Грех: желание

Когда-то Небеса были полны удивительной красоты стеклянных дворцов, залитых ослепительно-ярким солнцем. Когда-то о преисподней думали как о невзрачной дыре, расположившейся под миром смертных. Смертных, созданных руками Господа и его верных подданных — ангелов, как один готовых преклонить колено перед великим Создателем. Когда-то, а сейчас о Небесах, кроме смертных, никто и не вспоминает: их двери закрыты две тысячи лет как, не осталось и следа ни от верных подданных, ни от стеклянных дворцов. Сейчас Небеса — такой же уголок запустения, как неприветливый, пожирающий себя изнутри Ад. Тесный и холодный, поросший пылью, насквозь провонявший несбыточными ожиданиями и грехом. Интересно, чем сейчас пахнут Небеса? Сожалением? Горечью поражения? Потерями? Мер не может вспомнить, как выглядел, когда его только-только низвергли в преисподнюю вместе с другими выступившими против воли создателя ангелами, но отлично помнит, как выглядел до этого. Помнит переливающиеся на свету дворцы, залитые кровью его братьев и сестер, их исказившиеся в гримасах ненависти и презрения лица. Удушливый запах гари и забивающийся в легкие дым, обжигающую правую половину тела боль и желание стоять до конца. Удивительно, как можно измениться всего за пару тысяч лет, проведенных в подготовленной специально для них тюрьме. В преисподней, где от ангелов со временем не осталось ничего — их исказили отчаяние и злость, ненависть к закрывшемуся на Небесах заносчивому ублюдку, к смертным, которым повезло выжить лишь благодаря их упертости. И чем они их отблагодарили? Нарекли злом чистой воды, демонизировали, попытались превратить в свои забавные игрушки. — И ты готов обернуться против самого себя ради блага каких-то букашек? — спросил его тогда один из братьев — Расиэль. Стоящий на несколько ступеней выше в небесной иерархии, готовый обрушить на него меч с золотистой рукоятью, он смотрел на Мера, словно тот сам уже стал одной из букашек — смертным, недостойным и в ногах у ангела валяться. Мощные крылья его были раскрыты за спиной и подрагивали в такт движениям, капли темно-красной крови — чужой крови — срывались вниз и разбивались о потрескавшийся камень под ногами. — Против самого себя? — Мер — тогда еще имевший полное право зваться Мертаэлем — хрипел и сплевывал на пол кровь. Уже тогда у него осталось всего одно крыло: правое, беспощадно отсеченное мечом, валялось неподалеку. А может, его давно снесло в сторону в пылу битвы. Доносящиеся со всех сторон крики не давали сосредоточиться, от боли мутило, а лязг стали и оглушительный звон битого стекла буквально нашептывали: ничего не выйдет. Но он, упрямый и уверенный в себе, намеревался стоять до последнего. — Если ты не забыл, Расиэль, моя добродетель — любовь, и я один из немногих на Небесах, кто еще помнит, что это значит. Брось оружие, если ты действительно веришь тем заповедям, что установил для нас Создатель. — Предатель! — процедил Расиэль сквозь зубы, презрительно сплюнул на пол и утонченные черты его лица исказились, превратив его в подобие уродливой восковой маски. — Таким, как ты, на Небесах не место. Преклони колено, пока не поздно, покайся в грехах своих и своих пособников, и Создатель пощадит вас всех. В отличие от вас, его неблагодарных детей, он умеет прощать. — Поэтому он не сумел простить смертных? — в тот день Мертаэль горько улыбнулся, уверенный, что их восстание закончится ничем, — пошедшие против Господа ангелы, они не сумеют защитить ни себя, ни смертных, — но держался изо всех сил. Надеялся, что пока он заговаривает Расиэлю — правой руке Создателя — зубы, кто-нибудь успеет спасти хотя бы некоторых. К чему им мир без смертных? Чем займутся ангелы на Небесах, если кроме Небес ничего и не останется? Чем займется Создатель? Мертаэль отчетливо представлял себе скучающего Господа на Небесном Троне, заселяющего Землю смертными вновь и вновь — и так пока ему самому не надоест. Так, словно все это игра. Не он ли учил их любить детей его такими, какие они есть? Принимать их любыми. И Мертаэль научился этому лучше прочих. Тем больнее было проливать кровь братьев и сестер за право смертных на жизнь. Капелька жертвенности нужна всегда, этому тоже когда-то научил их Создатель, но пожертвовать собственной жизнью, привычным миром и крыльями Мертаэль готов не был. Так ему казалось. — Они пошли против воли Создателя, — в голосе Расиэля не было ни намека на сочувствие или любовь. — Тебе не хуже моего известны правила, Мертаэль. Если смертные не подчиняются его воле, у них нет права называться его детьми. У таких, как ты, оно есть лишь потому, что он не разбрасывается лучшими творениями просто так. Мы созданы из его плоти и крови! Мы обязаны служить ему! Уже тогда он не представлял себе, что лучше — остаться верным Господу и продолжать купаться в лучах его любви, надеяться на переменчивую благосклонность или следовать зову сердца. Он наблюдал за смертными с момента их рождения до того рокового дня, когда один из них рискнул посягнуть на титул Создателя. Заявил, будто того и не существовало никогда, что люди — сами хозяева собственной жизни. Влюбленный в мир, готовый отдать все за семью и близких, он был в чем-то прав. Создатель никогда не считал смертных чем-то, кроме забавных игрушек. Насылал на них напасти и катастрофы развлечения ради, уничтожал их целыми городами, требовал невозможного. Чего стоила одна его игра в бога, в какую так охотно поверили на Земле. А его антипод? Дьявол, которого он придумал смеха ради? Ему хотелось искусить смертных и посмотреть, как они отреагируют, пожелают ли отказаться от его любви ради низменных желаний. Чего он ждал от тех, кто никогда не видел Небес? Уже тогда при мысли об этом хотелось смеяться. Но им было не до смеха. — Чем мы, по-твоему, от них отличаемся? Мы для него такие же игрушки, и ты сам готов глотку мне разорвать, лишь бы выслужиться, — скривился Мертаэль и покрепче перехватил собственный меч левой рукой. На правую к тому моменту рассчитывать не приходилось. — Сегодня ты убьешь меня, а завтра он найдет себе нового любимчика и с плеч полетит твоя голова. И что ты сделаешь? Станешь молить его о пощаде? Напоминать ему о любви? Поверь мне, Расиэль, он понятия не имеет, что это такое — с тех пор, как скинул ответственность за это чувство на меня. — Как смеешь ты оскорблять Создателя в моем присутствии, жалкая тварь?! Расиэль не желал слушать, как и десятки других приближенных к Господу ангелов. Им не было никакого дела, что творится с Небесами. Они не замечали, как их дом медленно превращается в тот самый Ад, какой Создатель описывал смертным, придумав Дьявола. Рассадник грехов их отца, придумавшего заповеди для всех, кроме самого себя. Перед Господом все равны, но Господь всегда стоит на несколько ступеней выше. И точно знает, что ему нужно. Ему — вовсе не ангелам, с остервенением вгрызающимся друг другу в глотки уже который день. А ведь смертные описывают Священную Войну в своих книгах: зовут ее праведной битвой Господа и мятежных ангелов, которых низвергли в Ад за предательство. Считают, будто он был прав. И не догадываются, что никакого Ада на самом деле не существовало до того самого дня. Они с Расиэлем скрещивали мечи несколько часов кряду, но казалось, будто битва тянулась десятилетиями. Звенела сталь, летели в сторону красные от крови перья, сверкали праведным гневом глаза. Как они до этого докатились? Но отступать было уже некуда. За спиной у Мертаэля простиралась бесконечная долина стекла — когда-то чудесной красоты город, сейчас лежащий в руинах, укрывший осколками битого стекла тела павших товарищей и ангелов, не способных увидеть в поступках Создателя зерно безумия. Доверить ему целый мир смертных, давно пошедший своим путем, развивающийся и без божественного вмешательства — то же, что посадить ребенка управлять страной. И Мертаэль из последних сил поднимал меч снова и снова, скрипя зубами от боли, замахивался и осыпал Расиэля ударами под отчаянные крики братьев впереди. Под ослепительные всполохи небесного пламени и оглушительный, разливающийся по Небесам голос Создателя. Когда все они выдохлись, когда держать в руках оружие могли лишь двое ангелов, не считая Расиэля, отец все-таки решил прекратить это безумие. Тогда, когда от великого небесного города остались лишь полыхающие, пышущие жаром руины, припорошенные опаленными перьями. Кое-где — крыльями и обгоревшей плотью ангелов, положивших жизнь на борьбу за право смертных жить. И ради чего? Мер помнит, как в тот момент отчетливо понял: Создателю достаточно щелкнуть пальцами, чтобы обратить в пепел каждого из них и сделать по-своему. Как они могли повлиять на него? Отчаяние холодной, липкой пеленой опустилось на него и накрыло с головой. Они, разгоряченные несправедливостью и подталкиваемые его желаниями, лишь танцевали под дудку сумасшедшего. Может быть, он сидел на сверкающем троне и подергивал за ниточки, глядя, как они разрывают друг друга на части. Огромный, по-настоящему опасный ребенок. Мер сплюнул кровь на пол и без сил опустился на колени, ногтями до боли царапая шершавую каменную поверхность. Длинные темные волосы, свисающие перед бледным как мел лицом, заслонили собой окрасившиеся кроваво-красным небеса. — Довольно! Вы достаточно повеселили меня, дети мои, — голос Создателя Мер не помнит, до сих пор он кажется ему бесцветным и просто громким — лишенным всякой индивидуальности, глуховатым. — Только взгляните на себя, сцепились из-за каких-то букашек, каких я могу создать сколько душе угодно. Сколько жизней вы отдали? Сколько вас осталось? Ответом ему стала тишина. Лишь догорающие кострища на месте когда-то величественных сооружений, чужих домов и судеб потрескивали и постукивали, напоминая о принесенных в жертву ангелах. За те недели они едва не перебили друг друга. Сколько их осталось? Десяток? Два? Тогда Мертаэлю казалось, что гораздо, гораздо больше. Но тогда он ошибался куда чаще, чем сейчас. — Знаете, мне всегда хотелось посмотреть, сможете ли вы существовать сами по себе. Может ли из вас получиться что-то стоящее? Не такое скучное и занудное, как сейчас. И я наконец-то понял, на что вы сгодитесь! — Создатель! — кричал Расиэль хрипло. Держался из последних сил, опираясь на воткнутый острием в землю меч. К тому моменту и он тоже сдался. — Мы почти одолели предателей! Ты вновь сможешь населить Небеса преданными тебе детьми! — Что ты там бормочешь, Расиэль? Впрочем, неважно. Что важно, так это то, что я ужасно от вас устал. — Господу не было никакого дела до погибших детей, до разрушенного едва ли не до основания города. Он устал. Тогда сердце сжималось от боли и казалось, будто в душе образовалась зияющая пропасть — она разрасталась и поглощала все вокруг; а сейчас Мер вспоминает об этом со здоровым безразличием. Осталось ли в нем хоть что-нибудь от ангела Мертаэля? Наверняка нет. — И раз уж вы так хотели спасти бесполезных земных букашек, я оставлю их в покое. Как следует развлечься можно и с вами. Кто-то же должен преподать вам урок, а? И этот урок уродливым шрамом проходит сквозь всю долгую жизнь Мера. Он помнит оглушительный щелчок пальцами и жуткую, пронзившую тело боль. Яркую вспышку света и настоящую пропасть, зародившуюся внутри, — Создатель с мясом вырвал у каждого ангела саму суть. Отобрал те чувства, какие сам когда-то подарил, и низверг их в преисподнюю. Всех до единого. Создал Ад, о котором когда-то мечтал, и каждый из них обречен был смириться со своей новой сутью. Мертаэль, когда-то представлявший на небесах любовь, оказался навсегда связан с похотью. Чувством липким, противным и переменчивым, как сама его суть. И сейчас кажется, будто он всегда был таким. Жизнь в Аду, какой бы скучной ни была, стоит того: Создатель нашел в них — демонах — игрушки куда более интересные, чем раньше, и заперся на Небесах, навсегда забыв о смертных. Теперь у него есть развлечения поинтереснее. Сегодня Мер сидит в одном из шумных баров никогда не спящего Нью-Йорка в обличье человека и лениво потягивает виски со льдом из тяжелого стакана. Оглядывается вокруг, принюхивается к чувствам и ощущениям людей вокруг и пробует представить себя — того самого, праведного и способного пожертвовать крыльями и жизнью ради тех, кого сейчас считает едой, — в такой обстановке. Не получается. Мертаэль задохнулся бы от алчности, вожделения и зависти, что витают в воздухе. Подавился бы грехами, обволакивающими каждый дюйм бара, и не смог бы провести здесь ни мгновения. Но Мер не имеет с Мертаэлем ничего общего, кроме имени. За его спиной не тяжелеют крылья, он не заслуживает даже собственного лица — все его личины были подарены ему смертными, за которых он когда-то сражался. И они, в отличие от Создателя, платят за свои грехи. Когда-то он пожертвовал ради них собой, а теперь смертные поддерживают в нем жизнь. Позволяют наслаждаться их эмоциями, впитывать их сладкие грехи, поглощать их сверкающие души и чувствовать себя живым. Где бы он был сейчас, если бы не их жадные натуры? Стал бы блеклой тенью самого себя, а то и вовсе потух, как Расиэль, когда-то отказавшийся откликнуться на зов. Когда-то боевой, представляющий усердие, теперь он навсегда связан с унынием и пальцем не хочет пошевелить ради собственного благополучия. Спасибо Господу за лучший из семи смертных грехов. Мер ухмыляется и жестом просит бармена повторить виски. Сегодня он задержится здесь надолго. Желание Сильвии Хейли никак не идет у него из головы. Пожелать любви у демона, однажды лишившегося ее навсегда, — это ли не ирония? И он с легкостью представляет, как где-то там, в руинах стеклянного города, сидит на троне Создатель и остервенело посмеивается над тем, как предатель наконец наступил на грабли, какие ему не по силам переломить надвое. Что угодно он мог бы сделать для нее по мановению руки, не задумываясь, но добиться от него любви — то же самое, что пришить обратно крылья. Опрокидывая стакан виски залпом, Мер представляет, как на этот раз задержится в мире смертных на долгие десятки лет, пока время Сильвии не подойдет к концу. А потом вспоминает загнанный взгляд ее серо-зеленых глаз и оседающий на губах привкус отчаяния пополам со сладостью надежды. Может быть, кое-что общее с ангелом Мертаэлем у них все-таки есть.