Кровь на серебре

Природа никогда не бывает тихой. Но здесь тени сожрали все: зверей, птиц, даже ветер. Воздух казался густым, тяжелым и неподвижным. Черные гнилушки деревьев, редкие и обломанные, как зубы бедняка, едва виднелись в лиловом мраке. Единственным островком жизни на ближайший час пути оставался лагерь. Трещали дрова в костре, поскрипывал прилаженный на длинную палку лунный фонарь, Шкряб с радостным лаем прыгал вокруг медведесычонка. Удивительный пес, даже здесь, посреди проклятых земель, неизменно пребывал в приподнятом настроении. Искристо-белый свет плясал с огненно-рыжим, разрезая голодную тьму. Микелле сидел, прислонившись к выбеленному временем бревну и вперив пустой взгляд в огонь. И улыбался. Вскрой кто сейчас его череп — увидел бы, как и там, в темноте и пустоте, горит костер, оставляя блики на почерневших стенках. Благословенное оцепенение. В нем не было голода, не было грез о резне, к дыму костра не примешивался аромат горящей плоти. Вдали от Лунных башен, на залитых солнцем равнинах, бывало и получше. Но здесь, среди проклятья, и эта тишина была желанной. Деликатный кашель вернул Микелле в реальный мир. Боковым зрением он увидел штаны с расшитыми накладками на коленях. Лаковую кожу ботинок. Бумажно-бледную руку. Запястье. Выступающие вены, просящие о ноже. Астарион сел рядом. - А ведь мы могли бы остаться в таверне. Понежиться в теплых постелях, умыться не из ручья. Подумать только! Такой роскоши у нас не было с тех самых пор, как нас похитили. Его ворчание звучало почти комично. И, по коротким взглядам, которые кидал Астарион, проверяя реакцию, становилось понятно: он играл. Микелле фыркнул, пряча улыбку. Он не помнил, спал ли на простыне хоть раз. Но, наверное, хоть раз это случалось с каждым? - И почему вы, друиды, так ненавидите комфорт? - Астарион картинно всплеснул руками, запрокинул голову, словно жаловался не сидевшему рядом Микелле, а далеким темным небесам. - Ни одна белка в лесу не сдохнет от того, что мы поспим под крышей, в нормальной комнате. Кто угодно предпочел бы остаться под селунитским куполом, а не здесь, ежась от липкого ощущения: ты не охотник, ты жертва. Микелле чувствовал себя поджавшим хвост лисом, зашедшим на чужую территорию, где все пахло иначе. Не им. Его нервный смех звучал уж точно не лучше лисьего тявканья. - Дело не в комфорте. Эта жрица… - Изобель? Молится она явно лучше, чем красится. «Последний свет» по-прежнему стоит. - Я знаю. Микелле развернулся к Астариону. Еще один прекрасный труп. Тот, на кого Микелле решил не поднимать руки. Просыпаться и не видеть рядом с собой обезглавленное тело. Не прижимать отсеченную голову к груди. Но желание убить его было мимолетным. Несерьезным. И никогда не возвращалось. Как быстро просто миловидный эльф превратился в того, на кого Микелле готов был часами смотреть, как завороженный. И дело не в глазах цвета крови, которой был так одержим его больной мозг, не в смертельной бледности, не в клыках хищника. С каждым днем, проведенным вместе, Астарион становился все прекраснее. Когда подмечал, что с Микелле что-то не так, и заговаривал с ним. Прислушивался к его состоянию… к нему самому. К приступам слабости. К темным порывам. Обнимал Микелле, перепачканного в чужой крови, и говорил, что все будет в порядке. Что этого не стоит стыдиться. Слизывал кровь с его пальцев. Делил добычу. Ему можно было довериться. Хотелось довериться. - В этом вся проблема. Что-то внутри меня хочет, чтобы она умерла. И все, кого она защищает… ...проросли планом Теней изнутри. Вдохнули его, как черное облако спор. Погибли. Чудовищно. Мучительно. Дважды: как люди и как тени. Мысли об этом прошлись по спине ласковой рукой, легким касанием ногтей вдоль позвоночника. - Заснув в «Последнем свете», я проснусь от криков. Даже сейчас, признаваясь Астариону в чем-то поистине ужасном, он не нашел в нем страха — хотя, вопреки всему, искал. Только боль в изломе светлых бровей, в том, как острые зубы прикусили губу. Боль за того, кто дорог? А, может, за единственное в мире зеркало, отражающее его? За самого себя, каким он был когда-то? Одуревшего от жажды, не владеющего в полной мере собственным телом. - Не говори ерунды, моя радость. Ты прекрасно справляешься: уже дней десять никаких новых трупов в нашем лагере. - Или я стал лучше их прятать. - Или так, - Астарион показал клыки в улыбке, - В любом случае, ты делаешь успехи. Но если тебе так спокойнее, я, так и быть, готов поспать на земле. Исключительно ради тебя. Микелле обнял Астариона, резко и порывисто. Отпустил, почувствовав, как тот вздрогнул. Наверное, не стоило так набрасываться. Особенно посреди разговора об убийстве. - Обещаю, в следующий раз мы остановимся в Лунных Башнях. До них совсем недалеко. И если его жажда смертей решит подать голос среди врагов… им ведь все равно умирать, так какая разница?

***

В Доме Милосердия пахло кровью, старой и новой. Другими телесными жидкостями. Бинтами, повязками, травами. Гниющим мясом. Странным образом все это отзывалось в Микелле чувством… безопасности? Нет, не совсем. Дома? Своей территории? Да, это ближе. Места, где он мог бы быть… силен? Счастлив? В своем праве? Только запах лекарств казался чуждым, лишним. Горький, спиртовой, тяжелый. Не родной. В забытом доме Микелле лечили разве что кровопусканием. Краски плыли. Мерцали, как во сне. Прекрасном, сказочном сне, где танцуешь с феями в волшебном лесу. Только феи эти — красные шапки, а на пиршественном столе бьются горячие еще живые сердца. На кушетке дергался пациент. Обритый, покрытый свежими порезами и стяжками, как штопанная плюшевая игрушка. Возможно, последний свежий кусок мяса в этих землях, не считая арфистов и культистов. Микелле присел на корточки рядом с трупом хирурга, провел кончиками пальцев по чудовищной клешне. Острой, покрытой кровью — во многом его собственной. Рассеченное плечо противно саднило. Это был не самый легкий бой и — определенно — запоминающийся. Малус Торм давно перестал быть тем, кем родился. Он превратил свое тело в инструмент. Не безупречный, но завораживающий. Столько металла. Столько поршней. Столько швов. Переломанные кости, сращенные под неестественным, тщательно выверенным углом. Новые сочленения. - Вот твое забвение, - пробормотал Микелле себе под нос, отцепляя от богато украшенного камзола кольцо с ключами. Вышитые листья, черные и золотые, смотрелись грубой насмешкой. Здесь не осталось природы. - Ты сгниешь, как любой другой. И это не заслуга Шарр. Просто еще одно тело. Еще один труп. Почему ему так хотелось доказать свое превосходство? Разве Микелле уже не сделал этого? Он — убийца. Он — победитель. Пациент барахтался на столе. Мычал, стонал. Напоминал о себе. Микелле мог бы закончить начатое. Сделать правильно. Стремясь не к забвению – к осознанию. Ужаса, неизбежности. Рука Микелле тверда, кинжал острее затупленных скальпелей шарритов. - Эй. Эй! - когтистая рука мелькнула перед глазами. - Все в порядке? А. Ну да. Микелле же был тут не один. И не первую минуту пялился. - Знаешь, это было бы даже милосердно… - не отрывая жадного взгляда от несчастного пациента, Микелле вынул из-за пояса кинжал. Молил ли тот о смерти? Об убийстве? - Ты же целитель! - Карлах взмахнула руками. Микелле обдало жаром. - Ты меня и не из таких передряг вытаскивал! Сделай что-нибудь. Скажи слова… - Карлах неумело изобразила пассы руками, сопровождающие заклинания, - ...как ты умеешь. Микелле с сомнением покосился на пациента. Да, наверное, он бы справился. Поставил бы его на ноги. Но… зачем? Некоторые просто должны умереть. Накормить собой других. Пусть даже фигурально. Но Карлах смотрела с надеждой. Еще чуть-чуть — и хвостом завиляет. Совсем как Шкряб. - Ладно, - Микелле убрал кинжал в ножны. Что он теряет? Не последнее убийство в его жизни. Это было бы даже скучным. - Но нам придется отвести его в «Последний свет». Карлах радостно хлопнула в ладоши. - Я знала, что ты хороший!