и расцветёт

И вот, женщина того города, которая была грешница, узнав, что Он возлежит в доме фарисея, принесла алавастровый сосуд с миром и, став позади у ног Его и плача, начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала миром. Лк. 7:37-38

      В школе пусто, и золотое заходящее солнце горит на бледных стенах коридоров ярким огнём, так, что хочется зажмуриться. Редкие тени проходящих из кабинета в кабинет учителей проползали по дощатому полу и заливались под двери. Песочной тягучестью капало время. Секунда за секундой. Лепестки отцветающей сакуры с шелестом влетали в открытые окна и ложились на пути парня, в гулкой тишине школы пробирающегося из одного крыла в другое.       Кайзер ступал тихо и осторожно, как будто проходил игру в режиме стелс. Ему казалось, что, если его кто-то увидит или услышит, сразу поймёт его намерения, прозрит в глубине его души, куда и зачем он направляется, осудит его, осудит горячо и страстно.       Йоичи, Йоичи, Йоичи. Трижды Йоичи, три единства в одном Йоичи, три ступени от ненависти до горячечной любви к нему, от жертвенной лихорадочности до ненависти обратно. Он дышал и питался близостью к Йоичи, Йоичи один был его мыслями, чувствами и решениями. Всё, всё в маленьком мире Михаэля зависело от этого парня, а он даже не знал того, и как мог бы он это предположить, ведь внешне ничего не могло указать на трепетную привязанность. Внешне они даже друзьями не были.       В Йоичи, однако, было всё то, что хотел иметь Кайзер. Он хотел иметь, пожалуй, даже не сами эти качества, а именно человека, которому они принадлежат. Иногда он думал о том, смог ли бы любить другого человека, обладающего такими же качествами, и приходил странным образом к выводу, что — нет, здесь важен именно Йоичи. Никто другой не подошёл бы на роль предмета воздыхания и горячей ненависти, которые испытывал Михаэль к Йоичи. И звать его по имени было грешно и сладостно, как будто он совершал преступление, опуская парня до своего уровня, но преступление вновь питало в нём чувства, которые казались ему уже утихомиренными и спящими глубоко-глубоко, а порой и вовсе исчезнувшими. Нет, нет, конечно, они не исчезли.       Он пробирался по коридорам и с приближением к медпункту чувствовал, как сердце страстно заходится взволнованным биением, отдаваясь лёгкой болью в висках и покалыванием пульса в пальцах. Он разыгрывал в голове сцены встречи, как будто случайной, и самому себе смущался. Поцелуи и драки, всё вместе, ничего не вычеркнуть. Кайзер ненавидит и любит одновременно. Это рвёт его душу изнутри, молитва и проклятие, жар и холод.       И он приотворяет дверь кабинета, и щёки у него красные, а брови нахмурены, и в руках и ногах странная слабость, как будто он поцелован солнцем самим, разомлевший под его шёлковыми лучами. Шаг, ещё шаг… он переступает порог и попадает в помещение, пахнущее лекарствами, чистым постельным бельём и металлом. Эхо его осторожных шагов отражается от белых стен и бликает в ушах. Шаг, ещё шаг.       Он видит за бирюзовой ширмочкой Йоичи, вытянувшего ноги вперёд и опирающегося ладонями на колени. Одна его щиколотка — красная, чуть распухшая. Носочек стянут и лежит рядом на футбольном кроссовке. Бледные пальцы Йоичи греются под проникающими в помещение рыжими лучами. Очарование его растекается вокруг и медленно подбирается к самым ногам вошедшего в медпункт Кайзера, и он краснеет, и дышать ему становится как-то сложнее, и воздух как будто тягучая медовая масса, и он не может сделать и шага вперёд — или назад, и бежать отсюда поскорее, пока красота Йоичи не сожрала его свей сладко пахнущей пастью.       В следующую секунду он уже стоит у столика медсестры и смотрит на Йоичи сверху вниз, а тот на него — снизу вверх, и похож он при этом на котёнка или птенца, которого пришла кормить мамочка.       — Ты как? — спрашивает Михаэль. Собственный голос кажется ему ненастоящим, как будто из глубины его нутра исходящим всполохами пламени, обжигающего холодом. Это пугает. Его пугает то, что они наедине в большом кабинете, и никого нет, чтобы прийти ему на выручку своей вовремя сказанной фразой. И ему придётся остаться с триединством идеального Йоичи наедине, и говорить с одним из Его воплощений, и диалог будет рваным и непонятным, потому что всё самое важное — между строк, между вздохами и взглядами.       — Боли-и-ит, — тянет Йоичи. У него на щёчке — ресничка. Михаэлю хочется прикоснуться, но это невозможно, по крайней мере вот так, просто и нежно-случайно, потому что надо делать это с полным осознанием прикосновения к святому и неприкосновенному по природе своей. И он лишь смотрит, и дыхание его становится тоньше и робче, только бы не тронуть чёлочки Йоичи.       — А где медсестра? — спрашивает он, но не отводит взгляда, чтобы оглядеть комнату. Тут только они — это Кайзер и так прекрасно чувствует, а глаза его слишком прикованы к оголённой стопе Йоичи, такой гладкой и бледной, благородно-бледной, правильно-бледной, да, такой он её и представлял. Представлял, грешной душой своей желая однажды её увидеть, потому что это интимно, потому что это не так доступно, как спина или плечи. Он любуется Йоичи почти откровенно, а тот смотрит ему в глаза заинтересованно, как маленький юркий котёнок.       — Когда я пришёл, никого не было.       Михаэль хмыкает и кивает, решив внутри себя, что шансы его на прикосновение к нежной коже Йоичи малы при ином раскладе событий, и, как самый настоящий взрослый, подходит к заветным полочкам мазей и баночек и принимается искать то, что сделало бы его прикосновение к Йоичи более вероятным, и ближе, и ближе… И пожалуйста, пожалуйста, коснуться бы его хоть кончиками пальцев, хоть случайно, только бы напрямую его тела, а не через одежду, тепло от кожи к коже, от сердца к сердцу.       Он находит разогревающую мазь с запахом ментола — такой ему мазали ушиб на колене, когда он повредил ногу пару лет назад.       — Вот, это подойдёт. Вытяни ногу, — командует он. О, он имеет на это право и будет им пользоваться, пользоваться непрестанно, особенно когда дело касается Йоичи и он касается тела Йоичи и вбирает в себя всю нежную трепетность этого момента.       Йоичи поводит пальчиками, поводит губами, поджимая их, когда горячая, чуть дрожащая рука Михаэля касается его стопы, приподнимая её, чтобы другой рукой нанести мазь вокруг щиколотки. Пальцы касаются его кожи осторожно и ласково, и мазь, хоть и согревающая, ещё не растёртая и холодная, ложится освежающе поверх покраснения, и Йоичи вздрагивает и ёжится, и руки его вцепляются в стул, на котором он сидит, чтобы не выдать его волнения. Но Кайзер замечает, потому что Кайзер всё замечает в Йоичи.       Он растирает мазь, и лицо его всё ближе к бледной коже парня, и губы его приоткрываются, втягивая воздух, и дышит он медленно и пугливо, чтобы не коснуться ненароком дыханием ножки Йоичи, его Йоичи, за которым он ухаживает вместо медсестры. О, хоть бы она не вернулась никогда!       — Не больно? — полушёпотом спрашивает Михаэль. Его пальцы нежно обводят щиколотку Йоичи и задерживаются под ней, чуть приподнимая его ногу повыше.       — Н-нет… Всё хорошо.       Его голова склоняется вдруг вниз, глаза полуприкрыты, и губы опаляют жаром страстного вожделения кожу безгрешного святого Йоичи, и он прислоняется к его стопе своими губами и своим языком и глотает наслаждение, переполняющее его рот от этой близости. Сладко, сладко, сладко. Йоичи! Ах, Йоичи!       Он дрожит и смотрит из-под ресниц на парня вверх, боясь и жаждя увидеть отвращение, страх, брезгливость.       И видит блеск в его расширенных страстью зрачках.