Так они сплелись, – один уже пресыщенный и измученный жизнью, другой молодой, очарованный ей, как сказкой и сном, – дико связанные общностью одной преступной страсти. Это было, точно Вил его всего одел своей тяжестью, запахом, ласками. Это было так хорошо и правильно, что Томми вцепился ему в волосы, прижал к груди в отчаянном, сердечном объятии. - А я думал, ты не гей. – Голос прозвучал и погас в его помраченном сознании. - Заткнись. – Только и был ответ; и Вил заткнулся, правда.

Приходилось признать. Доктор не нуждался в сне, не нуждался в пище так, как в них нуждались люди, он мог задержать дыхание на несколько минут или даже повелеть своим сердцам не биться. Он, уж конечно, не нуждался в том, чтобы, как это говорилось на земном жаргоне, спускать пар самому или в чьей-то компании. Но он нуждался в Роуз. Так сильно, сладостно, просто неудержимо.

Даже спустя пятьдесят лет жизни у Кардинала до сих пор есть множество вещей, которые ему только предстоит о себе узнать. И, раз на то пошло, много и таких, которые придется забыть.

Это было странно. Это чувствовалось в воздухе, это чувствовалось сердцем. Тайные желания беспрестанно томили Уанслера, и он бы, наверное, ни за что не поверил, если бы кто сказал: Грид испытывал то же самое. Нескольких месяцев отношений оказалось мало, слишком мало для того, чтобы прощупать все границы дозволенного. Это только предстояло им - открыться и открыть эту новую для них сторону близости. [О проблемах с доверием и умении дарить правильные рождественские подарки]

Итальянская кровь Папы, промерзшая до дна, обманутая воспитанием, дисциплиной, привычкой, оттаяла и взыграла с новой силой. Полуденные страсти, долго сжатые в душе, не разбуженные ни льстивыми обожателями, ни двуличными слугами, рассеяли небытие на свету, и очнувшись от векового этого сна, он теперь не знал, не слышал, не чувствовал ничего, – кроме непреодолимого, зверского голода.