Эта молодость будет вечной

Таку знал, что стал беспечен. Он учился, работал и был с Тооно. И последнее становилось все головокружительнее и все… надежнее. Таку перестал ждать подвоха и, вернувшись как-то со смены, не застал матери дома. Он почти уже набрал номер Тооно, но вспомнил, что поздно, и вместо того позвонил в полицию. Они не горели желанием помогать ему и лазить по наркопритонам, и Таку растерялся. Он бы пошел сам, но не знал куда. Оставалось ждать. И Таку ждал, забывшими тревожным сном прямо за столом. Мать объявилась сама, часам к семи утра, Таку смотрел на нее, и внутри все сжималось. Он не кричал и не просил, только смотрел, но мать это мало волновало, в отличии от поисков денег. Таку понял это по тому, как она залезла в его старый тайник. У Таку звякнул мобильник — Тооно прислал сообщение, что будет минут через пять, — мать тут же обернулась и, заметив трубку у Таку в руках, тут же попыталась выхватить ее. Таку без труда удержал телефон в руке, и мать начала ругаться. Спектр ее претензий в таком состоянии был скуден, но это компенсировалось громкостью и частотой повторения. — Как ты можешь?! Я твоя мать! Я всю жизнь забочусь о тебе! Я… Таку старался не слушать, но не мог заставить себя сдвинуться с места, взять рюкзак и выйти к Тооно. Мать, устав кричать, сама бросилась в комнату Таку, и он поспешил за ней. Мать крушила все, что попадалось ей на пути, и когда она попыталась разорвать одну из тетрадей… Самую обычную тетрадь с конспектами, которые стоили столько труда! Таку оттолкнул мать, вырывая тетрадь. Мать отлетела в сторону и теперь запричитала по-новому. Таку слушал снова, не понимая, что сделать, но методично отбирая у нее свои вещи и без разбору скидывая их в рюкзак. Прежде чем подняться, Тооно прождал минут семь, хотя Таку никогда не опаздывал. Но на сообщение он так и не ответил, и Тооно просто пошел за ним. За дверью слышались крики и, нисколько не сомневаясь, Тооно открыл ее своим ключом. Мать Таку была разнообразной, она то заходилась возмущением и корила, то стенала и умоляла, пытаясь объяснить, как ей плохо. Ее показания менялись так часто, что ни одна из речей не казалась убедительной, но Тооно уже злился. Он остановился в проеме комнаты Таку, дверь была распахнута, так что все приличия были соблюдены. Картина поражала: это выглядело так, словно Таку собирает вещи, отвоевывая их у этой… женщины, которая и не помнила, что была его матерью. Тооно не собирался слушать, но мать Таку не заметила его и вдруг сменила пластинку: — Твой богатый дружок, думаешь, я настолько глупа, что не понимаю, чем ты ему платишь? Таку подавился воздухом, но не успел ответить, из-за спины раздался властный голос Тооно: — И чем же, по вашему мнению, Таку платит мне за законное право на образование, которое вы… должны были ему обеспечить, и ваше лечение? Тооно не сдерживался, даже два раз хлопнул в ладоши: — Мой бог, какой спектакль! — он поправил очки. — Сценарий мерзкий, пусть и впечатляющий, а игра бездарная. Сказывается допинг? Ваш сын очень благороден, Мурасе-тян, он не станет бить женщину. Но я такими выдающимися приципами не отличаюсь, — теперь и Таку, и его мать смотрели на Тооно. — Так что советую вам подумать прежде чем ответить на мой вопрос, — Тооно усмехнулся. Он шагнул вперед, сокращая расстояние между ними и заглядывая Мурасе-тян в глаза. Он хотел знать, каким будет взгляд этой женщины сейчас, и не испытывал к ней ни малейшего уважения. Таку был белым как мел, его кадык напряженно замер, по лицу ходили желваки, он сжимал свой рюкзак так, словно это была последняя соломинка. Таку знал, что должен остановить Тооно, но… не хотел. Ему было больно от слов матери, даже не от самого подозрения, а от того, что она считала их отношения омерзительными. Это ранило и само по себе, но то, что думая так, мать соглашалась с этой платой — было уже просто невыносимо. Особенно, когда она замерла перед Тооно, не повторяя своих слов. Не из страха перед ударом, а перед пониманием, что у Тооно есть деньги, а значит должно быть уважение. И право так обращаться с ее сыном. Наверное, произнеси мать то, что думала вслух,Таку бы все же не сдержался и ударил ее. Не из-за себя, но из-за Тооно. От мысли, как выглядят их отношения со стороны было отдельно больно, и трудно было помнить — это неправда. Таку не думал так. Сейчас, через эти пару месяцев он точно верил, что Тооно… не просто спит с ним, но… любит? Мысль была неожиданной, Таку никогда еще не называл их отношения этими словами, но если это пришло ему в голову, если он сам бы назвал это любовью, то Тооно тоже? Таку захотелось вдруг обнять Тооно, но это было невозможно сейчас. Стоило убраться из квартиры, но Таку боялся, что мать разрушит ее и испортит его вещи. Он смахнул в рюкзак свои оставшиеся тетради, и коснулся руки Тооно. — Мы опоздаем, — сказал он глухо. Тооно сжал пальцы Таку. — Три минуты ничего не решат. А мы уже почти закончили. — Я… я просто расстроилась. Такума очень жесток ко мне. Он постоянно занят, и мы даже не разговариваем. Разве ты… вы… — осеклась Мурасе-тян, — стали бы так вести себя с матерью? Он держит меня в черном теле, и что мне остается? Это так больно, Масами. И мне так жаль, что я сказала… Тооно скривился: — Хватит. Нам пора на учебу. Таку не может уделить вам больше времени, у него медицинский и работа, — Тооно сказал бы больше, но стоило торопиться. — Мы сейчас заключим сделку, Мурасе-тян. Вы выйдете из его комнаты и больше не войдете без разрешения. Вы не станете брать его вещи. А я… позволю вам немного скрасить свое жалкое существование. Тооно залез в карман и вытащил бумажник. Мать Таку увидела и даже не стала делать вид, что оскорблена его обращением. — О, да! Да, как вы добры! Это только поможет унять боль. — Я не добр. Я просто покупаю его покой и сохранность его личных вещей. Сколько это стоит? Она считала, пыталась включить свои отбитые, затуманенные мозги и понять, какую назвать сумму, Тооно видел это ясно. И молчал, не предлагал сам. Он знал, что назовет больше, чем она сама, привыкшая уже к тому, что живет на дне. Ему не было жалко денег для Таку, почти любых денег. Любых, что он мог достать без просьб отцу. Но для этой женщины Тооно пожалел бы и монетку. Но учебники можно было купить новые, а вот тетради Таку были уникальны и от того бесценны. Таку замер, он хотел спорить — матери нельзя было давать денег! И Таку бешено смотрел на Тооно, собираясь ударить его по руке, не желая соглашаться на эту сделку. Малодушный внутренний голос напомнил, что это ничего не изменит. Она что-то заберет, продаст, но… — Мама, — вырвалось у Таку, — не надо. — Ты злой! — выплюнула она. — Твой друг гораздо добрее! Масами, так ведь тебя зовут? Он ничего не дает мне, он мне не верит, повлияй на него. Он даже другим не дает жалеть меня. — Я тоже вас не жалею. И вам нельзя давать денег. Но я и не даю. Я покупаю у вас его вещи. Все. Сколько это стоит? — Все? И… мебель тоже? — ее глаза жадно заблестели. Тооно не думал, что мать Таку испортит мебель, но она его доводила и он просто выплюнул: — Все. Тетради, учебники, одежду, мебель, всю эту комнату. Сколько? Тооно сжимал пальцы Таку в своей руке, чуть поглаживая их большим пальцем, стараясь успокоить. Он помнил эту квартиру другой: теперь в ней и правда не осталось почти ничего ценного. Тооно подумал, что эта женщина продала бы и себя, если бы хоть кто-то позарился на такой порченный товар. Тооно бывал в разных местах, он знал о проституции и знал, что на этом можно хорошо заработать. Но… не такой опустившейся женщине, как эта. И больше всего Тооно хотел, чтобы Мурасе увидел ее. И… расхотел ее спасать? Скинул с себя это бремя. Тооно бы многое отдал, чтобы Таку больше не жил с ней и не думал о том, что ей нужна помощь. Тооно даже нашел бы ему квартиру. Возможно, отец даже согласился бы с этим помочь. — Тооно! — теперь воскликнул Таку. Это было какое-то невероятное безумие, большее, чем обычно поглощало мать, и Таку разрывало. — Пожалуйста! Ей же надо в клинику. А деньги… Таку замолчал и даже отнял у Тооно свою руку, впиваясь в свои волосы. Хотелось кричать, плакать, самому разбить что-то, но Таку лишь сжимал пальцы и зубы. Он не понимал, как говорить с матерью, как сейчас убедить ее. Не понимал он и как остановить Тооно, хотя его предложение было за гранью. Таку снова чувствовал, как жизнь рушится. Теперь не из-за учебы, но из-за того, что он был готов уступить мать ее зависимости, просто… ради покоя? Ради дня покоя в институте? — Уходи! — Таку уставился на Тооно почти умоляюще. — Иди. Я сегодня пропущу, я… Тооно сверкнул в Таку гневным взглядом. Но… он не смог на него по-настоящему рассердиться сейчас: Таку сходил с ума, он выглядел даже хуже, чем когда сидел на парапете набережной, норовя грохнуться в воду, — Тооно сжал зубы. — Нет. Я не уйду. Ты этого не хочешь. А даже если хочешь, я тебя с ней не оставлю. Ты ничего с ней не решаешь, Таку. И никто бы не решил. А в клинику… Тооно повернулся к его матери: — И вы можете на это смотреть? Вы готовы отнять у него все, ради того, что… Ради чего? — выплюнул Тооно. — Соглашайтесь на лечение. Соглашайтесь, и я пропущу тоже, мы поедем в клинику сейчас. Я заплачу за госпитализацию. Тооно не хотел, но Таку давал и давал своей матери шансы, и Тооно давал тоже. Странно не в силах отказать Таку в его безумии, не способный его отпустить. Тооно было не важно, сколько это стоит, он не мог подумать о будущем или прошлом. Он знал, что они бессильны. И… было бы так уместно позвонить отцу. Отец Тооно был лучше отца Таку и лучше этой женщины, но все же Тооно всегда знал, что не может просто позвать его на помощь. А мать Таку и не взглянула на него: — Клиника? Нет! Ты не понимаешь! Это ужасное жуткое место. Там невыносимо, там очень одиноко и больно, и со мной обращаются, как с умалишенной. Разве моя жизнь хороша? Разве я не заслужила хоть капельку радости? Тооно решил все и за всех, он не подумал раньше, но теперь знал. Он достал из бумажника ровно столько, чтобы Мурасе-тян показалось, что этого достаточно, и бросил купюры на пол. Это был глупый и детский жест, но… Тооно еще не особенно вырос. — Я понял, — процедил он. — У меня… Нет матери, — выдохнул Тооно, но это ничего не сообщило Мурасе –тян. Мать Таку упала на колени, собирая рассыпавшиеся купюры, которых должно было хватить ей не на одну дозу. Тооно не стал упоминать об их уговоре, он схватил одной рукой руку Таку на рюкзаке, а второй Таку за грудки и резко дернул к себе. — Мы уходим. Немедленно. Я все объясню потом. Тооно, чуть склонив голову, упрямо уставился на Таку, ожидая. «Ну же!» — глаза Тооно не просили, они требовали. И Тооно не хотел думать, что даже теперь Таку предпочтет эту женщину ему. Таку оторопело наблюдал за матерью. Это было достаточно невыносимо, чтобы послушать Тооно сейчас. Таку вышел за ним на негнущихся ногах, в том же оцепенении привычно сел рядом в машину. Он не спрашивал о плане Тооно, тот не имел большого значения. Таку не было все равно, но было так больно, что проще оказалось не чувствовать. За окном мелькнул вход в метро, и Таку подумал о том, что Тооно из-за него теперь опоздает, но не смог попросить высадить его, только смотрел на улицу и сжимал, и сжимал пальцы сцепленных рук. Было невероятно больно видеть мать такой, но помнить ее улыбку из детства, ее ласковую руку на голове… Таку вспоминал и отца. И их с матерью ссоры, и их поцелуи. Все то, из чего раньше состояла жизнь. Таку не плакал, но сухие глаза жгло. Тооно ненавидел поездки в такие моменты. Он не мог достаточно отвлечься на вождение, оно стало уже привычным. А так нужно было остановиться, так нужно было не говорить, а… касаться? Но время бежало, и они опаздывали. А Таку лучше было обойтись без этого, его репутация была с одной стороны снова блестящей, а с другой сомнительной, и ее не следовало портить сильнее. Таку не думал об этом, но Тооно все помнил. Отец снова и снова напоминал ему об этом, как тут забыть? Тооно притормозил у альма-матер Таку за одиннадцать минут до звонка. И точно знал, что к себе уже опоздал. Не сильно, но все же. Теперь еще пять минут уже ничего не решали. Тооно заглушился, все же позволяя себе: он крепко обнял Таку, прижимая его к себе, надеясь, что тот расслабиться хоть на секунду, коснулся губами его виска и сказал тихо: — Времени мало, но… не возвращайся к ней один. Я приеду за тобой, сразу после занятий, и мы вернемся вместе. Тогда я расскажу тебе мой план. Обещай… — потребовал Тооно, мягко гладя Таку по затылку. Сердце Тооно билось отчаянно, готовясь к возражениям. Хотя Тооно не сомневался: никто не придумал бы плана лучше в этой откровенно дерьмовой ситуации. И ему нужно было, чтобы Таку только дождался его. Таку кивнул, но подумав, что Тооно может и не понять этого жеста, коснулся губами его шеи. Таку не хотелось отрываться от Тооно, но кроме опоздания его толкала вперед мысль, что их могут увидеть, и Таку не мог после слов матери не думать о том, как это будет… для Тооно. Он высвободился из его рук и постарался улыбнуться. — Хорошо, — тихо сказал он, хотя ничего хорошего не было. — Прости, ты ведь опоздаешь… Масами... Горло Таку чуть сжалось, но все же смог произнести: — Люблю тебя, — и выскочил из машины. Таку не хотел ждать ответа, этим словам было не место и не время, но Таку хотел успеть сказать их сейчас. Нужно было раньше, но возможно позже уже бы и не вышло. Таку шел к зданию университета, думая о том, что он не должен быть обузой для Тооно, должен справляться сам, а не тянуть его на дно. Тооно кивнул прежде, чем понять, и замер. Слова Таку невозможно было повторить внутри, невозможно услышать снова. И так… безумно было подумать, что они… не показались? Внутренний голос, так похожий на голос отца, все твердил: «Этого не может быть,» — но Тооно глубоко вздохнул и… предпочел верить Таку, а не голосу. «Я тебя тоже,» — набрал он и отправил, зажмурившись. А потом тронулся, понимая, что завис минут на семь. Тооно впервые опоздал на пару и сразу на двадцать минут. Ему не было стыдно, но он подошел к преподавателю после занятий и извинился так искренно, что тот явно простил его. Но Тооно думал только о Таку. И о том, какой была его мать, когда они уходили. Тооно не мог пожалеть ее. Он лишь хотел забрать от нее Таку, но не знал, как это сделать. Таку посмотрел на сообщение уже после первой пары, и некоторое время просто разглядывал текст, не до конца веря. Он отключился от шума в коридоре, представляя себе Тооно снова и снова, вспоминая их встречи, пока не почувствовал привычное томление. Он не знал, что ответить толком, но и оставить это просто так не хотел, потому написал обыденное: «Сильно опоздал?» — рождая их привычную ежедневную переписку ни о чем. Ответ Тооно не мог исправить все трудности, не мог изменить их жизни, но он давал Таку такое желание продолжать, что все трудности отступали.