В пустом театре

Она блестяще исполняет главную роль в очередной пьесе, увлекая публику в чудный мир, созданный сценарием и воплощённый в жизнь на сцене. Самая яркая звезда среди всех других на небосводе актёрских талантов раскрывает своё мастерство под светом софитов. Свет ослепляет её настолько, что каждую секунду её разум занят мольбой наконец его выключить. Настаёт её сольный номер, и она кружится в изящном танце, распевая трогательную песнь, заставляющую некоторых в зале залиться слезами. Никто не может оторвать взгляда от красоты, по праву заслуживающей назваться шедевром нынешнего искусства. Сотни глаз испепеляют её душу настолько, что хочется кричать от боли, сравнимой с настоящим сожжением заживо. Когда номер заканчивается, люди подрываются с кресел, одаряя актрису громкими овациями и восторженными криками, которые сопровождают её скромный реверанс, ознаменовавший завершение этой сцены и переход к следующей. Шум в ушах переполняет, спирает воздух, и она из последних сил сдерживается, лишь бы не зажать руками едва ли не кровоточащие уши. В мире всё циклично. Циклы суток соединяются и образуют неделю, те, в свою очередь, собираются в месяцы, далее — в годы, века и эпохи. Её жизнь не является исключением. Единственное отличие — украшение этой бесконечной цикличности красивыми сценическими декорациями. Каждая постановка требует антракта для передышки актёров, потому ей стабильно отведено несколько часов в сутки, выпадающих на мимолётную ночь, для восполнения сил перед новым номером. Надёжно запертая дверь, задвинутые шторы и выключенный свет — все условия выполнены, значит, можно спокойно выдохнуть. Первый же выдох перерастает в безудержные слёзы, граничащие с истерикой. Свет больше не ослепляет, и даже с улицы не доносится никакой лишний шум, но она всё равно зарывается в одеяло, как можно сильнее прижимая ладони к глазам и ушным раковинам. В кромешной тьме видны чьи-то глаза. Не пара и не две — сотни широко раскрытых, неморгающих очей смотрят прямо на неё. Она кричит, что есть мочи, просит их уйти, отвести взор, перестать, наконец, её истязать, но они не слышат, не слушают. И продолжают смотреть. Рано или поздно она успокоится и заснёт; и сон повторит явь. Она снова будет на сцене, снова над ней прожектора, вокруг неё воцарится шум и гам, а эти чёртовы глаза будут следить за каждым шагом и жестом, кропотливо высматривать её жалкую ложь. И так она проведёт каждую ночь, в каждой неделе каждого месяца и года в течение нескольких сотен лет. Фурина вскакивает от очередного кошмара. В холодном поту и с бешено колотящимся сердцем хватается за грудь, сминая ткань ночной рубашки. Глубоко дышит, старается успокоиться, но паническая атака не отходит. В ушах стоит звон, а вокруг ещё виднеются пугающие очертания, напоминающие настоящую галлюцинацию. Её дрожащее тело обхватывают нежные тёплые руки. На плечо мягко ложится чья-то голова, а в ухо тихо шепчут: — Всё закончилось... Милая, всё закончилось. От его голоса шум в голове стихает, образы постепенно растворяются в лунном свете, пробивающемся из окна. Нёвиллет гладит её по волосам, расправляет взлохмаченные кудри. Слегка притягивает к себе, заставляя лечь ему на грудь. Больше ничего не говорит, лишь кладёт обратно на мягкие подушки, не выпуская из объятий. Фурина приобнимает в ответ и робко прижимается ближе. Наконец, вспоминает и выдыхает с облегчением. Даже самый долгий цикл однажды прерывается, а спектакль подходит к концу, оставив после себя лишь призраки прошедших чувств и желанное умиротворение. Вместо холодного одеяла зарывается лицом в его белые пряди. Вместо шума слышит лишь его размеренное дыхание. Вместо яркого света виднеется лишь ночной, но совсем не пугающий мрак. И никто больше на неё не смотрит. Устало прикрывает веки и окунается в глубокий сон без сновидений. С ней остаётся лишь чужое тепло, надёжно защищающее от новых кошмаров. Костюмы сняты, и лицо умыто от грима. А душу, не скованную сценическим образом, впервые за столько лет наполняет покой.