Тридцать шесть вопросов, чтобы...

Они молчали, наверное, уже минут как двадцать. За окном бушевала буря, скрипела изредка подъездная дверь и хрустел гравий под колесами машин. Они кружили по двору, выискивая место для парковки, а не найдя его, сдавали задом, раз за разом наезжая на неприметную, но коварную в своей глубине яму. Каждое попадание в нее ознаменовывалось очаровательным и душераздирающим звуком «Пуф». За этим глухим «Пуф» всегда следовал неизменный скрежет днища машины об асфальт и визгом отсыревших тормозов. Наверняка была бы слышна и звонкая ругань, но дождь глушил весь мат и недовольство. Юра так и сидел, прижавшись к Косте позвоночником. Не шевелился и не дрожал, а дышал ровно. Без всхлипов и без кашля. Уралов бы подумал, что он спит, но редкие судорожные движения пальцами и едва заметное покачивание из стороны в сторону подсказывали другое. Юра ждал его ответа. И Костя начал. — Знаешь, — сказал он, продирая хрипом пересохшее за время молчания горло, — У меня ведь и воспитания не было, в общем-то, никакого. Ни родителей, ни опекунов. Из городов, я имею в виду, люди в этом случае не в счет — они слишком… недолговечны. Я всему сам учился. Все сам додумывал, так что обвинять в проёбах в моем взрослении некого — сам виноват. Но… Юра не переспросил. Даже ухом не шевельнул, хотя Костя знал, что он умеет — в детстве сильно потешался над этим, прося повторить раз за разом. — Но я бы хотел, чтобы у меня было меньше чинопочитания. К Саше, к Михаилу Юрьевичу, к… другим. К Богу. Мне довольно неприятно было разбивать эти… Заблуждения насчет «особенности» и «необыкновенности». — Как и всей России. Юра наконец-то отмер, шевельнул руками, хрустнул позвоночником и развернулся, обдав Костино лицо сигаретным духом. Посмотрев на Уралова неожиданно ироничным взглядом, он кривовато усмехнулся. — Твой Романовский психоз, а также твои девяностые вся Россия запомнит надолго. Ну и пару сопредельных государств тоже. Костя почти успел раздраженно выцедить, что он и так все знает, но, заметив пусть и несмелые, но смешливые искорки в чужих глазах, смутился. Юра над ним шутил. По-хорошему шутил, по-доброму. Почти как раньше. — Ну… — протянул он, чувствуя внутри что-то забытое: пузырящееся и игривое, как шампанское. Удивление? Иронию? Радость? — Я тогда, м-м-м, производил переоценку ценностей. Так сказать, многое обдумывал. — И обделывал тоже. Костя, не ожидая этого сам от себя, рассмеялся. Смех вырвался из него тем самым искрящимся и теплым чувством, пусть не развивающим сомнения и тоску, но делающим их менее темными и ужасными. — Не смешно, — отсмеявшись сказал он, — А ты? Что бы изменил ты? Юрина улыбка чуть померкла, но взгляда он не отвёл. — Многое, на самом деле. Многое. Юра облизнул губы, перебрал пальцами, будто ища под ними что-то и продолжил: — Данис мне много хуйни в голову вложил. Даже слишком много, я бы сказал. Про русских, про царя, про женщин и мужчин. Про настоящих мужчин, я имею в виду. Он опустил голову, задумчиво подперев подбородок кулаком. — Данис мне ебал мозг тем, как должен себя вести настоящий мужчина. Не плакать, не показывать слабости, терпеть все. Я согласен, что в то время это было правильным. И многим из принципов я следую до сих пор. Челябинск — хмыкнул он, — самый мужицкий город на Земле. И он настолько суров… — Юр. — Да тихо ты. Короче, я имею в виду, что многое из того, что он в меня вдалбливал, было правильным и очень мне помогло, но некоторые вещи… Некоторые вещи оказались хуйней ебаной. Костя сглотнул. Во рту его пересохло и слюны не хватило. Закашлявшись, он кое-как смог выдавить из себя: — Кха! Кха-ка-кие? Юра задумчиво свёл брови и прикусил губу. Посмотрел на свои руки, на плечо, которым теперь опирался на Костю, и тихо произнес: — Многие. Костя сжал зубы, понимая, что Татищев не собирается говорить ему ничего конкретного. Опять замалчивает? Зачем? — И что бы ты порекомендовал своему брату? — спросил он, маскируя спокойствием накатившее раздражение. — У тебя-то теперь опыта в воспитании детей много. Юра хмыкнул и, кажется, совершенно не купился на его притворство. Протянул руку и сжал Костино предплечье в странном жесте. — То же, что и многим людям, которые меня окружают: меньше врать и больше доверять людям, которых они… считают близкими.