сдержанного и любящего импровизацию? Юра тяжело вздохнул и опёрся подбородком на поставленную на колено руку. Он устал. Напряжение, поселившиеся в нем с самого утра, забрало у тела силу и упорство, взамен оставив только пустую злобу и апатию. Не хотелось уже ни спорить, ни ехидничать, ни даже просто делать вид, что ему — Юре — не хуево. Пиво, выпитое на голодный желудок, тоже сыграло в этом свою роль — надо было хоть закусить, чтобы так не развозило в тепле Костиной квартиры. Надо, конечно. Но от вида хрусткой пачки чипсов Юру начинало подташнивать и мутить. Татищев поморщился и стиснул зубы, погасив рвотный позыв в зародыше — не хватает ещё, чтобы он как последний алкаш сейчас в туалет блевать побежал. Уралов же непременно опять скажет что-то «умное» на этот счёт и они окончательно рассорятся. — Ещё, — сказал Юра, после недолгой, полной борьбы с собой, паузы, — Ещё когда Ане звоню. Я не хочу ее обижать или нервировать своими намеками или двусмысленным тоном. Они — женщины — это тонко чувствуют. Так что приходится готовиться хотя… В последнее время с этим легче. — Почему? Тихий, на удивление миролюбивый вопрос заставил Татишева вздохнуть ещё тяжелее. Он опустил голову, спрятав лоб и глаза в ладони. И что ему ответить? Правду, наверное. Все равно же узнает, не от Юры, так от кого ещё. Делиться личным, конечно, не хотелось, но толку не скрывать, тем более, что договорились отвечать как на духу. — Потому, что мы с ней расстались, — сказал он, едва найдя в себе силы разлепить губы, — И мне нет смысла уже ни скрывать что-то ни вздыхать по ней. — Юр… Я… Мне… Мне жаль, что… — чужой удивленный вздох показался Татищеву набатом и он замотал головой. Какой теперь смысл в этих сожалениях, когда они оба уже все просрали? Юра — Аню. Костя — Юру. Они втроём — свою многовековую дружбу и хорошие отношения. — Брось, — сказал, — уже не важно. Теперь ты. Репетируешь перед звонком? Молчание, выверенное, но какое-то маятное, показалось ему долгим и тягучим. Когда Костя собрался, Юра, честно, уже и не ждал ответа. — Иногда. Голос Уралова был хриплым и болезненным. Юра отнял руку от лица и взглянул на собеседника. Тот на него не смотрел, потупив взгляд в пол. — Иногда. Когда Московскому звоню, мысленно проговариваю все, чтобы разговор коротким вышел. Он любит пиздеть ни о чем, хотя сам вечно ноет, что время — деньги. Долбаёб. А еще… Еще когда звоню тебе. Тоже. — Почему? — вопрос сорвался с губ прежде чем Юра успел его обдумать. Глупый вопрос. Идиотский вопрос. Блять. Костя поднял на него взгляд и посмотрел как-то… То ли разочарованно, а то ли расстроено. В жёлтых радужках его глаз блестели лёд и золото, переливаясь тысячей слов, которые он однажды — несколько недель назад — сказал Татищеву. Юра прикусил язык. Да что ж такое? — Ладно, — сказал, — не говори. Я понял. С первого раза. Он сжал кулак, отметив на костяшках огрубевшие струпья бордовой кожи, и кивнул. По шее тупым спазмом прошлась боль. — Дальше давай.