«Испугать нас, дело хитрое, А сломать ещё трудней Чем подлей собаки Гитлера, Тем народный гнев сильней!»
Таня прекрасно помнит тот день как в город пришли немцы. Дул лёгкий сентябрьский ветер, раздувая ещё не покраснение листья. В её руках был обломок ножа, тот самый, что Наташа сумела забыть, или может, оставила специально. Уже неважно. Казалось, эта неделя тянулась целую вечность, а не каких-то несчастных семь дней. А этот день должен был быть всё таким-же, однообразным, серым, и хотя бы с каплей печали. Сначала на улице началось нечто странное, люди подозрительно затихли, потому стало слышно странные звуки неподалёку. Оля наивно подбежала к окну, становясь коленями на подоконник, и прижимая лицо к стеклу, в надежде увидеть что-то новое. — Что там, Оль? — Апрелина даже отвлеклась от книги, настороживший. А от Оли в ответ только молчание, конечно, вряд ли бы она вдруг заговорила. Девочка вглядывалась в улицу, а от дыхания на стекле появились запотевания, на которых вполне можно что-нибудь нарисовать. Чуть грязное стекло прекрасно передавало картинку улицы, а если прислониться к щёлке между стеклом и рамой, то, можно почувствовать прохладу осеннего ветра. Оля любила так делать, а потому, и сейчас чуть склонила голову на бок. Заплетённые в тонкие косы, волосы, свесились к плечам, придавая образу девочки некий шарм. — Жаль, говорить не умеешь. — Апрелина уже готова была встать, но, почему-то передумала, и вновь откинулась на спинку стула. Таня обеспокоилась. Стало не по себе, хотя, причины как таковой пока не было. Мысли метались в голове, ударяясь о стенки черепной коробки, в попытке собраться во внятную мысль. Пододвинувшись к Оле, она глянула вниз. Вроде ничего нового, всё как и обычно: пыльная дорога с припаркованными рядом парочкой машин, какая-то собака пробежала в углу, и пока ничего, никого, и только эти странные звуки, что отточено давили со всех сторон. А когда через время в глаза бросились вражеские знаки на транспорте, так Таня вовсе от окна отпрыгнула. Эти чёртовы гнидовские кресты, что отложились в памяти с непосильной тяжестью и липкостью. Никогда уже не выпадет, наверное. Казалось, вот он, конец. И неважно где ты, на фронте, или здесь. — Немцы? — Апрелина заняла Танино место у окна, разглядывая машины оккупантов. Её интерес Таня даже не заметила. Наверняка Апрелина видела немцев впервые, потому, её реакция была на удивление спокойной. На её лице не дрогнул ни один мускул, не то что Таня. Взгляд метался то на окно, то под ноги, которые, казалось, вот-вот провалятся куда-то далеко вниз.”Может нужно было идти с Наташей? Ведь они и сюда явились...”
Дыхание перехватило, но не так как раньше, а будто в лёгкие силой набили соломы, такой сухой, неприятной и длинной, и просто так её уже никогда не вынуть. Будь рядом мама, или бабушка, Таня бы непременно бросилась к ним, попыталась бы уговорить уйти. Но, только одна загвоздка: их тут нет. Есть только страх и немцы. — Как бы Юлька со страху не заговорила. — неуместная шутка Апрелины вовсе не казалось смешной, да и совсем не до неё было. Люди в серых мундирах откровенно пугали. Таня не могла себе так просто представить свою кончину от их рук. На удивление, город сдался покорно. Не было пролито крови, не было страшных пулемётных очередей, и не было выпущено пуль. Не было сожженных домов и кричащих от боли жителей, все старые воспоминания казались сном, как будто их покрыли слоем тумана, но не так, чтобы было совсем не видно. На милость захватчиков на защиту города никто не вышел. Тот день всё равно плотно отпечатался в памяти, в первую очередь потому, что впереди ждала совершенно новая жизнь. Жизнь, в близи врага.«Как только они пришли, жизнь стала тревожнее...»
Только и писала она Наташке, ожидая ответа. И, действительно получала его. Подруга была единственной кто отвечал на её письма. Чему она была действительно благодарна. Несмотря на то, что она просила ей не писать, иногда это было очень нужно.«Привет. Помнишь я нож с собой носила? Так вот, я его тебе оставила. Носи с собой, ладно? Он вряд ли поможет, но, на всякий случай. Если что, пиши. Наташа.»
Ответ. Это был ответ. Все письма она бережно хранила. Пусть не сохранила мамины, но, эти сохранит обязательно. Не простит себя если потеряет хоть одно. Знала б она заранее, что потеряет ответы матери, везде носила б с собой. Этот самый нож теперь у неё, пусть, с ним и не чувствуешь себя в безопасности, понимаешь, что это просто жалкий заострённый кусочек, который вполне можно сравнить по остроте с вилкой, и то, что против немцев он ничем не поможет. Но, в любом случае, Наташа точно бы не посоветовала глупостей. Наверное, немцы только и ждали пока Наташа уедет на фронт, но, чутка переждали, а когда очнулись, прошла уже неделя. Они поняли: это будет либо быстро, либо никак. Потому и приехали в один прекрасный момент. Ирина Павловна больше переживала за Юлю и Апрелину, что, впрочем, можно было понять. Тане первое время оставалось только сидеть в стороне, и наблюдать. Хоть не под открытым небом, и то прекрасно. В сущности, поменялось многое, но, далеко не всё. Сменилась власть, флаги, сменился цвет формы солдат, что патрулировали улицы, сменилось их оружие и язык, но всё осталось тем же: в заветных воспоминаниях, где никаких немцев нет и в помине. Воспоминания не имеют материальной ценности, но, если бы имели, то были бы дороже всего на свете. Всех людей пересчитали, и записали в полиции. С тех самых пор шанса на выход из города не было, а умирать ещё не хотелось. Потому, даже из дома было боязно сунуться. Будь на то возможность, Таня бы набралась смелости и убежала, но, только некуда бежать. Кроме мамы и Наташи, её больше никто не ждёт. Но зачем бежать туда, где немцы также на каждом шагу? Некоторых немцы угнали в Германию, но Тане повезло, в то число она не попала. А всё то время, боялась поймать на себе юркий и холодный немецкий взгляд, и без которого страшно. Ирина Павловна имела самый мелкий риск в этом плане, поскольку, и так трудилась на заводе. Все предприятия города по щелчку пальца попали под контроль фашистов, потому, и режим там сменился. Работали почти все, в разных местах, с утра до вечера. — Что думаешь? — лениво тыкнула в стекло Таня, указывая на стоящих на улице двух немцев. — А что тут думать? — впервые за долгое время в её руках не было книги, и впервые она не выглядела настолько сонно как раньше. — Они теперь так просто не уйдут. Вздохнула, — Была бы тут Наташа, точно б на рожон полезла... А я бы силком держала в доме... Может было бы и лучше, но, Наташа всё ещё жива, в отличие от мамы или бабушки. Обрекать и её на риск в тылу не хотелось. Кто бы рассуждал, сейчас Наташа в ещё большем риске, причём, постоянном. Звуки бьющихся друг о друга кукол не давали в полной мере сосредоточиться. Оля мирно играла в стороне, и, наверное ей было плевать на всё положение. Наверное, и это к лучшему. Таня бы не хотела вновь окунуться в пучину отчаяния и беспокойства. — Эй, Оль, подойди сюда. Оля спешно подошла к сестре, окутав ту вопросительным взглядом. Апрелина быстро усадила сестру на колени, придерживая за маленькие ручки. Девочка смотрелась на коленях сестры ещё меньше, чем есть на самом деле. И умела б она разговаривать, точно как ровесники, усмехнулась. — Смотри, — ткнула она на силуэт немцев, — Вот это, плохие дяди, они не наши. Юля внимательно слушала, периодически вглядываясь в два тёмных пятна вдали. Что казались ничтожно мизерными, не такими, как на самом деле. Она вряд ли понимала, кто это и зачем пришли, а если и понимала, то, что могла сделать? Ничего. — Они – скоро все подохнут. Так что, старайся к ним не подходить. Юля как-то слишком весело кивнула, видимо, и вправду не понимает. Может, Таня бы хотела оказаться на её месте. Ты ничего не понимаешь, и не знаешь. И можешь почти ни о чём не беспокоиться. Но, Таня с Апрелиной давно вышли из того возраста, когда можно спокойно играть в игрушки, и слепо надеется на родителей. Даже под этой крышей не чувствуешь безопасность. Они словно везде, на каждом углу и переулке, на каждом шагу кто-то поджидает. И кто знает, что у них твориться на уме. Вечером было не менее жутко, напротив, даже страшнее. Хоть немцев тогда и было меньше, но, спокойнее от этого не было. Было боязно и за Наташу по ночам. Где она? Может на фронте, а может уже и нет. Но, прежде всего стоило бы побеспокоиться о себе. — Что-то мамы давно нет, — Апрелина одним рывком уселась на подоконник. — Ну, может задержалась? — Хм... Может. Апрелина о чём-то задумалась, на секунду отвернувшись к окну. А потом в её глазах заиграли ленивые огоньки. — Может, за ней кто-нибудь сходит? — идея как никогда не кстати, а возможный вариант риска заставляет содрогнуться, — А если немцы? — Да что они сделают? Зачем им просто так людей расстреливать? Таня сглотнула, точно зная, никуда она не пойдёт. И плевать что и кто будет делать дальше, лучше сидеть тут и ждать, как обычно, чем идти словно по минному полю и искать с надеждой в глазах. — Юля вряд ли сможет сходить, она маленькая, — начала перечислять она, — Ты, Таня, и я, обе трусихи, а значит идёт либо соседский кот, либо никто. Шутка хоть и была несмешная, но, Таня лишь из вежливости усмехнулась. Апрелина — не Наташа. Хоть и была посмелее Тани, но, не настолько, чтобы пойти искать мать по сумеркам, когда вокруг ещё и немцы. Не пойдёт она. Точно понятно. Это, впрочем, и не понадобилось, скоро Ирина Павловна сама вернулась. Дверь открылась, а на пороге была она. Усталая женщина, со впалыми щеками и серьёзным взглядом. — Привет, мам. А чего так долго? — Да так, задержалась немного. Тане было мало интересна их беседа, но, ровно до тех пор, пока Ирина не окликнула её. — Слушай, Тань, можешь сходить быстренько хлеба взять? Просьба как удар по голове, такой нежеланный и мерзкий. Тот что заставляет забыть как тебя зовут, и как вообще дышать. Выйти наружу — меньшее что сейчас хотелось сделать. — А? — переспрашивает она, в надежде, что всё лишь послышалось. — Можешь сходить за хлебом, пока ещё не стемнело? Как хорошо что она сидела, ведь, ноги бы наверняка подкосились к чертям, повалив тело на землю. — Ну... Д..да... В...вп...впрочем... М...м...могу?... Дальше всё было как в тумане, вот она поднимается, переобувается, а вот она уже стоит у двери на улице, оглядывается, и когда убеждается, что немцев нет, неуверенно движется вперёд. Её равномерные и тихие шаги почти не слышно, по крайней мере, она на это надеялась. В голове почему-то вновь сидел образ бабушки. Прошло двенадцать дней как она виделась с ней последний раз. Почему-то, не было чувства этого масштабного траура, как бывает обычно у нормальных людей. Первые дни была безысходность и печаль, но, не более. Почему-то её смерть не чувствовалась в полной мере, а когда мысли затекали в подобное русло, образ бабушки представлялся то осуждающим, то печальным. Ведь, если она будет думать что та умерла, а на деле окажется нет, как это назвать, кроме как, предательство?”Когда-нибудь я найду тебя, бабушка. Я не верю что тебя тогда сожгли. И не поверю. Никогда.”
Её старые глаза мелькали в памяти из-за дня в день, заставляя ещё больше не верить тогдашним словам Наташи. Где-то она есть. Живая, и, наверное здоровая. Девушка уже не могла с собой поспорить. И уже никто не мог. Надежда всегда умирает последней, а потому, всегда лучше ждать, она много раз повторялась об ожидании. Ждать. Ждать. И ещё раз ждать, отрицая самые плохие исходы. Вот она уже почти подошла к магазину. Его силуэт должен виднеться за поворотом. Вот-вот и он появится. Осталось совсем чуть-чуть. Совсем-совсем немного, чтобы потом ринуться домой на всех парах. Но, что-то заставляет её замедлить шаг. Таня услышала странный звук. Еле слышные немецкие голоса, будто два немца ругаются между собой, тихонько так, чтобы никто не услышал, прямо тут, недалеко, прямо за поворотом и деревьями. Интерес пересилил чувство страха. Медленно подкравшись, она максимально прогнулась, да бы остаться незамеченной. Двое немцев стояли притаившись так, чтобы их было не видно с улицы. Серые мундиры и чёрные нашивки были чем-то вроде отличительной черты. Оба внушали страх одинаково сильно, но, почему-то их непонятная для Тани ссора, казалась неестественной для них. Ведь это те самые беспощадные и жестокие порождения людей, что умеют лишь убивать людей. Но, никак не своих выродков. — Dachten Sie wirklich, dass ich das unterstützen würde? — один из немцев, что по-крупнее, яростно размахивал руками, склоняясь к своему сослуживцу. — Nein? У второго был весьма выделяющийся шрам, что начинался у шеи, а конец находил почти на виске. Впрочем, такие рожи и должны быть у фрицев. Страшучие, и изуродованные. Ведь силуэты, что носят нацистский крест не могут быть людьми. — Ich werde dich vor Gericht bringen, du verdammter Verräter!!! — первый немец уже почти сорвался на крик, и со всего маха дал по лицу второму, разбивая при том, его нос, во всю краснея от злости. Выглядел он словно разъярённый зверь, готовый порвать даже своего. Наверное, второй сказал что-то, что считалось очень нехорошим в их кругах. А иначе девушка не могла понять ситуацию. Впрочем, Таня и сама вздрогнула от такого. Глядя на кровь, что за считанные секунды стекала из ноздрей по лицу фрица, охватывая потоком губы и уголки рта, ей становилось всё более жутко. Одна её половина, что была замотивированна лишь интересном, твердила: фрицы не заметят, пока слишком увлечены своими разборками. А более здравая её половина, во всю кричала о том, что нужно делать ноги, пока ещё не поздно. Ведь добром это не кончится. Нужно уже просто пойти, взять хлеб, и вернуться домой. Но, она стояла. Стояла и смотрела на всё как завороженная. — Ich habe nichts Neues erwartet. — фриц поднялся, вытирая сочащуюся кровь. — Ich dachte, mit deinem Kopf sei alles in Ordnung, aber was ist das Endergebnis? — разозлившись окончательно, немец с силой вдохнул воздуха, — Ich werde es dir selbst sagen. Wie kann man über solche Dinge reden, wenn man doch schon alles bekommen hat! Du bist einfach ein Idiot, der immer mit etwas unzufrieden sein wird!!! Тот, что со шрамом, вдруг достал револьвер, что заставило Таню забыть на несколько секунд, как дышать. Оружие в его руках блеснуло, словно намекая о своих намерениях. — Ich will nicht sterben, also muss ich es tun... — оружие в его руке подрагивало, словно это не холоднокровный нацист, а какой-то проходимец, что взял в руки револьвер. — Es tut mir leid... — Idiot. Ein narzisstischer und naiver Idiot. Они несколько секунд молчат, один, словно ожидающий своей учести, а другой, будто не может нажать на курок. Будто мундир его же собственной страны на противнике удерживает его на привязи, не давая наконец нажать на заветный крючок. Он стоит так, что Тане удаётся видеть его лицо. Она удивляется, когда замечает, что его губы дрожат. Выстрел, и тяжёлое тело падает на землю, более не подавая признаков жизни. Острые черты лица впредь не видно из-за тени, наверняка посмертная гримасса вышла жуткой. Сердце на мгновение замирает, а глаза не хотят верить. Что это было? Какая-то своеобразная казнь? Умышленная расправа? Неясно. Фриц подходит чуть ближе к трупу. Смотрит на него, с сожалением и даже скорбью. А когда Таня замечает как на лице оставшегося фрица появляются слёзы, не на шутку озадачивается. Из его уст не было ни всхлипов, ни вдохов, лишь солёная вода, что появляется каплями у глаз, будто говоря о горе. Если это казнь, почему палач плачет? Так ведь не бывает, и быть не может. Стало даже малость жаль его, от чего самой было мерзко. Как можно испытывать сочувствие к врагу? Вот она сама и не понимала. Склонившись над убитым, фриц оттащил его в соседние кусты, спешно утирая слёзы, оборачиваясь по сторонам. Таня пригнулась сильнее, стараясь не упасть. Так странно. Будь рядом Наташа, заявила: «Гниды не рыдают, всё наигранно!». Может Таня и согласна. Вспоминая родных, хочется придушить фрица пока он в столь отчаянном положении, но, что-то удерживает. Наверное, липкий страх, что сковал всё тело, не давая и шелохнуться в сторону, позволяет только хвататься за это ничтожно тонкое дерево, чтобы просто не упасть. Ведь у него полноценное оружие, а у неё только заострённый обломок. Всё будет бесполезно. Немец будто почувствовал на себе взгляд, и резко обернулся, посмотрев прямо на неё. Всё. Это точно конец. Казалось, нужно бежать, прямо сейчас срываться с места, и нестись до самой квартиры, и даже дальше, но тело не слушается, она только стоит и глазеет в его голубые глаза, а он смотрит на неё с таким шоком, что, кажется, призрака увидел. Может она и вправду сейчас больше походит на призрака, стресс и недостаток еды со сном, делает своё дело, ввиде слегка впалых щёк и мешков под глазами. Но, всё это не настолько страшно. Фашист быстро подбегает к ней, хватается за револьвер, вытаскивает, и направляет дуло на неё. Дрожь пробегает по телу. Она прижимается спиной к стволу, испуганно смотря на оружие. Наташа... Ведь, она на фронте. Только недавно они писали друг другу письма. Она ушла защищать родину не для того, чтобы её последняя подруга умерла. Сердце колотиться, а каждый его удар, будто удар молотка по груди. Больно, но ничего не получается сделать. — Was machst du hier? — рыкнул немец, прожигая девочку холодным взглядом. Руки дрожат, еле удерживаясь за деревце, вот-вот и она соскользнула бы, но окаменевшие от страха ноги не позволяют. Она — будто жалкая загнанная в угол добыча неуправляемого хищника. — Was machst du hier? — повторил он, подходя чуть ближе, и хватая Таню за куртку, отдёрнув её от ствола, как мелкого котёнка. Она вскрикнула, тише чем хотелось бы, громче просто не вышло, горло словно усеяно острыми кольями, не позволяет издать звук выше этих несчастных вскриков. Этот крик будто помог ей проснуться. Сглотнув, она пыталась выскользнуть из сильных рук, но, всё безуспешно. — С...ст...стойте! Я... Я... О...отпустите... П..пожалуйста... — взмолилась она, надеясь на чудо. Её колено врезалось в фашиста, куда-то в область живота, что можно было понять по недовольному шипению. Но он не ослабил хватку, наоборот, даже схватил посильнее. Таня брыкалась, пиналась, пыталась рваться в разные стороны, но ничего не спасало. Он оттащил её подальше за деревья, вблизь убитого товарища. Его встревоженный взгляд остановился, оценивая обстановку, наконец, он швырнул девочку на землю. Таня мигом пришла в себя, и отползла от мёртвого солдата, стараясь не смотреть, и не видеть этого. Она боялась увидеть вновь что-то жуткое, более жуткое чем кровоточащая дырка во лбу. Но совсем не смотреть не получилось. Конечно она увидела. Глаза мёртвого фрица приоткрыты, закатаны вверх, прямо к алой струйке стекающей с той самой дырки. Эта самая дырка, невольно напомнила о несчастном солдате, которого переехало и беспощадно раздавило. Она не понимала, в чём вообще схожесть? Разве что, это тоже солдат, мёртвый. Но, ведь, тогда всё было совсем иначе, не то что здесь. Она попыталась прошмыгнуть в траву, чтобы поскорее уйти, нет, убежать, уползти срывая ногти о землю, лишь бы скрыться. Но её вновь схватили за шкирку и подняли на ноги. На её голову вновь был направлен револьвер, а её ноги то и дело подкашивались. Слёзы сами стекали по щекам, а она даже не замечала, что дрожала как банный лист. Нет. Нет. Нет. Как же не хочется умирать. Ещё не время. Она не может умереть вот так. Она ещё не дождалась матери. Если умрёт, больше никогда её не увидит, а так нельзя. Фрицу стоило бы пару секунд, чтобы нажать на спусковой крючок, и наконец выстрелить, и пробить ей мозги. Но, почему-то она всё ещё жива. Стоит перед ним, и молча плачет. А он, смотрел на неё, и напряжённо о чём-то думал. В голове мелькнула искра надежды, такой светлой, желанной и спокойной, — ему что-то мешало? Или может, он колебался? Также как перед своим соотечественником. Хотелось в это верить. Он не убивает её. Но хочет, это видно, но, что-то ему мешает. Хотелось молить о пощаде, что она делала, только взглядом, боясь сделать всё только хуже. Вдруг, он опускает оружие. — А сейчас слушать меня внимательно. Du hast verstanden? — спросил холодно и одновременно настойчиво. Таня с огромным трудом кивает, глотая ртом воздух, словно пытаясь вдоволь надышаться. Надежда оправдалась. Колени пока ещё дрожали, но только отчасти от счастья. Счастья, что жива. Но, вдруг сейчас всё это неправда? А сейчас в неё полетит пуля? Она старалась отогнать эти мысли. — Никому не говорить. Этого не быть, и тебя тут не быть. Ты ничего не видеть. — продолжал он, — молчать, тогда, жить. Девочка вновь кивнула, но уже осторожнее. — Сказать кому-то – смерть. Ты меня понимать? — Д...да... — А теперь уходить. Schneller. Домой она летела словно на крыльях, напрочь забыв зачем вообще выходила. Хотелось лишь поскорее уйти домой, и плевать кто и что скажет. Буквально ввалившись в дом, чуть ли не пролетев всю прихожку, она спустя несколько неудачных попыток заперла дверь. А после остановилась, пытаясь отдышаться. Ирина Павловна уже хотела её от чём-то спросить, но, резко поменялась в лице, как только развидела девочку. Таня и сама удивилась, неужели она была настолько бледная, и перепуганная, что в упор видно? — Что такое? Брюнетка молчит, крепко опираясь спиной за стену. Дышит, интенсивно и рвано, как рыба выброшенная на берег. Несчастная и обречённая на гибель. Только в этом случае, рыба вернулась в море, но, почему-то ещё не может успокоиться. — Тань, что с тобой? — голос Ирины Павловны доноситься приглушённо, будто она стоит не на расстоянии вытянутой руки, а в десятках метров. Брюнетка поднимает взгляд, и тут же с языка чуть не слетают нужные слова, ей удаётся вовремя вспомнить об обещании. Она втягивает голову, сглатывает, и вглядывается в Павловну. — Н...ни...ничего... П...просто... Я... — улыбается как идиотка, в попытке придумать правдоподобную отмазку. — Ты видела немцев? — Ну... Нет. — А что тогда? Девочка отводит взгляд, более не отвечая на вопросы. Может, так бы и простояла ещё долго, может, и стояла, всё было как-то затуманено потом, настолько, что даже под дулом пистолета она бы не вспомнила. Ирина Павловна только потом опомнилась про хлеб, но, было уже поздно. Всё это как во сне, и образ тот, и воспоминания, будто очень правдивая ложь. В ту ночь её глаза вновь не сомкнулись под напором мыслей. — Я присяду? — спросила она почти шёпотом, садясь за стол, недалеко от Апрелины. — Как хочешь. Сидя с ней на кухне, сдерживала порыв рассказать о случившемся. Может, хотелось просто поделиться с кем-то, чтобы найти поддержку, или хотя бы какое-то понимание. Но, воспоминания о том немце быстро отбивали всё желание. Почему-то он не убил её. Это был один из главных вопросов. Ведь, немцам вряд ли большого труда стоит пойти на такое. Об этом трубят и трубили все. Она запомнила всё как-то поверхностно, но, что запомнила точно, так это тот самый шрам, который очень выделялся из всей картины. Само лицо не отложилось в памяти. В принципе, она бы смогла приблизительно описать его, но, не могла представить всё это полностью. Это был будто один ходячий шрам в нацистском мундире. И грустно, и смешно одновременно. Ещё в селе некоторые сравнивали фрицев с нечистой силой. Может, это и так, но, значит, тот немец со шрамом какой-то бракованный. Впрочем, всех их можно назвать бракованными, по очень многим причинам. Сил о чём-то рассуждать уже не было, несмотря на бессонницу, потому, Таня только молчала, опустив взгляд вниз. Апрелина даже не смотрит в её сторону, может и к лучшему, ведь, наверное по её лицу видны все переживания.”Бракованный немец... Это, пожалуй, что-то новое...”