Palo Santo

Дью понял всё, стоило незнакомцу войти в кабинет. Понял он также, что Сестра поняла, что именно он учуял. Её ледяной взгляд сказал обо всем без слов: выбор его был невелик, Дью мог держать язык за зубами или принять кару похуже смерти. Поэтому он не сказал ничего, когда Кардинал протянул ему руку в черной перчатке, и отвечал с почтительным кивком, игнорируя и слабый, родственно знакомый запах серы, и усердно подавляемую силу в пожатии. Дью не сказал ничего, но он знал, и совершенно точно – их новый фронтмен был совсем не тем, что прежние, был и не человеком вовсе. - Даже если Кардинал – это ещё не Папа, я рассчитываю, что ты и твои коллеги отнесутся к нему с тем же уважением. – Сестра произнесла это, как бы вторя мыслям демона, и многозначительный нажим в её голосе заставил предчувствие Дью тревожно завыть. – В конце концов, кто знает, что Дьявол уготовит нам на день грядущий? Тогда-то стало ясно, что ему, Дьюдропу, уже успели отвести местечко в каком-то много, много более обширном замысле, – но это волновало демона далеко не так сильно, как то существо, что стояло теперь перед ним. Молчаливый приказ не обращать внимания на любые странности, отличавшие Кардинала от обычного человека, лишь подлил масла в огонь, распаляя его любопытство. Остальные музыканты тоже заметили, – как вообще можно было не заметить? – и живо принялись донимать Дью расспросами. Тот, в свою очередь, не умел изъяснить им того, чего не знал сам; но он пробыл на поверхности гораздо дольше, чем большинство из них, и, уж конечно, дольше всех служил руководству Миссии. Поэтому гули как-то сами собою уверились в том, что именно Дьюдроп был в состоянии и вправе рассудить все сомнения, недовольства и споры, касавшиеся до их нового господина. - С чего это мы должны его слушаться? – Одна из демониц, та, что повыше, возмущенно махнула хвостом. – Он… - Наш босс. Остальное неважно. – Дью жестко оборвал её на полуслове. Как бы он ни понимал и ни разделял всех горьких чувств музыкантов, вынужденных подчиняться тому, кто вообще-то приходился им равным, оставаться при голове на плечах было всё-таки предпочтительнее. - Да ужели мы вправду будем делать вид, что… - Да. – Прошипел он. – Зачем – спроси? Если тебе дорога твоя работа и жизнь, ты не обмолвишься об этом ни словом, capisce? И хотя Циррус, пожалуй, было тяжелее всех (досада и недоумение так и подмывали её в это первое время), она оказалась той одной, кому хватило недели – какой-нибудь недели репетиций, чтобы смекнуть: они должны были охранять эту тайну прежде всего от самого Кардинала. До Дьюдропа дошло многим позже; он был более опытным, но Циррус попросту следовала своей интуиции. Он видел, как гулетта перестала скалиться от одной лишь мысли о том, чтобы прислуживать Кардиналу, а вместо этого сделалась едва не самой смирной из всех. Он видел это, но настоящая причина такой резкой перемены нрава демоницы оставалась для него не проясненной – до той самой заключительной репетиции, что предваряла их первый совместный тур. Откровенно говоря, по части организации их программа представляла из себя полнейший беспорядок. Конечно, они звучали чудесно: никто не пропускал своей очереди, никто не мазал мимо нот. Но было очевидно, что никто и не принимал фронтмена всерьез. И хотя Дью был ответственен за то, чтобы держать в узде своих неопытных сокомандников, лидер из него получался неважный. Особенно с учетом того, что демону и самому приходилось нелегко – нелегко принимать и исполнять указания от кого-то вроде него. Он твердо порешил с собою не возникать, держаться с подобающею долей покорности, что бы там ни вытворяли остальные. Однако, – и это уж совсем ни к чему не шло, – их новый господин, казалось, покупался и на самое фальшивое послушание, и легко, с охотою вверялся нечестивым подопечным, потому что после репетиции он приступил к Дьюдропу наедине и робко вызвал демона на разговор: - Э, эм… Хей? Хей ты, дружок, славный малый? – Так он бормотал, нервно перебирая пальцами, стоя в некотором отдалении, будто бы боялся, что гуль его укусит. – Дьюдроп, не так ли? - Чего изволите? – Демон взял свой гитарный чехол и как бы невзначай шагнул навстречу, – просто чтобы посмотреть, не отступит ли собеседник назад. Тот не отступил, но внезапно сделался еще беспокойней: Дью буквально мог почуять его страх. Неудивительно, что остальные музыканты ни во что его не ставили. - А... Ага, что ж. Извини, не хотел тебя тревожить, да вот видишь… - Он замялся, исчерпав все заготовленные формальности, но, собравшись с духом, приступил-таки к действительному предмету беседы. – Ты как, ничего – не против меня? Вы с девочками всегда слушаете, что я говорю. - …Так точно-с? – Медленно промолвил Дью: чувствовал, что было не время и не место объяснять Кардиналу, как Церковь поступает с теми безымянными слугами, что мнят о себе больше положенного. - Я подумал, ну, не найдется ли у тебя идей о том, как я мог бы… Поладить с остальными. – Пояснил он. – Метод «кнута и кнута» не особо работает, да я и сам-то с ним справляюсь скверно. Мне это не по душе. Но я не знаю, что еще делать. Кардиналу было не с руки просить совета у одного из своих гулей, и звучало это, по меньшей мере, необычно; хотя, по скромному разумению Дью, во всем происходящем вокруг уже давно не осталось ни капли «обычного». Демон точно жил в каком-то заколдованном полусне – с тех самых пор, как Терцо уволокли со сцены. Поэтому он просто позволял судьбе играть собою так и эдак, и смело вступал в любую сюжетную линию сна, какую она только ни подкинет. Почему бы не вступить и в эту? - Совета моего хотите? - Хоть какой ни на есть сочту за радость услышать. - Расслабьтесь. – Дью сделал еще один шаг и положил руку на плечо собеседника – тот тотчас дернулся, словно касание могло обжечь. – Сами изволите видеть: с «кнутами» не клеится, вы в этом полный отстой. Вот и бросьте их. - Что это ты такое имеешь в виду? – Копия, таращась, глянул на руку демона, как бы не веря, что она могла быть там, и недоумевая, что по поводу нее чувствовать. - Послушайте. Мы бы рады почитать вас за хозяина, – чай, понимаем местное заведение, – да уж с нашим ли сердцем! – Признался Дью, не видя смысла скрывать от Кардинала истинное положение вещей. – Вы скорее нечто вроде ро́вни. Чёрта с два бы я вас слушал, будь помоложе и поглупей. Я говорю: может, дело пойдет на лад, если не строить перед нами нового Папу, а просто… поумериться до нашего уровня. - Как же, то есть… Как с друзьями? – Спросил он пораженным, странно надтреснутым голосом. - Да. Как с друзьями. – Спокойно ответствовал Дью. И тогда Кардинал мурлыкнул от радости. Маленький, нечленораздельный звук в полслога длиной, всё-таки достаточно отчетливый и громкий. Несмелая улыбка, едва показавшаяся на лице Копии, сменилась выражением безотчетного ужаса. Он дернулся и накрепко зажал себе рот рукой. Дью тоже инстинктивно отпрянул, пораженный тем, что показалось ему отвратительной невоздержанностью, и поспешил отпустить Кардинала, опасаясь, что мог как-то ненароком ему навредить. - Ах, прости, прости, мне… Мне не положено издавать этот звук. – Пролепетал он в перчатку, и внезапно все необъяснимые странности Копии сделались для Дью совершенно понятными. Его жесткое, закаленное адским пламенем сердце дрогнуло и надломилось, наводненное жгучей яростью, которая, казалось, не остынет до тех самых пор, пока Дьявол не разлучит их. - Мне пора. Честь имею кланяться. – Возвестил Кардинал, оправляя лацканы пиджака. Это было, словно он захлопнул за собой невидимую дверь, разделявшую их, – слишком поздно для того, чтобы вернуть разговору хоть сколько-то благообразный вид. – Спасибо да прощай. Я подумаю о том, что ты сказал, гуль. В ответ Дьюдроп не слишком-то расщедрился на слова: все еще пытался переварить то, что между ними произошло. Все последующие дни он пристально наблюдал за своим господином и никак не мог отделаться от ощущения: Копия знал только, что чем-то отличался, и что этого чего-то полагалось бояться. Он никогда не снимал перчаток; полы рясы или фрака прикрывали его поясницу, а тщательно уложенные волосы и шляпа – кончики ушей. У него даже была своя особая манера говорить, едва шевеля губами, не показывая зубы и язык, – и, странное дело, все эти аккуратно соблюденные предосторожности как раз и были тем, что пуще всего выдавало Копию. Всё вместе с неотвязным серным запахом, что намертво пристал к его коже, изобличало в Кардинале демонического сродственника, неважно, насколько дальнего. Все музыканты, так или иначе, втянулись в эту маленькую игру и освоились со своими ролями, однако, – и вот об этом не догадывался никто, кроме Циррус и Дью, – сам Кардинал освоиться не умел. Демон знал не понаслышке, как утомляло держать лицо на сцене, не говоря о том, чтобы жить, не снимая маски, и всё время притворяться кем-то другим, как мираж, как ходячий фокус, как обман для всех пяти чувств. Это было уж совсем неслыханно и невообразимо. Несмотря на все опасения Дью, Копия, казалось, прислушался к его совету и сменил комически суровые понукания на дружественные предложения, а вскоре начал и дразнить, и игриво вышучивать своих подопечных. И чем развязнее держался Кардинал, тем сговорчивее делались гули – может быть, даже слишком. Все, по видимости, порешили на том, что Копия был лучшим товарищем, чем господином, и даже Дьюдроп немало увлекся выступать с ним бок о бок на сцене. Приходилось признать: тур давно не приносил ему столько радости, давно – а, пожалуй, и никогда. Терцо правил ими силою непререкаемого авторитета; Кардинал воздействовал на гулей чем-то несравненно более эффективным: мягким, но настойчивым, незримо-действенным убеждением. Он располагал к себе, привлекал, очаровывал. Он был их другом. Он был одним из них – хотя на самом деле нет, но об этом забывали легко и с редким единодушием. В тот день они остановились в дороге в перерыве между концертами. Все были слегка не в себе от усталости, все позабыли об осторожности: ну, что такого, всего лишь небольшая передышка, чтобы хорошенько размять затекшие ноги, спустить пар в беге или шуточной борьбе, как им, – полудиким, в сущности, животным, – и полагается. Поэтому Дью забыл об осторожности тоже. Он дремал на примятой траве и упустил тот момент, когда Свисс решил втянуть Кардинала в их с гитаристами игру: опрокинул фронтмена наземь и прижался к его лбу своим, нежно бодаясь. Удивленный возглас Копии живо выдернул гуля из полусна, и он взметнулся, вертя головой, ища источник шума. Кардинал лежал в густой лопушистой траве, как пришпиленный мотылек, парализованный от ужаса и тяжести насевшего сверху демона. Он не отвечал ему и не пытался сбросить; в полуденных глазах играла паника, а грудь вздымалась от частого, поверхностного дыхания. Вот же чёрт. Дью неохотно поднялся на ноги: кому-то придется прийти бедняге на помощь, пусть дело было не срочное – в конце концов, Свисс не мог хоть сколько-то серьезно ранить его. - Ну же, Си, веселей: дай мне сдачи! – Гуль подначивал Кардинала задорными окриками и притирался к его лбу всё тесней, игнорируя испуг оппонента. - Я, – по́лно, полно! – я не могу, я не… - Запричитал он, заикаясь, и начал дергаться в попытке улизнуть. – Я-я-я не могу, я не должен… - То есть как это? – Музыкант ослабил хватку на его запястьях и озадаченно склонил голову набок: он, точно, никак не мог уловить, что доводил фронтмена до нервного срыва. Ах, Свисс, феноменально несообразительный искуситель, сохрани его Сатана. - Пора бы, кажется, знать, как порядочные гули дерутся. Это и демонята умеют. Ты просто злишься, что я тебя сцапал, а? И тут что-то изменилось, точно от этих слов перервалась, наконец, натянутая до предела струна. Копия замер, не сводя со Свисса настороженно-перепуганный взгляд, и крепко прикусил губу светло блеснувшими клыками, которые всегда так старательно прятал. На миг в его выражении промелькнуло нечто вроде вины, как если бы Люцифер вершил его рукой великое предательство. Но едва Дьюдроп приблизился, чтобы их разнять, как вина эта сменилась пламенной решимостью. - Сцапал, да ненадолго! – Прорычал он так, как никто из них прежде не слышал, и, пользуясь замешательством гуля, рванулся, опрокинул его, крепко приложив соперника о землю. Дью остановился, как вкопанный, ошеломленный этою внезапной сменой тона. Идя сюда, он размышлял: вот, положим, Свисс задумал шутить, так выйдет худо, и с Кардиналом стрясется истерика. Всё будет, как в прошлый раз, когда Копия задремал на заднем сиденье автобуса и сейчас же подскочил как ошпаренный, потому что бессознательно замурчал. Фронтмен повиснет на шее у Свисса, и тому придется нянчиться с ним. Ничего необычного. Но это, эта низкая грудная нота в его голосе – это было ново и необычно. Существо, проведшее жизнь в паническом страхе перед своею истинной природой, наконец-то порывало все узды и цепи, стеснявшие его желания и силы. В этом была особая гротескная красота, какое-то своеродное совершенство – только если допустить, что звуки борьбы, и скрежет зубов, и нечеловеческие, разбиравшие до дрожи вопли были красивы. Так звучало новорожденное чудо: гуль, учившийся играть в свой самый первый раз. Дьюдроп стоял, уперев руки в боки, и угрюмо созерцал визжавший, катавшийся по траве беспорядок, почти жалея о прерванном ради этого сне. - Ну и ну. Чудны дела твои, Сатана! – Воскликнула Циррус, явившаяся подле него, точно из воздуха; вероятно, Дью, забывшись, попросту не заметил её, привлеченную сюда тем же шумом. - Уж пожалуй. И даже не верится. – Он усмехнулся. – Я хотел было думать, что бедолага обделается. - Нешто́! Он всегда навроде этого выглядит, если очень расслабится. Интересно, что подумает, когда придет в себя. - Да ты, я погляжу, скорёхонько его раскусила. - Это не важность есть. Мне всё ветер напел – об вас обо всех. - Неужели? – Он глянул на нее снизу вверх, любопытно качнув головой. – И во что употребишь его премудрость? - Не во благо, это уж наверняка. – Циррус подмигнула с лукавой улыбкой, но Дью не очень-то верил в злонамеренность демоницы. Гуль знал её достаточно и имел случай убедиться, что существо она была чрезвычайно чуткое и эмпатичное как для исчадия ада. Впрочем, это могло быть и умелой игрой – приманкой для наивных душ. – Если Дьявол приведет, так и узнаешь. А сейчас тебе лучше разнять их. Вон и кровь, а нам еще выступать. Вечер пришлось коротать в уборной турового автобуса в компании Эфира, Копии и дорожной аптечки. Дьюдроп держал на коленях раскрытую сумку, пока ритм-гитарист обрабатывал весьма внушительные раны на лбу Кардинала. Милый, милый Эфир – всё никак не мог перестать извиняться, невзирая на многочисленные уверения, что его вины тут не было ни на грамм. Это напомнило Дью, как однажды Терцо упал на сцене и поранился до крови; после шоу лид-гитарист застал его в закулисье на пару с Омегой, что хлопотал над царапиной своего господина, как заботливая мамочка. Интересно было бы знать, не имелось ли тут какой-то таинственной связи – между нежным нравом этих добродушных великанов и их общим элементом. - Ничего, я ничего, в порядке. – Копия мягко посмеивался суетливой проворности этого с виду тяжеловесного существа, аккуратно вытиравшего его кровь. – Право, оно выглядит хуже, чем есть. Да к тому же сам всему причиной, не на кого пенять. Развоевался, старый чёрт, а забыл, что безрогий. - Ты не безрогий. – Пробасил Эфир и отвел его челку со лба, чтобы дотронуться до крохотного костяного выступа. – Вот же они, рога-то. Прямо здесь. Только больно коротки. Ты бы их, знаешь, не спиливал: ничего хорошего, окромя дурного, от такого заведения не дождешься. Дью замер, подобравшись и навострив эльфийские уши: Эфир, сам не зная, сказал как раз то, о чем полагалось молчать. Это стало ясно еще за миг перед тем, как лид-гитарист оборотился с горсткою заколок-невидимок в руке, чтобы увидеть Копию поникшим и замкнутым. А ведь всё шло так хорошо. Им действительно удалось отвлечь его, пусть на короткое время, от мучительного стыда и страха. Он мог расслабиться и быть собой, – но только не теперь: улыбка вмиг покинула его лицо, торчащие клычки скрылись за полными губами, а полуденные глаза потускнели, притушенные знакомым выражением тревоги и недоверия. - Мне нельзя иначе. – Проговорил он непривычно натянутым голосом. - Почему же? Я это не шутя говорю; ты оставляешь себя беззащитным. Дьюдропу остро захотелось вмазать ему. Заткнуть рот, удавить собственной балаклавой, только бы заставить молчать, – всё равно было поздно, и взгляд Копии уже наполнился невыносимой, нарывавшей сердце тоской. Как можно было быть таким твердолобым? Как можно было не понимать, что делаешь хуже? Почему только и было их троих, – Маунтина, Циррус и Дью, – единственных на всю округу гулей, имевших хоть немного такта? Демон, зло ощерившись, подтолкнул товарища чуть сильнее, чем требовалось. Недоходчивый переросток шикнул от боли и повернулся – Дью живо сунул ему невидимки и красноречиво велел заткнуться одним тяжелым пронзительным взглядом. - Защищаться… Вот какое дело! А зачем? Скажите на милость! – Кардинал, бодрясь, улыбнулся одними губами; в глазах стояло прежнее сердито-страдающее выражение. В ответ Эфир только накрыл его раны широкими, теплыми, ласковыми ладонями. – Мои большие, сильные, страшные гули не дадут меня в обиду. Этакие соколы! Глядеть на вас да радоваться. Эфир мгновенно растаял, но столь очевидная лесть не умела пронять Дьюдропа: его рост едва доставал Кардиналу до носа. Гуль скептически уставился на фронтмена из-за плеча ритм-гитариста, который, подкатив глаза от удовольствия и смущения, поцеловал своего пациента в лоб. Длинные когтистые пальцы прошлись по каштановым волосам, незаметно оправляя их так, чтобы они скрывали кончики аккуратно подпиленных рогов Кардинала. Вот это хорошо, это учтиво, нечего сказать, – по крайней мере, здоровяк понимал намёки. Грим легко покрыл следы от порезов, и концерт прошел как по маслу, но тот день совершенно точно изменил в нем что-то, незримо, но ощутительно. Мало-помалу Кардинал открывался перед ними. Улыбки, флирт и нарочитая игра на публику заходили всё дальше, становились всё откровеннее. И по мере того, как Копия постепенно бросил строить перед Дью непонятно что и стал держаться настоящим гулем вместо пугливой крыски в рясе, лид-гитарист ощутил, как тягостная ответственность за беззащитного фронтмена покинула его сердце, сменилась, – быстрее, чем он мог это предупредить, – чувством пылкой, сладостной привязанности. Конечно, Копия был тем еще чудаком. Нервно-боязливый, по-детски наивный, он всегда стеснялся прикосновений и не умел как следует играть, и не умел сообщаться с собратьями на их нечеловеческом языке. Он, казалось, сам не понимал себя и чего хочет от них, не мог и выдержать тот тонкий баланс между данной Духовенством ролью лидера и назначенным природой чувством товарищества, что гули совокупно разбудили в нем. Но несмотря на это, вопреки всему, – Копия нравился лид-гитаристу. Нравился больше его предшественников, больше каждого из них и больше всех вместе взятых; воспоминание о горькой участи Терцо прибавило к этой растущей симпатии яростное желание защитить, пусть ценой своей жизни, – и не у него одного. Не стоило и спрашивать, чтобы понять: все товарищи гуля испытывали то же самое. А фронтмен, по видимости, всё-таки отдавал предпочтение Дью; и хотя в любой стае полагалось делиться, лид-гитарист не мог, никак не мог воспротивиться этому. Дьюдроп любил быть в центре внимания. Он любил, когда Кардинал выставлял его напоказ, точно ладного, маститого жеребца, взявшего на скачках первый приз. Он любил громоподобный рёв толпы, – звук обожания и страсти поклонников, – и вездесущие руки Копии, обнимавшие его талию при первой возможности. Восторг оглушал, опьянял. Волны адреналина, жадные взгляды, непристойные вопли вскружили демону голову; он увлекся и не замечал, что что-то было не так, вплоть до самой середины концерта. Конечно, он видел, что Кардинал вел себя немного рассеянно и двигался довольно резко, поспешно, точно ему не стоялось на месте, но не предал этому особого значения. С ним случалось подобное, и Дью не мог винить потрепанного жизнью фронтмена: такие раны не затягиваются в одночасье, и невозможно было исцелить их за время одного ритуального тура. Но когда Копия подошел к нему и нежно уткнулся в плечо, потерся щекой, выпевая кусочек куплета, Дьюдроп почувствовал тяжелый приторный запах демонской течки – и сейчас же догадался о причине беспокойства солиста. Чёрт, – подумал он, – чёрт возьми, дело дрянь. Почему он вышел выступать в таком состоянии? Почему не распланировал концерты в обход этих дней? Впереди у них было еще пять песен, и Кардинал держался молодцом, бодрился перед публикой, только вот Дью видел, что он расклеивался прямо на глазах. Демон следил за фронтменом, не отрываясь, готовый подхватить его в любой момент в том случае, если Копия свалится в обморок, – а было похоже, что он вот-вот это сделает. На другом конце сцены Кардинала караулили Рейн с Эфиром, такие же напряженные, внимательные к каждому его шагу: тоже, значит, уловили запах надвигавшейся катастрофы. Но, слава Сатане, их помощь не понадобилась, и Копия стойко выдержал всё до последнего словечка в финальной песне; всё, включая резвые прыжки, и соблазнительные танцы, и оживленный флирт со зрителями. Неизвестно, чего ему это стоило, – Дью полагал, что, должно быть, немалой преданности делу и выдержки, – потому что дурнота разобрала Кардинала лишь во время прощального поклона. Фронтмен обвил талию лид-гитариста слабеющей рукой, положил голову ему на плечо, тяжело, безвольно облокотясь. Тот, пользуясь случаем, живо оттащил свою драгоценную ношу со сцены и дал волю накопившимся переживаниям, как только они скрылись от посторонних глаз. - Ты в своем уме?! – Прошипел он, задыхаясь от злобы – не на Копию, конечно, а на опасность и безобразие всей сложившейся ситуации. Демон, впрочем, тут же пожалел о резкости взятого тона: маска, позволявшая держать лицо на ритуале, сползла с лица Кардинала, и теперь на нем изобразился настоящий неприкрыто-уязвленный ужас. - Я, я не знаю, я… Всё было в порядке, и потом… Дью, мне плохо. Я сейчас… - Бормотал он срывавшимся голосом, спотыкаясь, повиснув на шее гуля всем весом. - То есть как – не знаешь? Течка это, течка, дурная твоя голова! Что ты, не следишь за ними? Так прикажешь тебя понимать? - Течка? – Повторил он, округлив глаза от удивления и неверия; нездорово невеселые смешки стали душить фронтмена. – Как у – к-ха, ха – как у кошечки, а?.. - Нет же. Как у гуля. Издеваешься? - Это ты мне скажи. - В автобусе разберемся. Давай, еще немного… Вот так… Дью вывел его прямо к туровому автобусу через черный ход, рыча и огрызаясь на попадавшийся на пути персонал. Их встретила полутьма пронизанного светом фонарей салона, запах серы, духоты и кожаных сидений. Гуль усадил обессиленного фронтмена на диван, ощупью, не отворачивая головы, достал из мини-холодильника бутылку ледяной воды. Если в Кардинале было хотя на́ волос притворства, то он мастерски изображал наивность и страх неизвестного, это приходилось признать. Демон мог поклясться, что никогда не видел его настолько напуганным, – а это было крайне смелое заявление. Он стряхнул с ладони конденсат, свернул бутылке шею, протянул её солисту – тот сходу опрокинул в себя добрую половину; тревога заворачивалась в низу живота, всё туже и туже, с каждым судорожным толчком кадыка Кардинала. - Так у тебя и впрямь этого никогда не было? – Спросил он, когда Копия, наконец, облегченно откинул голову. Дью и сам подуспокоился, как только понял, что фронтмену ничего не грозит. - Никогда. – Кардинал вяло отозвался, бездумно потирая пальцем нижнюю губу. – Я, скажем, вообще понятия не имел, что с вами, ребята, такое бывает. - И с нами, и с вами. – Дью поправил его, опустившись напротив. - Mi dispiace, – Пробормотал он, жмурясь. – Больно это всё непривычно. - Знаю. – Демон длинно выдохнул, борясь с желанием немедленно залезть к нему на колени и приластиться. Это было совсем не то место и время: любая мелочь, любой знак сострадания и поддержки мог совершенно сбить фронтмена с толку, нарушить его шаткий, неустойчивый покой. – Всё образуется. Я буду рядом. То есть «мы», конечно; конечно он хотел сказать – мы будем рядом. Он не мог помыслить о том, чтобы отграничивать себя от стаи, не мог вообразить, чтобы кто-нибудь из них обошелся с Кардиналом не достаточно внимательно и терпеливо. Но слово «я», такое сладкое, как-то подвернулось под язык, и гуль уж не желал поправиться. В нем заключилось и горячее собственническое «моё», и беззаветная готовность служить, и нежное заверение в том, что Дью не отвернется и будет заботиться о Копии так же преданно и неустанно, как делал это с первого дня их знакомства. Это ощущалось хорошо, ощущалось правильно. - Grazie. – Он тихо шепнул благодарность и докончил свою воду за один присест. Это, однако, не придало ему свежести, а как будто сделало только хуже. – Так что же – долго этаким-то образом маяться? Днями? Неделями? - Это как придется, а впрочем уж не больше пары дней. В жар бросит, пахнуть будешь презабавно и всё эдак изводиться, тосковать, что хоть бы, кажется, с последним вурдалаком спутался. – Дью усиленно отмахнулся от странности всего положения (не каждый день будешь болтать о «птичках и пчелках» с собственным боссом) и постарался объяснить насколько мог обстоятельно. – После покровишь еще денек-другой, да и шабаш. Через три луны всё на́ново, тем же манером. - Это ужасно. – Заключил Кардинал с раздосадованным стоном. – Мне что, пятнадцать? Думал, уж довольно натерпелся этих фокусов. - С человечьей точки зрения – пожалуй. – Демон иронически усмехнулся, прикрывая напускной развязностью тот страх и жалость, что невольно забирали его за сердце. Как это, должно быть, жутко: провести всю жизнь в разладе с собственным телом, теряться в ужасающих догадках о том, как твоя порочная наследственность даст себя знать, и наконец столкнуться с первой течкой вот так – внезапно и несвоевременно, прямо в середине концерта. – Но для гуля ты еще довольно зеленый, вот как я был смолоду. И все равно: если уж течь, так давно бы пора, лет с двадцать назад. - Вот спасибо. И лидер-то из меня паршивый, и человек дрянной, и гуль ни к чёрту негодный. Что-нибудь еще, благоприятель? - Ну да, есть одно. Похоже, ты будешь той еще занозой в заднице. Копия смерил демона беспощадно суровым взглядом, и Дью вдруг ощутил, как под балаклавой расцвела сама собою теплая и до укола в сердце умиленная улыбка. Он был прелестью, когда злился; гитарист живо представил у его ног тонкую увертливую плеть хвоста, что мела бы пол и трепетала от бешенства. Все-таки гуль поднял руку в примирительном жесте, покорно склонил рогатую голову, чтобы не обижать своего визави: - Хей, всё нормально. Я хуже тебя. – Сказал он. – Мы никто судить не возьмемся: чай, понимаем. Иногда под это дело так в голове помутится, будто сам себе принадлежать перестаешь. - Значит… значит и об этом мне забота припадёт? - Об чем? О занозе, то есть… - Нет, нет, это меня не заботит. – Копия перебил его, отмахнувшись. – Я разумею… Известно, понимаешь… Феромоны, будь они неладны. Так до́лжно ли мне хлопотать, ну, чтобы, словом… никто из вас на меня не полез? Тут Дью не сумел сдержаться и прыснул. Конечно, вопрос был непраздный, учитывая то, и другое, и третье, а все-таки сама идея показалась демону настолько, в применении к его стае, нелепой – просто гулям на смех. - Нет. Не изволь беспокоиться. – Сказал он, теперь совершенно серьезно. – Скорее ты на нас – вот это больше похоже на правду. - Восхитительно. – Отозвался тот без тени восхищения в голосе. – На следующем ритуале проблем не оберёмся. - Может. – Вздохнул демон. – Да впрочем и ехать не близко: пару дней в дороге проведем, а там, глядишь… - Попустит, да? – Прорезавшаяся надежда блеснула на миг в его мутных изнуренных глазах. - Ну это навряд. Тут ведь как: где не будет лучше, там будет хуже – а от худа до добра опять недалеко… - Ху-уже?! Бывает и хуже? – Кардинал вскричал с таким ужасом и досадой, что Дью невольно вздрогнул. - Прости. Как я и сказал: мы позаботимся о тебе. - Никогда ты ничего подобного не говорил. Гуль замер, пристыженно подвернув хвост. Так значит, Копия его подловил. Он повесил голову, сверля глазами пол, но пристальный, выжидающий взгляд Кардинала чувствовался кожей и жёг переносицу. Чёрт. - Ты сказал: ты позаботишься обо мне. - Ты понимаешь, что я имел в виду. - Нет, не так чтобы очень. Чёрт, чёрт, чёрт. Лицо и уши у него горели, и Дьюдроп не мог сказать наверняка – происходило ли это от стыда за то, что он проговорился своей зазнобушке, или же от всплеска радости, восторга и желания, который накрыл его, стоило только помыслить о взаимности. Он владел собой, он не двинулся с места, но рычащий похотливый призвук в голосе выдал демона с головой, хотя бы он и старался, как мог, его удержать. - Ну, ты послушай сюда: я за себя ручаюсь, первый никогда не полезу. Но как у нас такие разговоры пойдут – могу и не стерпеть, понимаешь? - О, этого я не боюсь. – При сих словах он улыбнулся Дью тонко и томно, с какою-то душеубийственной прелестью, и зловещий рокот в демонской груди усилился. – Ты ведь позаботишься обо мне хорошенько. Не так ли, дружок? И в тот самый момент, как Дьюдроп решился на сделку с совестью и совсем уж было приготовился схватить Кардинала в один мощный скачок, оттащить его на заднее сиденье, как желанную, самую желанную добычу, – в этот-то миг дверь автобуса содрогнулась от стука дюжего кулака. Дью тряхнул головой, очнувшись от тумана непристойных мыслей. Ну да, точно: музыканты. Как-то вышло, что он и думать о них забыл; Кардинал совершенно завладел его мыслями и желаниями, так что весь окружающий мир для Дьюдропа померк. Он вперил в Копию вопросительный взгляд, молча дожидаясь указаний насчет своей стаи. - Пусть зайдут. – Отозвался тот, махнув рукой, и приподнялся на дрожащих ногах. – Пойду уберу это – все-таки легче… Копия неопределенно указал на свой грим и фрак, затем неуклюже поворотился в сторону ванной. Дью коротко кивнул и пошел открывать гулям и гулеттам, толпившимся снаружи, как хор из античной трагедии. Он нажал кнопку – дверь отъехала с тихим шелестом, и демон сошел к шумливой толпе своих обеспокоенных товарищей. - Он в норме? – Бас Эфира грянул прежде, чем тонкая нога Дьюдропа коснулась земли. - Здорово перепугался, сердечный, но жить будет. - О чем он только думал?! Как-таки рассудку не иметь! – Выпалил Свисс звенящим от гнева и тревоги голосом. – Почему не попросил переменить даты у старших господ? Хоть бы словом обмолвился… - Он сам не знал. - Как не знал? Это же получается…? Дью кивнул. - …Вот чёрт. Вокруг повисла гробовая тишина, коль скоро до всех дошло то самое, что Циррус с Дью было давно известно. Ручка демоницы показалась на плече обескураженного Свисса и стала выводить миниатюрные круги с успокоительной лаской. - Заночуемте в отеле, друзья. – Предложила она. – Утро вечера мудренее. Как поспеть на ритуал, о том подумаем после. Согласный говорок и кивки подтвердили, что так оно, верно, будет лучше – значит, сладили, ударили по рукам. Демоны дружно набились в автобус и отправились на поиски ближайшего мотеля, пусть и самого захудалого из тех, в которых только можно было заплатить министерской кредиткой без лишних вопросов. Но невеселая была поездка; из салона исчез обычный неумолкающий гул болтовни. Дью не находил себе места, всё поглядывал на запертую дверь уборной, на полоску желтого света у пола, вздрагивая от всякой изредка перебегавшей тени. Копия не шел у него из головы. Что он там так долго? Всё ли благополучно? Дью прекрасно знал, через что проходит Кардинал, и что демон с этим помочь не мог, особенно своими беспокойными метаниями, – но прекратить их не умел, раз заведшись, и только пуще раздражался, ускоряя шаг. Если остальные гули и осуждали его за такую неприкрытую панику, то по крайности держали рты на замке. Дьюдроп, впрочем, поймал-таки на себе пару жалостливых взглядов от Эфира и Циррус, что было, в общем, ничуть не утешительнее. Наконец они бросили якорь на парковке у какого-то мотеля, единственного на сто вёрст межштатной автомагистрали. Как правило, Дью был тем, кто вёл группу за собой, если Кардинал не мог; но на сей раз музыканты, как-то не сговариваясь, порешили, что лид-гитарист вышел из строя вслед за их слегшим боссом. Поэтому случай щегольнуть дипломатичностью представился Эфиру: он направился в мотель, исполненный решимостью добыть своей стае хотя бы один номер – для Копии. Остальные могли переночевать и в автобусе, так, как делали всегда, если приходилось. Дью постучался в ванную, мягко мурча и вслушиваясь в тишину за дверью, стараясь уловить хоть какие-нибудь признаки жизни. Мгновения показались вечностью, дыхание замерло в демонской груди – он понял это, только когда услышал ответную трель и облегченно выдохнул. - Хей. Ты там как – живой? - Мх-м? А, да-да. Прости, я… Я за временем не следил – должнó, позабылся. Дверь, скрипнув, отворилась, и в узком просвете показался Копия: раскрасневшийся, без грима и фрака, в расстегнутой на первые четыре пуговицы рубашке. Вид он имел самый разбитый, хотя все-таки лучше, чем Дью успел себе нафантазировать. - Ты сюда? – Он подался вперед, желая его пропустить. - Нет. – Демон качнул головой. – Мы остановились заночевать. - Остановились? Но нам нужно… - Тебе нужна остановка. – Дью перебил его, предупреждая все отговорки. – Будь это не впервой, я бы, может, поверил, что ты в силах оставаться на ногах. Но не такие твои дела, и ты и так достаточно натерпелся. Всё, хватит. Не мудри и расположись на меня. Кардинал было собрался протестовать, но демон смерил его таким не допускавшим возражений взглядом, что на лице фронтмена мигом изобразилась покорность. С другого конца автобуса раздался шелест двери, и Дьюдроп скорее ощутил, чем заслышал приближение Эфира: пол и стены салона подрагивали с каждым тяжелым шагом. - У них всего две комнаты. Четыре кровати, однако ж. – Возвестил он, протягивая лид-гитаристу ключи с гостиничным брелком. – Стало быть, нам одна, а другая, уж конечно, для Си? - Точно так. – Дью согласно кивнул. – В тесноте, да не в обиде. Как-нибудь управимся. - Тут вот какое дело. – Прибавил Эфир, слегка поморщась. – Они по разные стороны здания. Если ему что понадобится… - Я буду с ним. – Демон звучал твердо и уверенно. – Если понадобится, то я разберусь. Они посмотрели друг на друга. По лицу Эфира пробежала какая-то странная тень, и он перевел взгляд на Копию, румяного, встрепанного, мокрого от пота и холодной воды. Тот предпочитал не покидать своё укрытие и всё выглядывал в узкую щель из-за спины Дьюдропа. Конечно, гуль не мог винить ритм-гитариста. Пожалуй, он бы тоже не удержался от сомнений, будь на его месте. Эфир заметил в Дью растущую привязанность к их господину, такую же, как Дью заметил в нем, и вся эта паршивая история пришлась бы очень кстати для какого-нибудь ушлого бесёнка с его грязными замыслами. Дью всё это понимал, но взгляд Эфира и весьма нелестные подозрения, выказанные им, довольно неприятно укололи демона. Он напрягся, но тут ритм-гитарист кивнул, как бы рассудив, что, хотя оно и неприятно, но ничего дурного, точно, выйти не могло. - Хорошо. Это двести тринадцатый нумер. – Он указал на ключ в руке Дьюдропа. – Если чего-нибудь будет нужно, так мы в двести сорок седьмом. - Не будет. – Шикнул гуль, оборотившись к Кардиналу. – Давай, пойдем, не изволь тормозить. Может, он погорячился, взяв с ним такой повелительно-насмешливый тон, может, слишком грубо выволок его из автобуса, может, сжал его плечо чуть крепче, чем следовало, чтобы провести своего издерганного лихорадкой спутника до номера. Очень может быть. Но, правда, у Дью был слишком долгий, крайне неудачный, чтобы не сказать пожёстче, день, и поведение Эфира стало именно тем, что довело лид-гитариста до точки кипения. Дьюдроп злился, злился, злился. На Эфира и его дурную голову, в которую пришла столь оскорбительная мысль: что Дью мог подло и бесчестно воспользоваться, – и не кем-нибудь, а его Кардиналом, его душенькой. На то, что всё так сложилось, на тех, из-за кого сложилось; на лицемерную чопорность и слащавую стыдливость Духовенства, на все их грязные секреты, из-за которых он и его стая оказались в этой передряге. Он понял, что рычит, только когда дверь номера отгородила их от электрического гула люминесцентных ламп на потолке гостиничного коридора. - Ты в порядке? – Кто-то позвал его непривычно кротким, слабым голосом, и когда гуль обернулся, то Копия всё еще стоял у порога, перебирая пальцами в болезненном оцепенении смущения и страха, виденным Дьюдропом не раз – только вот теперь он сам был тем, кто довел Кардинала до этого. Чёрт. - Не спрашивай такого. – Демон огрызнулся и тут же дернул себя за узды, силясь поправиться и обратить нечаянную грубость в нечто более доброжелательное. Он не мог судить, насколько ему это удалось. – Не спрашивай, если ясно как день, что не в порядке тут у нас ты. А то я выхожу последней сволочью. - Что-то сволочное, натурально, есть. – Проговорил он, тихонько посмеиваясь, а затем прибавил так, точно ласково журил ручного, но расшалившегося зверя. – У! Какой злой, очень злющий. Настоящий защитник. И Дью, подобно зверю, ощутил, как одна эта интонация пронзила его волною мурашек, охладила вскипевший от ярости разум, освободила плечи и спину от мучительного напряжения – словом, потянула за какие нужно ниточки. От всей его отвратительной злобы остался только мотылявшийся по полу хвост, да и тот скоро утих. Он присел на край кровати, стараясь держаться запросто, так, чтобы больше не пугать Кардинала. Даже если встряска прошедшего дня лишила его должного контроля над эмоциями, он точно не позволит этому заработать им еще больше проблем. Копия осторожно вступил в небольшую, опрятную, озаренную рыжим лучом торшера комнату, принялся мерить её шагами. Он всё озирался вокруг себя, нервно взглядывал на сгущавшуюся по углам темноту, как будто выискивал что-то. Может, просто пытался отвлечь себя от неудобства и неудовольствия нового незнакомого места, изнурительных симптомов болезни – Дью не знал. Пройдя, как заведенный, три полных круга по спальне, Кардинал наконец нашел в себе силы остановиться и сесть на уголок другой кровати, неловко перебирая пальцами на тесно сведенных коленках, весь зажатый и растерянный, томимый мучительным дискомфортом. - И… Что ж дальше? – Спросил он, цепко ущипнув себя за складку брюк, да так и оставшись. - Просто постарайся сделать так, как тебе будет покойнее. – Ответил Дью. – Тут уж распоряжайся по своему разумению. Я могу обождать за дверью, или в ванной, или – ну, как скажешь, – отвернуться и не подглядывать. Что угодно, если это поможет расслабиться. - Ах, ну да. – Копия поспешно отозвался, облизав пересохшие губы и уперев взгляд в пол. – Но, эм, видишь ли, что если я… Что если этого-то мне как раз и нежелательно? - Ну, ясно – принуждать не будем. Если у тебя есть идеи получше, то… - Нет, не это. Я говорю: если я не хочу, чтобы ты уходил, а хочу, чтоб остался. Со мной, прямо здесь... Можно устроить? Дью не помнил и не вспомнил бы, когда в последний раз румянец жёг его щеки с такой стыдной и сладостной силой. Так значит, он верно понял все намеки Кардинала. Забавно было, и даже как-то не верилось, что лидер сатанинской Церкви, лукавый и обольстительный, регулярно обещавший трахнуть каждого в зрительном зале, имел такие сложности с тем, чтобы выговаривать свои желания прямо. Дью, впрочем, тоже не совсем понимал, откуда в нем взялась эта робость, и сомнения, и страх сделать что-то не то, учитывая… Ну, учитывая, как он привык держать себя в любой подобной ситуации с кем угодно другим. Он отвечал Кардиналу не тотчас и даже кашлянул раза два, приказывая голосу унять ту смехотворную, баснословную, неудержимую дрожь ликования, что сотрясала всё его тело. - Конечно, можно, Копия. Конечно. - Славно, славно. Повисла пауза. Увидев, что фронтмен и с места не сдвинулся, Дью едва не хлопнул себя по лбу за несообразительность. Он перебрался со своей кровати на его, и движения демона были исполнены привычной грации, – инстинктивно-кошачьей, как бы не осознающей себя, – но Дью казалось, словно он ступал по пояс в воде, не разбирая топкого дна жестких гостиничных половиц. Гуль опустился рядом – довольно близко, но не так, чтобы коснуться Копии. Будь на его месте другой, любой другой, Дьюдроп бы незамедлительно на него наскочил, задыхаясь от страсти, разрывая когтями весь шорох и шелк стоявших между ними одежд. Но сейчас было иначе – с ним всё было иначе. Всё казалось незнакомым, – заповедная страна его хрупкой, бледнолицей, одурманенной любви, – и одновременно таким родным, как запах гари, как позолочённый сумрак адской ночи, вечной ночи. Искусительное чутье подводило демона: он попросту не знал, с чего начать, и терялся в догадках, как бы не переборщить, не наделать еще больше беспорядку в захламленных комнатах его рассудка. Но другой внутренний голос гуля твердил, что эдак они, наконец, просидят и до утра, молча пожирая друг дружку голодными взглядами. Дью решился начать с малого: взял руку Кардинала в свою и аккуратно сжал кожаный кончик перчатки – тот, как по команде, замер и резко вдохнул через сжатые зубы. Гуль вздрогнул и немедленно остановился. - Всё нормально? – Спросил он с нескрываемым беспокойством в севшем демонском голосе. - Д-да, ничего. – Проговорил тот, запнувшись. – Это ничего, это просто перчатка, этакий я тупица. - Если ты не хочешь… - Дьюдроп. Ты можешь снять с меня перчатки. И силою ли этого мягкого, уверенного позволения, по инерции ли давно зревших в нем чувств, – демон упал перед ним на колени в один молниеносный слитный порыв. Он медлил, сдвигая липкие складки перчаток, тяжело и горячо дыша сквозь плотную ткань балаклавы, как будто обезвреживал мину и боялся перерезать не тот проводок. Дью никогда не видел этих рук освобожденными от своих траурных нарядов. И хотя порядочно отросшие, заостренные на концах коготки не были никакой неожиданностью (на что еще нужны перчатки, спрашивается?), смотреть на них вот так, наяву, ощущалось странно и упоительно. Точно бы его допустили до какого-то несвященного таинства, до пророчества о мировой судьбе. Кардинал, меж тем, не спеша размял тонкокостные, узловатые пальцы, сжимал и разжимал их на ладонях Дью, как будто ощущение собственной кожи было для него таким же откровением. Аккуратно, бережно, замирая дыханием, демон сжал одну руку в своих и нежно, с какой-то любовной почтительностью погладил большим пальцем его белые, прозрачные на свет, как бы вырезанные из мрамора костяшки; затем поднес их к губам и поцеловал сквозь мягкую ткань… - Ах, чёрт тебя задери! – Копия зашипел сорвавшимся на низкую грудную ноту голосом и взялся за его опущенное лицо, сдернул с подбородка нижнюю часть балаклавы и втянул Дьюдропа в такой глубокий и напористый поцелуй, что у гуля звезды из глаз посыпались. Все его тревоги, вся неуверенность моментально исчезли, и демон отвечал ему с небывалым жаром и голодом, оставаясь неподвижным на миг, только на какой-нибудь миг – пока разобравшее его облегчение не схлынуло, уступая место преумноженной жажде. Тогда он рванулся, выпрямляясь так, как будто в его позвоночнике сидела сжатая и наконец отпущенная пружина, повалил фронтмена на протяжно скрипнувший матрас, чтоб уж овладеть его губами как следует. Чуткий, изворотливый, утоляюще-вкусный язык был таким же раздвоенным на конце, как языки других собратьев Дью, и двигался он, – притираясь, обвиваясь, – вдвое более неуклюже. И все же этот поцелуй, мокрый и неумелый, отчаянный до боли в челюстях и деснах, ощущался таким преступным, как первородный грех, таким желанным, как награда за месяцы благоговения и воздержания от любых прикосновений вне сцены. Теперь он мог свободно запустить когтистую лапу в мягкие волосы Копии, растрепать на затылке и жадно сжать, притянуть к себе ближе близкого, жарче жаркого. Тот, в свою очередь, зря времени не терял и сразу принялся воевать с подтяжками демона: вслепую стянул, вслепую, с заломленною в поцелуе головой, разделался с миниатюрными зажимами. Уже кинулся к застежке узких брюк – тут Дью перенял инициативу и галантно докончил за Копию то, что он уж начал делать в автобусе. Гуль расстегнул рубашку фронтмена, выправил ее из штанов и раскрыл на груди, чтоб прильнуть к горячей бледной коже всем телом – все равно, все равно было мало, и дьявольски хотелось большего, с Копией всегда хотелось. То было желание, безнадежное в своей сути, потому что, говоря начистоту, их взаимное стремление обладать друг дружкой могло быть утолено только совершеннейшим и окончательным слиянием их тел и душ, как двух химических элементов, как двух спаянных силой тяжести звезд. Но тут демон бросил философствовать и, на пробу, повлекся далее – внимать и изучать, как бы проверяя пределы вновь дарованной свободы, только чтобы с радостию убедиться в их взаправдашней безграничности. Первыми на очереди были веснушки. Он увидел их, приподнявшись на расставленных руках и окинув взглядом обнаженный торс и грудь, пошедшую пятнами от желания и жара тела огненного гуля. Человеческие веснушки и демонские клыки и когти – смотрелось чуднó, совсем непривычно. Ему доводилось встречать родимые пятна на исчадии ада лишь раз, но те, что у Кумулус, были серебристыми, как капли ртути, и покрывали её спину подобно ослепительным созвездиям на полуночных небесах. Дью, любопытствуя, провел рукою по темным отметинкам, дивясь необычайному соединению крайностей природы, – и ахнул от восторга: Кардинал подался к касанию всем своим существом, выгнув спину, закатив глаза и нежно урча. Этот звук было испугал фронтмена, но прежде, чем он мог себя остановить, Дьюдроп уж принялся утешать своего душеньку воркотливо-тусклым, уговорчивым шепотом. - Всё хорошо, с тобой всё хорошо, милый, славный. – Бормотал он в самые его губы. – Это счастье, счастьице твоё в тебе говорит. Вот и позволь ему – тут некого бояться… Ободрённый рокот, действительно, сделался громче, и толчок страстного братского узнавания выбил вздох из демонской груди. Дью прижался своим лбом к его, не имея сил и желания сдерживать ответный, звучно вторивший Копии трепет. Они оба обратились в слух, закрыв глаза и замерев во власти колдовского этого момента. - Дью? - Да? - Сними свою маску. Демон живо выпрямился, гибким, выученным движением закинул руки за голову, торопясь отомкнуть все застежки и скинуть металлическую накладку, точно она его жгла. Маска, а следом и балаклава, полетели на пол. Дью облегченно вздохнул, почуяв на ошпаренных румянцем щеках приятное касание холодного воздуха, и, сразу после, ладоней Копии. Настал его черед удивляться: полуденные глаза скользили по лицу Дьюдропа, замирая на всякой черте с выражением рассеянного любопытства. А ведь правда, – и почему-то он подумал об этом только сейчас, – Кардинал никогда не видел его без маски. Странно и тем более странно, что Дью воспринимал его частью стаи давно, безоговорочно, а показаться почему-то так и не решил. - У тебя усы. – Просто заметил Копия. Наблюдение, хотя и, – не поспоришь, – проницательное, показалось гулю столь абсурдным, что он не удержался и прыснул. - Ну, точно. Не проси сбривать, и не подумаю! – Добавил он с твердостью убеждения. – Разве только если ты сбреешь свои… - Мои?! – Воскликнул тот в притворном изумлении. – Мои усы красят меня красотою благородного разбойника! Как Зорро. Твои же, милостивый государь? М-м… Больно уж на тараканьи смахивают. - Так-таки? Ну, по крайней мере, ты один имеешь неудовольствие их наблюдать. – Дью прильнул к фронтмену, улыбаясь в поцелуй, и провел носом по его щеке и шее, невесомо щекоча своего душеньку теми же пресловутыми усами. – А тебе и мало радости с своими усишками: надо поломаться да пощеголять, чтоб все видели, как какой-нибудь грошовый Винсент Прайс. - Как будто что-то плохое. – Он усмехнулся и обвил руками плечи Дью – плотоядное пожатие его когтей прекрасно ощущалось даже через рубашку; от нее, кстати, давно полагалось избавиться, как и от всего остального. – И потом, ты все равно меня трахнешь, с усами или без. - Только потому, что тебе нужда во мне припала, киска. – Демон прошипел это сквозь зубы и ловко поддел Копию под бедро, пристраиваясь между стройных ног. Он проехался по его паху своим – один раз, другой, длинно и со вкусом, точно смычок об скрипку. Рычащий стон Кардинала ласкал чувствительный демонский слух, в нос сейчас же бросился пьянящий аромат его возбуждения, пристававший к коже, проникавший до последних нервных окончаний Дью. Черт возьми, да даже если б на другое утро он вздумал врать и делать вид, что у них с фронтменом ничего не было, неотвязный запах Копии моментально бы выдал его. - Если ты меня не хочешь, так Эфир, я думаю, с радостью… - Нет. – Дьюдроп низко взвыл с удивительной для самого себя горячностью и провел клыками по по-человечески трепетному горлу, и крепче стиснул бедро солиста, принимаясь шлифовать его вполне восставшее возбуждение с редкостным остервенением, упорством и неустанностью, приговаривая, точно заклиная. – Моё, моё, моё! - Ах, Дью! А… Он сам не отдавал себе отчету в том, что на него нашло. Делиться со стаей было для Дью в порядке вещей, но одна лишь мысль о том, чтобы Эфир занял его место, подмявши Копию своим огромным весом, полностью закрыв широкой спиной, и сладко загнал в него узел, и слушал его первые смелые трели, и гладил его лицо, и дарил ему нежные поцелуи… О, Сатана, эта-то самая мысль моментально переполнила лид-гитариста бешеной, неудержимой и необъяснимой ревностью. Это было странно, потому что ведь Дьюдроп против него ничего не имел. По правде сказать, не так давно он скоротал с Эфиром свою собственную течку, призывая к себе то его, то Рейна, нежась в свете алых солнц их желания и решимости, принимая два узла поочередно или одновременно, находя, наконец, подобие той совершенной гармонии, которую они втроем составляли на сцене. Но тут было иное, и Дью очень остро ощутил, что заслужил себе это право преданностью и вниманием – вдвое, втрое большими, чем все усилия Эфира вместе взятые. Да он даже не удосужился заметить то, что их общий предмет обожания до чертиков боялся собственной тени; как же можно предположить, что ритм-гитарист был в состоянии как следует о нем позаботиться? Ну уж нет, эта добыча была ему не по плечу и не по зубам. Дью, наддирая несговорчиво тугую ткань, стянул узкие брюки с полных бедер Копии и пустился крепко припадать поцелуями к его груди и животу, шрамам и веснушкам, беспрерывно рыча с каким-то лающим призвуком. Фронтмен был восхитительно чувствительным и чутким, и стонал и двигался в его руках с идеальной отзывчивостью: мягкие утешения Дью и гормональный хмель потрясающе раскрепостили это замкнутое, связанное по рукам и ногам существо. Демон, влекомый чем-то вроде воодушевления первой встречи с новым музыкальным инструментом, продолжал кусать и вылизывать все потаенные струнки фронтмена, пока не добрался до самого низа. Он приостановился только на миг: вдохнул пряный, с легкою кислинкой, запах его возбуждения полной грудью, а затем нырнул меж влажных бедер головой, вылизывая сразу длинно, забирая сразу глубоко – от сочившейся смазкой дырки до стыдливо рдевшего конца. Ломаный, отчаянный стон, которым Копия при сем поперхнулся, пустил по его жилам дозу дичайшего восторга, и демон схватил себя между ног свободной рукой, потирая больно дрогнувший от желания член. Он упивался фронтменом, как оголодавший зверь, и поигрывал чувствительной головкой меж половинок раздвоенного языка с редкой ловкостью и усердием. Омежий инстинкт тут был не при чем, равно как и давняя закосневшая привычка подчиняться господам, – просто Копия так хорошо ощущался во рту, что Дью никак не мог оторваться. Пальцы Кардинала путались в его волосах и не дали бы улизнуть, даже если бы Дьюдроп пожелал. Солиста мутило от вожделения, давно вызревавшего, неестественно интенсивного, так что в конце концов его стоны уж перешли в какие-то нечеловеческие нутряные звуки, звучавшие всё чаще и ниже, чем скорее подступал оргазм. Видно, было близко – всегда было близко, если жар желания вытеснял собой всё, низводя их, адских исчадий, до полного безволия и неосмысленности. Дью, сам не любивший кончать без узла, щедро поделился с Копией двумя пальцами, войдя ими в легко и благодарно подавшуюся дырку и согнув их особым манером – неважная имитация случки с альфой, а все-таки лучше, чем ничего. Он не прогадал: фронтмен вознаградил своего полюбовника сладким, исступленным криком удовольствия, слёзно кончаясь, сжимая, с содроганием, горячие пальцы и оцарапывая голову демона так, что с его виска скатилась капля крови. Тот только тихо лег щекою на белое, как сахар, бедро, глядя пред собой лучившимися обожанием глазами, для короткой передышки. Это было неплохое начало, да, – но всего лишь начало. Демон, жмурясь, принялся целовать и покусывать нежную кожу, и слизывать с нее испарину и сперму, готовый на всё ради маленьких скулящих стонов, что уже как бы молили его, – полубессознательно, – о бурном продолжении. О, Дьявол, Дьюдроп готов был сожрать это стройное, холёное, переполненное яблочной сладостью тело. - Хорошо? – Спросил он. - Еще. – Только и был ответ – хриплый демонический шип в темноте, что-то среднее между чудовищем и чудом; Дью, околдованный, живо повлекся на зов. - Какой неугомонный! – Он цокнул языком, высвобождаясь от штанов одною рукой; другая все еще была занята жадно стиснувшим пальцы входом. – Сперва недурно бы меня отпустить, а уж после командовать. - Дью, прошу… - Сейчас, киска, не изволь беспокоиться. – Ласково заверил демон. – Я обещался позаботиться и позабочусь. Об нас обоих похлопочу, понимаешь?.. Копия послушно кивнул, и демон ощутил, как изнутри вновь поднялась заливистая трель, неудержимая, точно приступ икоты. Что могло быть лучше, несказаннее этой безусловной покорности, этого непроницаемого для опасений доверия? Дью, конечно же, отплатит ему тем же, да еще накинет уйму поцелуев сверху – сразу после того, как затрахает до беспамятства. В этот миг тугие мышцы наконец освободили плененные пальцы, и гуль, не глядя, утер их о пестрое покрывало с черными следами от затушенных сигарет. Тут уж он, не теряя времени зря, выпутался из брюк, разъял Кардинала пошире и прижал свой напряженный, полный муки демонский член к члену Копии, мокрому, едва привставшему, болезненно чувствительному. Сошлись один к одному, как детальки пазла: оба небольшие, аккуратные, удобно умещавшиеся в руку Дью. - Вот так. – Демон блаженно вздохнул, любуясь, но тут же ощутил, что уж не мог, как раньше, дать солисту время освоиться с новым чувством; бедра двигались сами собой, и последние крупицы терпения таяли у него на глазах. Похоже, он действительно слишком долго ждал, слишком сильно его хотел. – Ты просто… Ах, ну, постарайся поспевать за мной, хорошо? - Хорошо. – Шепнул он еле слышно. Ощущение было острое, необычайно интимное, совершенно ни на что не похожее. Дью пробовал нечто вроде этого только раз или два, хотя был большим охотником до тонкого эротизма и млеющей нежности такого рода ласк. Проблема заключалась в том, что поза была очень откровенной, уязвляюще открытой, почти обезоруживающей. Да, он любил обняться с партнером крепко и горячо, спутаться так, что не разрубить, и смотреть неотрывно в глаза, и надрачивать друг другом в едком, но здоровом мареве разделенного на двоих удовольствия. На это удавалось пойти не со всяким гулем, не во всякий раз, и в конце концов Дью не выдерживал стыда, волнения, какой-то мучительной неловкости, сопровождавшей весь процесс. Она принуждала демона прятать лицо в ладонях и уж не взглядывать на партнера до самого конца, боясь того, что изобразится в его выражении, и того, что он сам мог ненароком сболтнуть одним своим видом. Иное было теперь, когда он проделывал все то же самое с Копией. Нервы наслаждения были обнажены. Они были одни, как в дивном вымысле, но защитные инстинкты Дью держали рты на замке. Всё то хрупкое, неуловимое, связавшее их душевным родством, всё не сказанное, но волшебным образом понятое дарило ощущение упоительнейшей безопасности и свободы, свойственной разве что осознанным снам. Всё ощущалось так естественно, что Дьюдроп и не думал об этом, не думал ни о чем, кроме медвяного настоя счастья, вскипавшего внутри его тела. Демон приласкал рукой его щёку – солист крепко вжался в нее губами, полуотворотившись; и в этом движении голой шеи, в поцелуе стонущих уст была какая-то неизъяснимая, непорочная нежность, проступающая сквозь мускус и мерзость, сквозь смрад и смерть демонской случки. Стоило Кардиналу, мелодично мурча, поддать бедрами снизу, вовлекая гуля в скорый до суетливости темп, он вмиг ощутил то самое установившееся, глубокое, жгучее наслаждение, что уже было на пути к предельной судороге. Конечно, Копия нуждался в чем-то посерьезнее такого молниеносного забега, и конечно Дью переживал, что такие-то его выходки бедняжку только дразнят. Он видел, что уже не мог, как ни старался, замедлить ход, дабы блаженство продлить; вместо этого демон решил сосредоточиться на том, чтобы довести до края их обоих. Гуль принялся скакать на нем, – две бордовые, покрытые скользким блеском головки замелькали в демонском кулаке быстро-быстро, являясь и исчезая, – ударившись в отупляющий кайф с головой. Он слышал мокрые шлепки кожи к коже, стоны Копии, смысл которых уже не доходил до его сознания, и нечленораздельно стонал что-то сам, как говорящий и смеющийся во сне человек. Роковой спазм подобравшегося оргазма мелькнул в мерцающей тьме под крепко сжатыми веками, как хвост падучей звезды, и Дью вслепую нашарил руку Кардинала, принуждая приподняться и войти в него пальцами. Неудобно было и не утоляло желания до конца, но, чёрт, чёрт, ему так хотелось ощутить в себе хоть что-то, неважно что. Он кончил, судорожно выгнувшись, крича от сладости вызволения: смазка и сперма сочились на живот и пальцы Копии, на и без того испорченное покрывало. - Чёрт, – Фронтмен выругался с придыханием восторга и благоговения, затем легонько согнул пальцы в Дью, выжимая из него повторную струю, исчерпавшую демона досуха. – Ты невероятный. Потрясающий. И это был далеко не первый раз, когда Дьюдропа хвалили в пылу и муках оргазма. Не первый, – но ощущался он так ново, удивительно, совсем по-особому. Собственная трель звучала оглушительно, до звона в ушах, и в груди цвела, ломая ребра, ничем не побежденная, не оскверненная любовь, точно одуванчик в трещине кирпичной мостовой. Демон грезил и волхвовал, теряясь в чудном ощущении заполненности, как бы замерев на той высоте, куда его поднял оргазм, и мягкие касания Копии, и нежные поощрения, – «хороший гуль», – помогали удержаться Дью над краем сладострастной бездны. Только когда он опомнился от этого восторга, самого длительного из когда-либо испытанных существами человеческими или бесовскими, он заметил, что оставил своего партнера далеко позади, – кажется, буквально в нескольких шагах от заветного облегчения горячего течного зуда. Может, Эфир и вправду справился бы с ролью компаньона лучше. - Ах, чтоб меня, окаянного! Извини, – Он пристыженно снялся с пальцев, до смерти боясь обидеть Копию. – Нисколько не хотел о тебе позабыть и этакую подлость сделать. - Я горячее этой «подлости», Дьюдроп, не видел, и не позволю за нее извиняться. – Проговорил он непривычно твердо и вперил в гуля прямой, уверенный, пересеченный прядкою каштановых волос взгляд – так, что невозможно было не зацеловать его на месте. – Ну и потом, ты меня сегодня загнал. Я бы сам не прочь, да силы ни к черту стали, ровно у меня там всё занемело. И вправду, мышцы его пресса, рук, фарфорово-бледных бедер мелко дрожали от перенапряжения, как после изнурительной тренировки; член, хотя еще налитый соком, безвольно опал. - Уверен? Потому что если хочешь кончить, так я устрою, это не важность есть. В течку так завсегда. И пальцами легко доведу, вот увидишь. - Дай хоть разомнусь, по крайности: ноги отваливаются. - Изволь. Дью ловко перемахнул ногой и повалился на спину с довольной ухмылкой. Копия выбрался из постели, осторожничая, выпрямился с неуклюжей грацией, помахивая руками, пощёлкивая суставами. Вот тогда-то гуль и увидел это. Крохотный выступ изрубцованной плоти на его пояснице. Дью едва сумел опознать в нем остатки хвоста – не опознал бы, наверное, если бы тот не шевельнулся, имитируя неторопливый умиротворенный взмах. Ужас стиснул демону горло, осознание – огромное, неумолимое, – с силой ударило в голову. Собственный хвост, трепеща, обвился на лодыжке от страха и отвращения, наводнивших сердце Дью при мысли о том, что кто-то (он точно знал, кто) мог так жестоко изувечить его душеньку. Судя по всему, его перекосило так, что всякие слова были излишни, потому что Копия моментально напрягся от одного лишь беглого взгляда на Дью. - Что? Что? – Он рассеянно усмехнулся, бормоча с привычными ужимками дикции. – Уж не напартачено ли там чего, к моей-то радости? Я, может быть, хожу и не знаю… Нет, Дьюдроп не мог это вынести. Через колючую изгородь времени запускал он свой порочный взгляд в чужие мутные оконца, во все творившиеся в министерских стенах безобразия – и его сердце нестерпимо болело за Копию. За всё, что он пережил. За всё, что потерял, не успев и познать. За вечные страх и стыд, которых он, без вины виноватый, решительно ничем не заслужил. Откровенная натура Дью была откровенна и в горести. Крупные кипяченые слезы навернулись у него на глазах. Он стиснул кулаки в бесцельной и бессильной злобе; хвост, мельтеша, по-прежнему искал защиты в складках одеяла меж его расставленных ног. - О, Сатана, что они с тобой сделали? – Гуль шипел сквозь стиснутые, глухо скрежетавшие зубы. - Ты это о…? Ах, об этом? Пустяки. Я был совсем мал, ничего не запомнил. – Кардинал легко отмахнулся, но все-таки присел на край кровати так, чтобы скрыть от Дью столь сильно взволновавшее демона зрелище. - Нет, не «пустяки»! – Дьюдроп надеялся говорить с ним в спокойном, уверенном тоне, но вместо этого взревел так ужасно, что ему страшно стало, слушая себя. Слезы наконец скатились по его щекам – только пара, но таких, которые, казалось, могли бы прожечь и камень. – Ты не заслужил, не заслужил этого ничего! Никто не заслуживает… - О, bambino, не плачь! – Копия подполз к нему и заключил в такое теплое, сердечное объятие, что Дью на миг засовестился на него отвечать. Не он был тем, кого тут следовало утешать и успокаивать. – Я знаю, как это выглядит, si. Но уж без этого нельзя было… Защитить меня, понимаешь? Я, конечно, не совсем человек, но и на гуля не очень похож… А ежели, эм, знать, с какой стороны посмотреть… - Копия. Меня не волнует, на кого ты там похож. Никого не должно волновать. – Дью перебил его, борясь с несильным, но навязчивым головокружением. - Знаю. Но им до всех дело есть – такие-то уж въедливые господа. - Я люблю тебя. – Он говорил тихо, потому что быстрота биения сердца мешала ему дышать. Забавно: признания всегда давались гулю с удивительной легкостью, а теперь слова так и вставали поперек горла. – Я люблю тебя и мне видеть тошно, что ты боишься даже голос подать, даже помурчать как следует. - Прости. – В его тоне звенела неподдельная печаль. – Ничего не могу поделать, это… Это мимо моей воли выходит. - Знаю, знаю. Ты не виноват. – Дью длинно выдохнул; вопрос «за что?» по-прежнему не шел из головы, но демон уж не ждал ответа и не сокрушался о том, что его нет и не может быть. – Ты просто… Просто не трудись притворяться, когда ты со мной, – Он поправился. – Когда ты с нами. Помни, что тебе ничего не грозит. - Я знаю, – Копия тихо шепнул, поцеловав его в висок. – Знаю это и люблю тебя больше. Я постараюсь. Он наконец расслабился в объятиях Дью, уютно устроив голову на демонском плече. Еле различимая трель раздалась у уха гуля как бы в подтверждение его слов. Демон никогда не слышал, чтобы кто-нибудь мурчал так тихо, с такою нежною музыкальностью; может быть, фронтмен ей выучился по скрытности своей, чтоб урчать себе под нос, когда захочется, и втайне ото всех. - Я думаю, нам стоит просто поспать. Хорошенько выспаться. – Проговорил он приглушенным, растянутым голосом, касаясь демонского лба губами. – Если снова захочу тебя, то разбужу, хорошо? - Как тебе будет угодно. - Будет, будет. Свет, пожалуйста… Дью щёлкнул выключателем торшера и укрыл их, заботливо подоткнув одеяло. Дотянулся незрячей ладонью до бедра Кардинала, прижавшись к его распаленному лихорадкою телу теснее, нежно уткнулся в пошедшее мурашками плечо. Завтра он сладко трахнет его, отнесет в душ и снова трахнет там; потом они придумают, как нагнать упущенное время в поездке. Но это будет только завтра. А теперь Дьюдроп не думал ни о чем, кроме существа, уснувшего у него на руках, и тихой трели, которой демон счастливо вторил. Пожалуй, – думалось ему, – пожалуй, если Кардиналу недостанет смелости быть громче, то Дью с радостью перемурчит всех и за себя, и за него.