Тридцать шесть вопросов, чтобы...

Костя пожевал губами и нахмурился. Честно говоря, у него ответов было больше чем три — трудолюбие, порядочность, верность своим идеалам, настойчивость, стойкость… Но сейчас, после всего произошедшего, после даже этой только-только начавшейся игры, после их совместной глупости… Все эти качества показались бы тупой отсылкой на советские плакаты. Надо было сказать другое. — Первое, — начал он, — это упрямство. Юра хмыкнул, как-то горько поджав губы. — Баранье, — подтвердил он. — Ослиное даже. Костя поднял брови: — Не отрицаешь? Татищев пожал плечами: — А чего отрицать-то? Мы с тобой — два вонючих козла, бодающихся посреди поля. Сам подумай: мы сидим тут, оба виноваты, оба обижены и оба ссымся поговорить по-нормальному. Игра эта, блять, ебнутая, ужимки… Бежим от правды, которую уже сказали друг-дружке. Выглядел Юра паршиво: бледный до синевы, с трясущимся подбородком и слипшимися ресницами. Он скрючился совсем близко к Косте и мелко дрожал спиной. Кажется, его все-таки развезло. Костя сжал зубы и стиснул пальцы ног. Было страшно сказать не то, потому что шанса исправиться, такого, как есть сейчас, уже может и не быть, но… — Юр, тебе холодно? Татищев как-то хрипло и непонятно рассмеялся. — Мне — хуево, Костян. Искренне, честно и бескомпромиссно хуево. Ты, мой лучший друг, обманывал меня хуй знает сколько лет. Наебывал, притворялся… Я, я тебе все доверял — все, понимаешь? А ты меня за нос водил. С кем я дружил, Кость? Кому спину-то подставлял? Мне… — он гулко сглотнул, — страшно. Ты сидишь тут, такой охуеть хозяин квартиры, пиздец, как твои горы — скала. Неприступный, ёмаё. А я не знаю, как мне быть. Ты тот человек, с которым мы яблоки пиздили — или не ты? Ты — тот, кто меня в туберкулёзку затаскивал, — или не ты? Ты — тот, из-за кого я с Данисом воевал, блять, все детство, потому что «Һиңә урыҫтар менән дуҫлашырға ярамай!» — или не ты? Или я тебя вообще не знаю, а настоящий ты — это с Сашей Романовым или еще с кем-то? Мне страшно, блять. Я сижу в одной квартире с незнакомцем, который знает меня как облупленного. И мы с ним — с незнакомцем — настолько упрямы, что даже поговорить нормально, словами через рот, не можем. И я боюсь того, что моего лучшего друга — нет. И что его не было. Никогда. У Кости перехватило дыхание. Юра уже не дрожал — трясся всеми поджилками, медленно сползая с дивана. Слез у него не было — Татищев вообще плакал раз в столетие, но предистеричное состояние, спровоцированное мыслями о смерти, алкоголем и общей усталостью — было. Костя подсел ближе, протянул руку и медленно, как на испуганную собаку, положил ладонь парню на спину. Под пальцами и под футболкой кожа Татищева была горячечно-раскаленной. — Второе качество, — тихо продолжил Уралов, — Это глупость. Мы придурки, Юр. Оба. Согласен? Татищев промолчал, и Костя счел это сигналом к продолжению: — Я двести лет лгал тебе — это правда. Я боялся, что ты меня возненавидишь. Бросишь. Лишишь шанса быть с тобой хотя бы другом. Небезосновательно, не так ли? Ты… Я зол на тебя. Я раскрыл тебе душу, сказал в кое-то веке всё как есть, а ты… По мордасам меня. И бросил. Я ведь писал тебе, звонил. А ты меня игнорировал. Я знаю, что я тебе противен, но я думал, что хотя бы из-за нашей дружбы, хотя бы из-за всего того, что мы прошли вместе, ты меня не предашь. Ты ведь и не представляешь себе, каково это — жить в постоянном ожидании наказания за то, что ты изменить не можешь. Каково скрываться. Контролировать каждый вздох и стараться не предавать себя одновременно. И я хотел, чтобы ты… Я надеялся… А ты меня бросил. Унизил. Предал. И я не знал, что мне делать. А сейчас я… Я не думал, что ты так всё это воспримешь. Юра повернул к нему лицо — серое и вымотанное. Посмотрел черными углями глаз прямо в душу. — Третье качество, — сказал он, — трусость. Мы должны были поговорить раньше. До всего этого пиздеца. Следующий вопрос.