Тридцать шесть вопросов, чтобы...

Юра усмехнулся, зачесал мокрую от знобливого пота челку к основной массе волос и глянул на свою руку, так и сжимающую предплечье Уралова. — Краткая история города Челябинска, — начал он. — Основали меня… — Юр. Историю твоей жизни. Твоей, а не города. Юра недовольно хмыкнул, сжал пальцы на чужой коже, а потом расслабил их. Скрыться за маской юмора было бы лучшим вариантом ответа на вопрос. — Я и есть город, — попробовал он. — Как и ты. Мы не можем разделять нашу жизнь, как людей и наше существование, как объектов на карте. Мы — это… — Попробуй, пожалуйста, разделить. Костя наклонился к его лицу, проникновенно взглянул в глаза. Ресницы его были длинными и слипшимися. Юра нахмурился и отвёл взгляд. Что ему было говорить? — Я… Я пришёл в себя в каморке, где лежали мешки с зерном. Там было сыро. Воняло крысами. Люди не сразу меня нашли, а я боялся к ним выйти. Я знал и русский, и башкирский языки, но мне было страшно даже подумать о том, чтобы вылезти из комнаты. Там, за дверью, было шумно. Громыхало железо. Тогда меня пугали эти звуки. Я не знаю, сколько я просидел — помню только, что был ужасно голодным под конец. Меня нашел стрелец. Я не помню, как именно, но помню что у него была красивая борода и усы. Он взял меня на руки, спросил по-русски, кто я. Я ничего ему не сказал. Он был большим и сильным, высоким, с широкими плечами, но нежным. Таким, знаешь, как большой кот, но я все равно его боялся. Он, кажется, меня тоже. Шутка ли? Ребенок в крепости. Башкиренок или татарин. Чей? Он не знал башкирского, а я не знал, могу ли я что-то ему сказать. Он успокаивал меня, отнёс в сторожку, дал молока и хлеба. Сказал, что его зовут Юрием, и что он меня не обидит. Потом… Я, кажется заснул. Когда проснулся, там уже были чины постарше. Они знали, кто я. Рассказали мне. Сказали, мол, выбирай себе имя. Сам, говорят, выбирай, а то они дадут. А я не знал, какое мне подойдет. Подумал, что, наверное, раз тот стрелец был таким большим и сильным, то его имя красивое. Так им и сказал — я — Юрий. Они посмеялись. Сказали, что послали за ближайшим духом. Так они нас называли — духами города. Ближайшим был Данис. Он ехал почти с неделю, уж не знаю, где был — он никогда не говорил об этом. Все это время, пока я его ждал, я ходил по крепости. Она была красивой. И люди там были красивыми. Мне понравилось. Меня кормили, со мной играли, пускали, куда захочу. Мне очень нравились лошади, от них всегда вкусно пахло. Когда Данис приехал, я сидел на крепостной стене. Я сразу понял, кто он. А он сразу понял, кто — я. Спешился с коня, подошёл к воротам, зашел во внутренний двор. Я не боялся его, хотя, надо сказать, выглядел он страшно, весь такой суровый. Когда он поднялся ко мне, я понял, что он — мой старший брат. Он сказал: «Привет, кустым, я Данис Агидель — твой агай». А я ему ответил: «Здраствуйте, агай. Я Татищев Юрий, Ваш кустым». Юра глянул на часы и поморщился. — Уже больше четырёх минут наговорил. Прости, не уложился. Рассказал всего-то начало. Костя, который, казалось, весь рассказ не дышал, вдруг тяжело набрал в грудь воздух и длинно выдохнул. — Ты никогда не говорил о том, как появился. Я думал, что Данис сразу был там. Юра покачал головой. — Это не такая интересная история. Родиться в хлеву — блокбастер не из лучших. Костя пошевелился, сдвинул руку и сжал Юрину ладонь в своей. — Но она важная. Я родился на кухне. Смешно сказать. Помню, как какая-то кухарка полезла в корзину за капустой, а там — я. Юра расхохотался: — Так что, правда, что дети в капусте родятся? Костя хмыкнул, почесал нос. — Я — да. Но знаешь, таких криков и при настоящих родах не бывает. Кухарки подумали, что я из детворы — пришёл воровать еду. Там же знаешь, очень много каторжников было. И их детей, что привезенных вместе с семьёй, что родившихся уже там. Дурное воспитание. Ну меня и выволокли на задний двор, скликали взрослых. Говорят, мол, чей гаденыш? А никто не знает. Ещё и голова у меня была двухцветная, думали, что я какой-то прокаженный. Ну и выпороли. Я вообще ничего не понимал. Помню как лежал в сене и плакал. А ко мне подходит один мужик и спрашивает, мол, ты чье дитё? Как звать? А я не знал. Сказал ему, мол, тутошний я. Матери нет, отца нет. Никого нет. Он только покачал головой. Сказал, что тут много таких вот отщепенцев и что звать его Игорь. Дал хлеба, спросил, что я в кухне делал. А я не знал. У меня жутко болел зад — розгами ведь пороли. Он отнёс меня к себе в дом — он был крепостным. У него было пять детей — все по лавкам, с ним и не жили почти, так, забегали изредка. Сказал, что раз у меня нет своего имени, то по именнику быть мне Константином. Он взял меня в семью. Я выходил с его детьми на поле и в лавки, работал там. Иногда ходил в шахты, собирал маленькие камни — у меня были самые зоркие глаза в отряде. За них меня и приметили, а потом… Ну, поняли, кто я такой. Забрали из семьи Игоря. Мне было тогда очень грустно и я бегал к нему постоянно, пока он от лихорадки не слёг и не умер. — Ты горевал? Юра сжал чужую ладонь, глянул в сухие Костины глаза. Уралов помолчал, сглотнул. — Мне было очень больно. Он был первым и единственным человеком, который… Хоть чуть-чуть занимался мной. Не так, конечно, как сейчас с детьми, но… Он был хорошим. И он научил меня рисовать. — Я думал, это сделал Романов. Костя покачал головой: — Ну, академический рисунок, литература, вкус, да, но… Однажды ночью, когда я не мог заснуть, я увидел, как Игорь рисует углем на печке. Мы жили в хате подле завода и у нас была печь. Беленная, красивая. Я до сих пор не уверен, был ли Игорь всегда крепостным, или он был опущен из купцов или дворянства. Он грамотно говорил, знал Библию. Возможно, он был свободным человеком когда-то, а потом его сослали или ещё что. Но у него был хороший дом. И он рисовал на печке свою жену. Она умерла при родах и он часто молился за неё. И рисовал. Он дал мне уголек и сказал, нарисуй, мол, что-нибудь. И я нарисовал его. Криво очень, палки-ручки, огуречик-тело, лицо как блин, улыбка как червяк. Мне было стыдно — он-то рисовал сильно лучше. Но Игорь меня похвалил. Сказал, что у меня дар Божий, дал молока и сахара. Я никогда ничего вкуснее не ел. Наутро, конечно, пришлось все самому оттирать, но Игорь разрешал мне потом рисовать снова и снова. Мы пили чай, он рассказывал мне о разных животных и городах. Смотрел на мен, знаешь, всегда по-особенному. Я думаю, что он знал о том, кто я. Юра сжал зубы и боднул Костю в плечо. Рассказ о целой жизни у них и в год бы не уложился, но в этих маленьких отрывках было много больше, чем в сухих пересказах дат.