***
Всю следующую неделю Ален был вынужден отвечать на обеспокоенные и подозрительные вопросы касательно своей отлучки. Он, кривя душой, с покаянным видом рассказывал приятелям и коллегам какую-то небылицу о ссоре с родителями и о том, как он впервые решил напиться с горя из-за этих разногласий. Именно здесь пришлись кстати дотошные полицейские, подтвердившие его историю: якобы они останавливали молодого человека пьяным, в ту же ночь, когда он попытался вернуться на работу. И, как настоящий друг, не смотря на их размолвку, Жерар «пустил сплетню» о скверных отношениях своего товарища с родителями. Фрей был счастлив видеть, как этот сильный человек возвращается к своей привычной роли души компании, пряча свои тревоги так, что они оставались видны только при пристальном взгляде в глаза. Любимая работа должна помочь залечить его рану, до тех пор, пока он не увидит вершащуюся над преступником справедливость, и сможет жить дальше. И, всю эту неделю, Ален учился передвигаться по опере по-новому, так, чтобы наводнившие здание полицейские не слишком интересовались его постоянными вылазками. Призрак показал ему несколько пыльных проходов под сценой, наводнённых тенями, которые он сам окрестил «охотниками за сквозняками», и наказал не беспокоиться о них. В остальном, эти коридоры оставались необитаемы большую часть времени, и, хотя и не являлись частью системы застенных тоннелей Фантома, сильно напоминали её преддверия. Своё расследование Ален начал с расспросов о возможных свидетелях. К большой его радости, прошлое любопытство сыграло ему на руку: об Алене Фрее и так ходила слава заядлого сплетника и собирателя слухов, так что никто не находил ничего подозрительного в его интересе. Актёры видели в нём неугомонного юнца, изнывающего от скуки, и готового отдать что угодно за свежую сплетню, а рабочие сцены посмеивались, за спиной делая ставки, когда и как он поплатится за своё любопытство. Другой важной частью его изысканий стали попытки выяснить хоть что-то о Хуго. И это оказалось проблематичнее, чем в самых худших опасениях. У молчаливого испанца совершенно не было друзей, и большинство рабочих откровенно побаивались его, предпочитая не приближаться и не общаться. Даже Ла Карлотта, к которой Ален осмелился подойти, не обращая внимания на убийственный взгляд женщины, не смогла поведать ничего нового о своём земляке, только презрительно-возмущённо бросив: «По вашему, если я родилась в Испании, то знаю каждого испанца лично?!». Спорить Ален не стал, про себя отметив некоторую справедливость гнева примадонны. Он и сам не знал каждого француза в театре. В общем и целом, первая неделя импровизированного детективного расследования не ознаменовалась ни малейшими успехами. Единственной причиной, по которой Фрей не отчаивался и не опускал руки, стало незримое присутствие Призрака в его жизни. Поразмыслив обо всём, что между ними произошло, юноша решил, что искренность признаний учителя означает его добрые намерения. И, хотя лёгкость, с которой он говорил об убитом человеке, долгое время шевелилась внутри комком подозрений, Ален не мог полностью винить Фантома в смерти Бюкэ. И уважал его, за попытку оказать погибшему последние почести. Он не мог заставить себя увидеть в мрачном человеке злодея, вместо этого, скорее, склоняясь к образу антигероя. Героем, конечно, Ален видел себя, как и любой другой молодой мужчина его возраста, случайно почувствовавший себя частью приключения. Они пока не говорили о том, чтобы продолжить совместные уроки музыки. Казалось, что атмосфера не располагает, и других дел слишком много. Зато, Фрей начал чувствовать себя увереннее, двигаясь по закоулкам театра. Он больше никогда не оставался в полном одиночестве. Если раньше он ощущал подступающую панику при каждом шорохе, и волосы на его затылке шевелились от предполагаемой слежки, то теперь он чувствовал себя если не хозяином оперных коридоров, то, по крайней мере, приятелем хозяина. Союзником. Может быть, даже другом. Тёмные тени, хлопающие люками, уже не пугали. Колосники перестали казаться висячим лабиринтом верёвок неясного назначения. Теперь не Ален нарушал закон, скрываясь в тенях от полицейских, а они нарушали границы, пытаясь проникнуть в места, им не принадлежащие. Он словно оказался в чужеродном королевстве, где правит не известный народу император, а самопровозглашённый тираничный монарх, чья высокая фигура бросала тёмную тень на местных жителей, которым было невдомёк, что эта тень существует для их безопасности, для сокрытия их самых охраняемых секретов. В среду, однако, эта видимость контроля над ситуацией немного пошатнулась. Ален заметил в театре человека, за встречу с которым месяц назад отдал бы что угодно, но с тех пор многое изменилось. Смуглый мужчина в каракулевой папахе, сверлящий его взглядом, вызвал в Фрее прилив беспокойства, появляясь время от времени в пределах видимости, но никогда не приближаясь. И, еще немного погодя, он понял закономерность появления этого субъекта. Перс наблюдал за ним только в те моменты, когда Призрак отсутствовал. Впору было начать строить теории, но Ален верил своим глазам, и был уверен, что плечистый коренастый иностранец и высокий, угловатый Фантом всё-таки два разных человека. И нежелание одного из них встречаться с другим наводило на мысли о том, что эти двое далеко не друзья. Вскоре, Алену предстояло в этом убедиться. В конце недели, направляясь к жилой части оперы знакомыми проходами, он решил свернуть в коридорчик, где привык оставлять своему новому союзнику письма с новостями, если не удавалось перекинуться с ним парой слов. Письма, обычно, состояли скорее из отсутствия новостей. Закоулок в этот день, однако, не пустовал. Ален услышал разговор двух мужских голосов прежде, чем успел подойти ближе. Он бы развернулся, не желая раскрывать незнакомцам места, которые часто посещает, если бы не узнал один из голосов. Тот самый, который придавал ему решимости в последние дни. Он впервые слышал, как его учитель говорит наедине с кем-то кроме него, и по какой-то причине, это открытие вызвало у него прилив неприязни ко второму голосу, более хриплому и неровному от незнакомого акцента. Позже, Фрей решил сам для себя, что неприязнь была вызвана страхом, что кто-то вмешается в их расследование. Но в тот момент, он замер, прислушиваясь, и размышляя о том, как за последние недели подслушивание стало для него более частым занятием, чем попытки научиться петь. — И в чём же ты обвиняешь своего старого знакомого, дарога? — Ты отлично помнишь свою клятву. Не нужно изображать потерю памяти, ты ещё не настолько стар. — Перс, как догадался Ален, звучал резко, не выказывая никакого волнения. — Много событий произошло в последнее время, и они очень напоминают о тебе. Я бы уже общался с жандармами, если бы не считал, что этих событий слишком много. Или ты становишься неаккуратен, ведомый жаждой крови, или… — Или я невиновен, и ты пытаешься надавить на никак не относящегося к делу человека. Скажи, дарога, думал ли ты, что я могу быть невинным человеком? Или ты не считаешь, что я вообще отношусь к роду людскому? — Голос Призрака начал блуждать, и к последней фразе снова «одеревенел», как обычно случалось во время волнения или раздражения. — Ты переводишь тему, а я не получил ни подтверждения, ни опровержения своим словам. Если я начну разбираться, не получив от тебя ответов, пострадаем мы оба. И, наверное, большая часть рабочих театра. — Меня не заботит ни благополучие рабочих, ни твоё, ни, тем более, моё, — последовал незамедлительный ответ, — подумай над более весомыми аргументами. Ален вжал голову в плечи, его дыхание участилось. «Это не правда,» — повторял он сам себе, — «он говорит это, чтобы запутать Перса. Он рисковал, чтобы защитить рабочих от увольнения, и преуспел, судя по тому, что я всё ещё здесь». — И после этого ты утверждаешь, что принадлежишь к роду человеческому? — Ты тратишь моё время, дарога. Купание в озере не научило тебя трепетнее относиться к моим личным секретам? — Тон Призрака теперь звучал почти скучающе. — Любопытство не подходящее качество для уважаемого мужчины. — Хорошо. Ты отказываешься признаться в убийстве двух людей. Тогда что насчёт юноши? На этот вопрос ответа не последовало, и Перс повысил голос. — Я знаю, что он попал в твой дом, и я знаю, что он вернулся спустя двое суток. И все думают, что он не просыхал эти два дня. Но у меня есть другие мысли по этому поводу — Голос иностранца стал вкрадчивым, словно он учуял слабость собеседника, и собирался давить на него и дальше. — Ты предупреждал меня не приближаться к своему жилищу, но ничего не сказал, когда я дошёл до люка возле той древней декорации. Я много лет проработал в полиции. И я много лет знаю тебя. Ты промолчал не просто так. Ален сжал зубы, чтобы те не стучали. Он понимал, о ком зашла речь. — Это не твоё дело. Юноша выжил, так чего же ты от меня хочешь? Мне догнать его, и убить, чтобы у тебя было меньше вопросов? Ты такой непоследовательный, друг мой. — Издевающиеся, неприятные нотки сквозили в этом обращении, уродуя обычно красивый тембр Призрака. — Он выжил, попав в твой дом. И никому не рассказал о том, где находился. — Не обращая внимания на провокации, заключил Перс. — И что это может означать, дарога? Расскажи мне, к какому выводу тебя это привело? — Насмешливо вопросил его собеседник. — Какие у тебя планы на этого юношу? Сделаешь из него ещё одну марионетку, чтобы он носил письма по команде? Или попросишь его прятать тела, оставшиеся после твоих развлечений? — Ален с ужасом слышал, и не улавливал сарказма в этих словах. Только горечь. Как будто это были не пустые обвинения, а вещи, уже случавшиеся в прошлом. Как будто такая судьба действительно могла ожидать его. — У меня нет на него планов, — отрезал Призрак слишком быстро, слишком торопливо выплёвывая потоки фраз — и он попал в подземелье по твоей вине, дарога. Если бы тебе хватило ума не оставлять следов, он не провалился бы в люк. Наивный простак выдумал, что может приблизиться ко мне, и поплатился двумя днями в зеркальной комнате, дарога, по твоей собственной милости. Уверен, он наслаждался тёплой погодой посреди Парижской зимы. Ты помнишь зеркальную комнату? Ты запомнил бы её хорошо, если бы спустился тем вечером в люк. Но, вместо этого, туда попал он. Хотел бы ты оказаться на его месте? Хотел бы предаться воспоминаниям о Мазендаране? Фрей тихо ахнул, не успевая зажать рот рукой. Грубые слова остались в его памяти, не желая слушать уверений Алена, что это всё сказано, чтобы покрыть их расследование. Наивный простак… — Почему ты его вытащил?! — Раздался стук, похожий на удар кулака в стену. — Я понимаю, почему ты спасал меня из объятий сирены, но что именно этот юноша делает для тебя? Какие чудовищные вещи ты заставляешь его совершать, что его смерть стала тебе неудобна? — Почему бы тебе не спросить у него самого, дарога? Ответы всего в паре шагов. — Высокомерный, насмешливый тон, как в самый первый раз, когда Ален слышал его. Такой холодный, что по позвоночнику пробегает озноб. — Ты теряешь свою полицейскую хватку… И, под удаляющийся голос Призрака, Ален услышал звук шагов в свою сторону. Развернулся. И побежал прочь.***
Он бежал до тех самых пор, пока покалывание в боку не стало невозможно игнорировать. Не разбирая дороги. Не задумываясь, куда ведут его ноги, и кто может его увидеть. И в тот момент, когда боль стала невыносимой, он согнулся пополам и схватился пальцами за стену. Только тогда он услышал своё имя, выкрикиваемое девичьим голосом. — Месье Ален! О, ради Бога, вы наконец-то остановились. — Из-за колонны высунулось сначала личико, а потом и вся миниатюрная фигурка Мэг Жири целиком. — Неужели я настолько вас пугаю, что вы решили спасаться бегством? О нет. Он не желал ни с кем встречаться прямо сейчас. Ему нужно было побыть одному, подумать, успокоиться. Привести в порядок дыхание, унять колотящееся сердце. Ален так долго молча смотрел на девушку ошеломлённым взглядом, что она стушевалась и сделала шаг назад, но всё-таки терпеливо дождалась ответа. — Что вы. Я просто… — Мужчина медленно осознал, что ему совершенно нечего сказать в своё оправдание. В голове набатом бились жестокие слова Призрака, возможно и не искренние, сказанные для защиты общего дела, но от того не менее болезненные. — Зачем вы меня звали? Лицо Мэг просветлело, и она, заложив руки за спину, принялась раскачиваться на носочках с видом девушки, готовой поделиться с подружкой свежими сплетнями. Ален видел такие выражения у горничных, давно, будто в прошлой жизни, когда они думали, что хозяева особняка не видят их. Исчезла куда-то робкая балерина, переживающая из-за неудач на сцене, вместо неё перед Фреем стояла хитрющая молодая женщина, с озорным блеском в глазах. — А я кое-что услышала совсем недавно. — Объявила малышка Жири, и Ален почувствовал, как его прошиб пот. Что она слышала? Это намёк, что она присутствовала при одном из их разговоров с Призраком? Или при той ссоре с Персом? Наверное, ужас, отразившийся в глазах актёра, бросался в глаза, потому что девушка приподняла подбородок, внимательно изучая собеседника. — Насчёт ваших расспросов. Ну, о происшествии. Я никак не могла вас найти, как будто вы постоянно прячетесь. Выражение лица балерины стремительно сменилось на скорбное, когда она упомянула о трагедии, но вскоре снова стало загадочным. — Я знаю человека, который находился неподалёку, когда что-то нехорошее происходило в ночь Маскарада. Ален подобрался, и шагнул навстречу юной Жири, словно собака, взявшая след. Он подавил в себе грубое и неприличное желание схватить балерину за плечи и встряхнуть, вместо этого сжимая ладони в кулаки. То, что она не побоялась рассказать ему… И то, что их встреча наедине в тёмном коридоре театра выглядит не самым лучшим образом для репутации обоих, наводило на мысли, что дело и правда важное. — Кто?! Назовите имя, я вас прошу, не мучайте моё любопытство! Но Мэг, хихикнув, сделала ещё шажок назад, теперь складывая ладони перед собой, и сцепляя пальцы в весьма зловещем жесте. — Я могла бы рассказать, если бы вы тоже рассказали мне кое-что в ответ. — И что же… — Ален запнулся, окидывая её взглядом, — юная девушка вроде вас хочет от меня услышать? — Я не настолько младше вашего, месье Ален. Простите мне девичье любопытство. Вот бы узнать, где вы пропадали эти два дня, и как ваша пропажа связана с происшествиями в театре. — Она быстро заморгала в самой невинной манере. — Мы ведь оба просто очень любопытные жители Оперы, правда? И не думайте, что я поверю в историю с выпивкой. Вы ведь даже на Маскараде не выпивали. Я это поняла, когда мы танцевали вместе. Ален ошеломлённо изучал девушку, распахнув рот. О, как обманчиво оказалось лицо белокурого ангела, безутешного от вечных падений на сцене, когда рабочие и актёры жалели её, а руководители делали поблажки, купившись на искренние слёзы. И сколько из этих пролитых слёз и грустных гримасок были настоящими?! Сколько раз малышка Жири смеялась со своими подружками-балеринами в их маленьком изолированном мире, куда они отправлялись после репетиций, и где могли вдоволь потешаться над старшими товарищами по сцене, из которых невинная юность могла вить верёвки? А теперь это ангельское лицо взирало на Алена с выражением дьявола, предлагающего сделку умирающему, который, как они оба знают, не сможет отказаться. Фрей клялся себе больше не обманываться мнимой простотой, когда дело дойдёт до общения с женщинами. И больше никогда не недооценивать младшую Жири, очевидно, унаследовавшую хватку своей мамаши. — Мне нужно подумать об этом, — прохрипел он, — совсем немного подумать. — Чего тут думать! — Мэг всплеснула руками, но всё-таки развернулась, бросив последний взгляд за спину. — Увидимся на репетиции, месье! Наверняка массовке придётся снова драться за сцену с кордебалетом…***
Почти дотлевшие угли камина трещали, испуская волны жара, охватывающие предметы, попадавшие в иссякающее пламя. Бумага, конверты, воск печатей — с горячей руки хозяина оперы всё это превращалось в однородную массу золы и пепла, больше никому не способную рассказать о тайных переписках, ведущихся в стенах театра. Эрик размышлял. Самой худшей чертой Надира, которой он обладал, была прекрасная осведомлённость о собственном интеллекте. Не таком блестящем, как у Эрика, но, тем не менее, достаточным, чтобы в своё время дослужиться до главы Персидской полиции. И иногда — только иногда — дарога засеивал в голову Призрака мысли, о которых он даже не пытался задумываться. Сомнения в проблемах, которые он раньше не расценивал как проблемы. Теперь, скармливая ненасытному пламени отчёты Алена за последнюю неделю, не несущие в себе никакой полезной информации, он думал о словах Перса, брошенных во время перепалки осуждающим тоном. «Я понимаю, почему ты спасал меня из объятий сирены,» — говорил он. Потому что дарога уже спасал Призраку жизнь, и тот ответил взаимностью. Потому что когда-то они могли мысленно назвать себя друзьями, хотя ни один из них не произнёс бы этих слов вслух. Потому что он не хотел крови Надира на своих руках. Потому что их отношения прошли слишком долгий и сложный путь, чтобы оборваться в тёмных водах подземного озера. «Какие чудовищные вещи ты заставляешь его совершать, что его смерть стала тебе неудобна?» — Спрашивал он. И в тот момент Эрик понял, что безобидный правдивый ответ на этот вопрос он хочет произносить гораздо меньше, чем любую страшную ложь. Никакие. Этот новичок не делал для него никаких чудовищных вещей, и его смерть была не более неудобной, чем смерть любого другого статиста или рабочего. Единственная услуга, которую он оказывал Эрику, была полезна и ему самому. И они заключили свой договор уже после спасения Алена из пыточной. Ранее он спасал из собственной ловушки только одного человека. Своего надоедливого, неблагодарного, но всё-таки друга. По крайней мере, самого близкого к другу человека, который был у него за многие годы. А теперь он спас второго человека. Следуя простой логике, был ли Ален тоже близок к званию друга? И если да, то когда это успело произойти? В момент спасения из ловушки? Раньше, во время маскарада? На одном из уроков? Но ничего существенного в их отношениях не менялось: Эрик оставался скрытен и молчалив, и не выказывал никаких признаков привязанности. Не чувствовал никаких признаков привязанности внутри себя тоже. Эти мысли тяготели Призрака. Он жил под землёй по простой в своей трагичности причине: слишком уродлив, чтобы стать частью общества. Никто никогда не желал быть его другом, а если и становился им, то случайно или против своей воли. А иногда, в том редком случае, когда кто-то хотел приблизиться к нему сам, на моменте избавления от маски они всегда решали покинуть Эрика. Иногда просто сбежав, а иногда и умерев. Он не тешил себя надеждами. Такой человек как он не создан для дружбы. Лучшее, что он может получить, это навязчивого отставного полицейского, ненавидящего, но жалеющего его, подозревающего в каждом смертном грехе, но не решающегося избавить мир от его грешного присутствия. Или юнца, слишком наивного и глупого, чтобы понять, что за существо он согласился принять в качестве учителя вокала. Письма горели. Закончились отчёты, и рука Эрика потянулась к более ранним посланиям, тем самым, где его обвиняют в пропаже балерины, и в неподобающем поведении на маскараде. Забавно. Ален больше никогда не упоминал о том случае. Простил, или затаил обиду? А имеет ли это значение? Моменты их разговоров, когда Призрак впервые увидел в своём ученике не просто надоедливого недалёкого мальчишку, но молодого человека, хранящего в душе тягу к познанию, не стали хуже от некрасивого завершения вечера. Хотя раньше его всегда раздражали смазливые юноши, за которыми стайками увивались девушки, и которые могли получить такую ценную любовь и привязанность просто по факту рождения с красивым лицом, он потерял свою неприязнь к Алену. Определённо, в начале она была: как и любой симпатичный молодой человек, он вызвал в Эрике волну желчной зависти по украденным у него при рождении возможностям. Но теперь раздражения не осталось: может, потому, что Ален, за время пребывания в опере, ни разу не воспользовался своей внешностью, чтобы задурить голову какой-нибудь девушке, и получить от неё то самое запретное внимание, мысли о котором вызывали у Призрака головокружение. А может, потому что он впервые почувствовал заинтересованность в свою сторону. Не страх, как у балерин и рабочих, не суеверный трепет, как у мадам Жири. Искренний интерес. Так или иначе, во время Маскарада Ален доказал, что в нём таится что-то ещё, кроме постылой Эрику приятной наружности и наивной непосредственности. Но вызывало ли это «что-то» желание назвать его своим другом? Бумага затрещала, пожираемая языками пламени. Эрик пытался вспомнить, что он чувствовал к людям, когда в его юном сердце ещё оставалась надежда на принятие и понимание от рода людского. Как ощущалось желание чужого общества? Он вспоминал, но не находил внутри ответа. Пальцы остановились на письмах с датами их уроков. Они отправились следом за прошлыми, в камин. Эрик подумал, какие чувства приносили ему эти уроки. Ведь было что-то кроме необходимости улучшить качество его оперы? Жалость перед неудачником, выбравшим неправильную профессию, и вынужденным искать учителя? Жалость, или желание помочь? Эрик ухватился за это ощущение, и попытался связать его с прошлыми, позабытыми мыслями. О его собственной жизни в качестве ученика. Он жаждал людского общества тогда, в детстве, хотя почти всегда ему жестоко отказывали. Похожи ли два этих ощущения? Ещё одна страница книги-тайника перевёрнута, и на тонкую ладонь падает очередная порция писем. Последняя. Или первая, в зависимости от перспективы. Письма, которые юноша писал ему, только узнав о тайнике за барельефом. Небрежным движением, Эрик отправил в огонь и их. Жёлтые блики в его глазах наблюдали за таким же светящимся пламенем. Все его прошлые попытки навязать себя обществу были заведомо обречены на провал, и каждый раз, когда надежды молодого Эрика найти понимающую душу, видящую сквозь его уродливое лицо, разбивались, ему становилось больно. Поэтому, в какой-то момент он перестал пытаться. Но Ален — Ален, напротив, навязался к нему сам. Призрак смотрел в камин, пытаясь увидеть ситуацию с чужой стороны. И вспоминал, как ощущает себя молодой человек, пытающийся найти опору и поддержку хоть в ком-то. На секунду, он стал прошлым собой — юным Эриком, ничего в мире так сильно не желавшим, как человека, который по собственной воле захотел бы подружиться с ним. А потом, его глаза распахнулись. Он почувствовал. Укол странного ощущения, вины, сожаления, страха, впившийся в грудную клетку как пыточный инструмент. Эрик вскочил и упал перед камином на колени, протягивая руки в огонь, обжигаясь, но сбивая начавшие заниматься язычки с конвертов. Он выдернул их на ковёр, запоздало думая, что мог бы вызвать пожар, и что ему стоило оставить руки в камине чуть дольше, пока он не потушит письма окончательно — его рукам всё равно не станет хуже от нескольких новых ожогов и шрамов. А играть он сможет и с ранами. Бумага уже начала тлеть, и углы конвертов закоптились, но они были спасены. Им, от него же. Эриком, который тосковал по человеческому общению, от Эрика, который презирал каждого человека в своей жизни. И, аккуратно держа обугленные письма в стремительно покрывающихся волдырями ладонях, он против воли почувствовал, как уголок его губы дёрнулся в робкой попытке улыбнуться.