До последнего люмена

Их будит стук в дверь: торопливый, нетерпеливый. Громкий. Только недавно заснувшая вновь, Броня поднимает с подушки тяжелую голову, с трудом собирая мысли в кучу. Роняет ее обратно, вдыхая запах от наволочки, который она могла бы назвать никаким: это не средство для белья, но и не запах ее волос — просто запах. — Завтрак, — зовет голос Сервал с той стороны, возмутительно бодрый для утра. — Опоздаете — и мы съедим все за вас! — Отстань, Ландау, — бормочет Сееле, шуршит, скрипит матрасом — садится, предполагает Броня. Она вспоминает утренние фото и утыкается в подушку еще глубже, не в силах смотреть Сееле в лицо теперь, когда знает, что у нее родинка под пупком и пирсинг. И что она спит без бюстгальтера — в целом, вполне логично, но тоже смущает. — Вставай, — Броня чувствует, как одеяло потихоньку сползает вниз. От прохладного воздуха тут же становится некомфортно. — Угу. — Что? — Угу…. — Может, мне тебя пощекотать? Сееле смеется, наблюдая за тем, как Броня тут же усаживается, скрестив ноги, и устремляет на нее полный недовольства взгляд. — Только попробуй. — Это вызов? Она уворачивается от пинка по голени, все с такой же насмешливой улыбкой, и отходит к двери. Никто тут уже не стремится особо разодеваться — все равно, в чем бродить по дому, — и потому они идут на завтрак в том же, в чем и легли: футболка и шорты. Остальные ждут в гостиной. Сервал, Коколия, Гепард и Блейд лениво перекидываются в карты с такими лицами, словно делают друг другу одолжение, Волчица о чем-то спорит с Кафкой у дверей в столовую — Броня не вслушивается, ей неинтересно. Еще через пару минут спускается Юйкун — всегда аккуратно заплетенные волосы небрежно собраны в растрепанный хвост, на лице ни грамма косметики. — Ты как? — спрашивает Броня и получает унылый кивок в ответ, которому, впрочем, никто не верит. — Ребят, — зовет Кафка, и тон ее голоса настолько отличается от обычного, что все тут же поворачиваются, забыв про свои занятия, — посмотрите-ка на это. Сначала Броне кажется, что все как обычно — накрытый стол, места Тинъюнь и мисс Химеко пустуют, в мисках каша, на тарелочках бутерброды с сыром и маслом. Лишь спустя несколько мгновений, проведенных в напряженной тишине, она понимает. — Не ты ли, — говорит Сееле, обращаясь к Серебряной Волчице, — упоминала вчера что-то про бургеры? Когда у остальных бутерброды, на тарелке у места, где обычно сидит Волчица, лежит бургер — с двумя котлетами, вспоминает Броня, с сыром, торчащим пластиком помидорки и листом салата, самый что ни на есть типичный бургер. Сееле рядом звучно сглатывает. — Пиздец, — глухо говорит Волчица. — Это что за хрень? — У тебя одной, — замечает и так известную всем деталь Коколия. — Нас прослушивают, да? — И пытаются запугать, — предполагает Блейд, отодвигая стоящих впереди него и первым пересекая порог. — Они собираются все наши желания выполнять? Я хочу им врезать, как насчет такого желания? — А если я загадаю шоколадный торт, он тоже будет здесь завтра? — Где же, все-таки, спрятана эта прослушка? Они рассаживаются на свои места как послушные дети, переглядываются, не доверяя ничему, что лежит на столе — может, это все коллективная галлюцинация, а в еде наркотики? Броня не может не подумать о своих еженощных кошмарах — раньше они приходили тоже, время от времени, как у любого другого человека, но каждую ночь — никогда. Может ли это быть следствием стресса — или им что-то подсыпают в еду? Может, это и есть эксперимент — реакция психики в условиях изоляции от мира? Волчица все же откусывает от бургера на свой страх и риск, медленно жует под прицелом множества взглядов и с трудом сглатывает. — Он сейчас в горле встанет, если будете так пялиться. Отвернитесь. — Вкусно? Она некоторое время медлит, будто прислушиваясь к своим ощущениям. — Не очень, — говорит наконец с разочарованием. — Соуса почти нет, безвкусный какой-то. Когда я мечтала о бургере, я хотела не это. Могли бы и постараться. С легким мелочным облегчением они возвращаются к своим тарелкам, негромко переговариваясь, но атмосфера так и остается напряженной — все думают о прослушке и следят за своими словами. Броня помешивает кашу, словно играющийся от скуки ребенок, скользит взглядом к окну и застывает, заметив вдруг в тени дальнего угла женщину. Она в возрасте — лет шестьдесят или даже больше, судя по морщинам, — глаза темные как две оливки, а тонкие губы с грустно опущенными уголками плотно сжаты. Не смотря на них, она сидит, склонившись над чем-то на своих коленях, и время от времени шевелит пальцами, чтобы позже вновь замереть. Броня жестами показывает на нее Сееле. Сееле пихает Волчицу. Та — Блейда. Блейд — Кафку. Остальные, заинтересованные этими непонятными играми, тоже смотрят сначала на них, а потом по направлению их взглядов. — Что она тут делает? — шепчет Коколия нервно. — Она что, была тут все это время? — Я не видела… — Я тоже впервые ее вижу! — Так работники все же здесь, — голос Сервал звучит почти с облегчением. — Мы не одни!.. Извините, если отвлекаю, мэм, но не могли бы вы открыть нам входную дверь? Женщина не отвечает, даже головы не поднимает — все так же сидит, не сдвинувшись ни на миллиметр. Броня переглядывается с озадаченной Сееле. Сервал откашливается и пробует снова: — Вы меня слышите? Нам очень нужна ваша помощь. Повисает тяжелая тишина. Они наблюдают, как Сервал, поднявшись из-за стола, осторожно подходит к женщине, наклоняясь перед ней и осторожно касаясь плеча. — Извините, но не могли бы вы все же… — Сервал, осторожнее! — кричит вдруг Гепард, бросаясь с места, и только спустя несколько мгновений Броня осознает, в чем дело, отшатываясь непроизвольно назад, хоть и сидит почти у выхода. Одногруппницы вскрикивают почти идеальным хором. Сервал изумленно прижимает ладонь к плечу, отбегает, едва не споткнувшись о ножку стула — ее пальцы в крови, размазывают по коже в попытке пережать рану. Нож, сжатый морщинистой ладонью, отражает свет от люстры, бросая на стену солнечный зайчик, и исчезает где-то в одежде так же быстро, как появился. Голова женщины все еще опущена, поза расслабленно-неподвижна, но теперь к ней никто не осмеливается подходить — встав плечом к плечу, Гепард и Коколия, закрывая Сервал живым щитом, отступают к дверям, остальные спешат следом, пока те хлопком не отделяют их от столовой и сумасшедшей незнакомки. — Ты в порядке? Болит? — спрашивают они, перебивая друг друга, пытаются посмотреть, дотронуться, но Сервал сердито требует отойти и дать ей вернуться в комнату. Ее рука расчерчена кровавыми линиями, стекающими к запястью, и Броня почему-то не может отвести взгляда от них. — У меня с собой аптечка, — говорит Коколия и кладет ладонь ей меж лопаток, подталкивая вперед. — Там есть бинты и все такое. Ты же… ну, не собираешься терять сознание сейчас? — От чего? — вздыхает Сервал. Она выглядит одновременно испуганной и утомленной: бледное лицо, расширенные зрачки. Пальцы, зажимающие рану, подрагивают, но голос твердый и уверенный. — Это не смертельная рана, всего лишь порез, пусть и глубокий. Я в порядке. — Я думаю, — вдруг подает голос Блейд, не спуская взгляда с двери, — что лучше куда-нибудь убраться уже, и побыстрее. Эта чокнутая может выйти в коридор. Броня вздрагивает, когда Сееле хватает ее за запястье. Ее глаза в тусклом коридорном свете выглядят почти такими же темными, как у той женщины, и по спине пробегает холодок осознания — в одном здании вместе с ними человек с оружием, и этот нож может ранить любого из них. — Пойдем, — говорит Сееле, тянет ее к лестнице. Пропустив Сервал и Коколию вперед, они толпой, пихаясь и толкаясь, поднимаются следом, стараясь убраться подальше как можно быстрее. Блейд идет последним, то и дело оглядываясь, но дверь столовой остается закрытой. — Что это за чертовщина? Сначала исчезает Тинъюнь, потом откуда-то появляется жуткая бабка с ножом — это что, какая-то дурацкая шутка? — Юйкун, бледная от злости, хлопает дверью так яростно, что Броня беспокоится даже, как бы та и вовсе не сломалась. — Когда мы проверяли комнаты, здесь, кроме нас, не было никого, я уверена в этом как в своем собственном имени! Значит, действительно есть еще комнаты, о которых мы не знаем — может, подвал или чердак, — но если она здесь такая не одна, то мы ни на минуту не в безопасности! — Для начала успокойся, — Броня осторожно касается ее плеча. — Мы все понимаем, но терять самообладание сейчас — не лучшая идея. — Не терять самообладание? — переспрашивает Юйкун медленно. — Два человека пропали, один ранен, мы заперты здесь с какой-то психопаткой, взявшейся из воздуха — как думаешь, есть причины для того, чтобы начать немножко нервничать? Кто исчезнет следующим? Я? Может, ты? Может, она ночью нас всех перережет к черту? Тут даже двери не запираются! — Никто никуда не пропадет, — отрезает Коколия, выкладывая из своего рюкзака на плед черную косметичку. — И никто никого не перережет. Просто будем осторожнее. Дежурство по два часа посменно, например. Все с интересом наблюдают, как она обрабатывает рану с уверенностью бывалого медика, затем, когда шикает и требует отойти подальше и перестать нервировать, разбредаются по комнате. Броня пробегается любопытным взглядом: постели Коколии и Кафки аккуратно заправлены, у первой на тумбочке книга по лингвистике из университетской программы, блистер с какими-то таблетками — снотворным, судя по названию на обратной стороне, — и зарядка, у второй — косметика, планшет и маленькая записная книжка, которую Броня не решается открывать. Быстро пролистав книгу, она кладет ее обратно, подходит к окну — шторы не задернуты, как у них с Сееле, — и пытается разглядеть хоть что-то сквозь темно-серую стену тумана снаружи. — Разве бывает такое, что туман не сходит аж несколько дней? — спрашивает она у остановившегося рядом Блейда. Тот равнодушно пожимает плечами. — Если есть красные дожди, почему бы и не быть трехдневным туманам? — Это разные вещи, — фыркает Сееле, подкрадываясь сзади и кладя подбородок Броне на плечо. Броня застывает, боясь даже дышать от такого интимного жеста. — Я думала, он разойдется спустя время, а только гуще стал. Или мне кажется? — По-моему, ничего не изменилось. — Вы, мужики, вечно не видите смену оттенков. Раньше он был такой светлый, а теперь темный, как, эээ… Как асфальт после дождя. А раньше был как светлый сухой асфальт. Понятнее? — Самое тупое сравнение, какое я только слышал. — Иди нахрен. Все, пошел, пошел, нечего тут стоять, раз ничего не понимаешь. Блейд, покрутив пальцем у виска, действительно отходит, подбираясь привычно уже поближе к Кафке. Сееле вздыхает, шевеля воздухом прядь волос у щеки Брони — та с трудом скрывает дрожь. — Ну а ты разницу видишь? — Ага, — рассеянно отвечает Броня, готовая согласиться сейчас с чем угодно. — Думаешь, нам действительно теперь дежурить придется? Или, может, эта бабка исчезнет? Вот бы узнать, где же они все прячутся… — Мы пытались. Ответы у Брони выходят слишком односложными, и Сееле легонько щекочет ее под ребрами, заставляя ахнуть и извиваться. — Что такое? Так испугалась? — Я не испугалась! — разумеется, это ложь, сложно оставаться спокойной, когда твою одногруппницу ранят на твоих глазах, но она не хочет, чтобы Сееле думала о ней как о трусихе. — Просто… Я уже ничего не понимаю, если честно. Это тоже какой-то этап? Сееле пожимает плечами — Броня видит это в отражении. Они смотрят на стекло — непрямая переглядка, — затем одновременно переводят взгляд на отражение постели, где Коколия, стоя на коленях, все еще обматывает руку Сервал. Их негромкий разговор слышен, если замолчать и прислушаться, что они и делают, ведомые чисто человеческим любопытством. Они слышат, как Сервал отчитывает Коколию словно провинившегося ребенка: — Зачем ты так бросилась перед ней? А если бы она и тебя ранила? Коколия некоторое время молча наматывает бинт, затем все же отвечает: — Не знаю. Я испугалась. — Когда боятся, держатся от объекта страха подальше, а не скачут перед ним мишенью! — Я просто не хотела, чтобы она до тебя добралась, ясно? Гепард тоже это сделал, почему ты только мне допрос устраиваешь? — Потому что он мой брат, размерами как три тебя и мнит себя великим героем — конечно, он тут же побежит меня защищать. А ты… — А я? — Коколия, отрезав конец бинта, с треском разрывает его пополам так яростно, что Сервал вздрагивает. Руки Сееле вокруг талии Брони сжимаются крепче. Словно тиски. — А я — кто? Твоя подруга, может быть? Та, что тобою дорожит? Та, что больше всего на свете хочет извиниться так, чтобы ты простила? Та, которая все, черт возьми, сделает, только бы ты перестала смотреть на нее как на пустое место? — Ты не можешь сначала отталкивать меня, а потом обвинять в том, что я обиделась, Коколия! — Я пыталась извиниться сотню раз! — Откуда мне знать, что это было искренне? — Ну а сейчас ты видишь, что это было чертовски искренне? Может, мне пойти и напороться на ножик этой бабки, чтобы ты поверила, что я, черт возьми, правда хочу вернуть все между нами? — Вообще-то, прозвучало немножко манипулятивно, — шепчет Сееле. Ее щека касается щеки Брони, и та не может перестать смотреть на их отражение. — Это же Коколия, — просто отвечает Броня. — Она всегда такая. Сееле ухмыляется. Сервал на кровати хмурится — может, это только кажется, — и громко вздыхает, словно признает поражение. — Если ты снова меня кинешь, я тебя возненавижу. — Сейчас ты меня не ненавидишь? — Нет, — после краткой заминки неохотно отвечает Сервал, свободной рукой убирает волосы за спину, будто пытаясь чем-то занять себя. — Долго эту речь придумывала? — Эту — только что. Остальные, что получше — года два, наверное. — Ужасно. Хочу и их послушать. — Еще чего. Коколия не успевает встать с постели, застывает в неловкой, немного наклоненной вперед позе, когда Сервал порывисто обнимает ее. Затем осторожно обнимает в ответ. Пряди их волос, почти неотличимые друг от друга, переплетаются, пока они прижимаются друг к другу, не обращая внимания на окружающих, полные облегчения от сброшенной ноши невысказанных слов, что несли так долго. Гепард коротко кашляет откуда-то от дверей. Остальные, проникшиеся открывшимся перед ними представлением, дергаются, словно воры, пойманные с поличным. Сееле хихикает Броне в плечо и отстраняется. — Может, — говорит она насмешливо, — нам выйти? Одних вас оставить? — Нет, — Коколия поднимается, порозовевшая, но заметно куда более счастливая. Сервал опускает голову, разглядывая бинт на плече. — Вдруг она снаружи. — Но мы не можем вечно сидеть здесь, — разумно отмечает Гепард. — К тому же, когда все в одном месте, разве это не удобно для противника? Загнать нас в угол и покончить одним махом. — Поэтому вы и стоите ближе к дверям, — Кафка улыбается, ласково и тонко, — чтобы остановить ее, если она зайдет. Вы же такие сильные, наши защитники, правда? Сервал бросает на нее хмурый взгляд: — Ты сейчас назвала моего брата пушечным мясом, или мне показалось? — Показалось, разумеется. Я назвала его тем, кто не струсит вступить в бой первым и спасти остальных. — Это одно и то же. — О, разве? Довольно неуважительно по отношению к героям. — Тихо, — прерывает их Блейд, и Кафка, подняв брови, действительно послушно замолкает. — Мы пойдем и проверим, там она или нет. Вы — сидите здесь и ждете. Подопрете дверь. — Мы постучим два на два, — подхватывает Гепард. — Чтобы вы знали, что можно открывать. — Геппи… — Все нормально. Мы тоже возьмем что-нибудь для защиты. — Подожди, — вскидывается Коколия и бросается к рюкзаку. — Вот! В руках у нее перцовый баллончик — у Брони тоже когда-то был подобный, и она постоянно забывала его дома, так ни разу не использовав. — Эм… Спасибо, — в ладони Гепарда он кажется совсем маленьким, словно игрушечным. — Ну, мы пошли? Они закрывают за ними дверь, подпирают ее прикроватной тумбочкой — на полу от ножек остаются следы, но это меньшее, что их беспокоит, — и ждут. Они успевают обсудить пары, фильмы и свои дурацкие детские случаи — Броня даже рассказывает, как однажды на даче, когда мать еще занималась своей рассадой и пила только по выходным, она, еще маленькая, едва не утонула в бочке для полива; мать тогда даже не испугалась, просто вытащила ее отработанным четким движением и велела пойти переодеться, не меняясь в лице, — когда в дверь стучат: два раза, пауза, еще два раза. По комнате проносится облегченный выдох, скрипит возмущенно многострадальная тумбочка. — Никого, — говорит Гепард, протягивая Коколии баллончик как дар. — Ни в столовой, ни на кухне, ни в гостиной, нигде. — Вы проверяли только первый этаж? — Нет, оба. — Слышали, как вы обсуждали декана и куриные ножки, — добавляет Блейд, даже не улыбнувшись — а ведь та шутка показалась Броне действительно удачной. — Значит, — резюмирует Волчица, потягиваясь, — мы наконец-то можем вернуться к себе? — Ты говоришь это так спокойно… Я теперь спать не смогу, зная, что где-то может ходить чокнутая бабка с ножом, — вздохнула Сервал. — Придется постоянно таскать эти тумбочки туда-сюда. — Зато, если кто-то попытается открыть дверь, мы услышим, — замечает Броня. Скрип от ножек оказывается настолько мерзким, что, она уверена, даже на том свете ее достанет. Ей не хочется уходить — здесь, в компании, она чувствует себя чуть более защищенной и чуть менее одинокой. Они выпускают Волчицу, предпочитающую оставаться подальше от социума, взяв с нее обещание кричать и бежать к ним в случае чего. Сервал, как ее соседка, предлагает пойти вместе, но получает решительный отказ — и недовольно-встревоженный взгляд Коколии вдобавок. После примирения Коколия, как привязанная, всегда старается оказаться к Сервал как можно ближе, словно та утечет сквозь пальцы ее без внимания, и это, пожалуй, кажется Броне немного милым. В конце концов, про них с Сееле в последние дни девочки тоже говорят «где иголка, там и нитка» — она не совсем понимает, откуда это взялось, но каждый раз отзывается теплом внутри. К вечеру они выбираются наружу — осторожно, украдкой. Заходят за Волчицей, которую время от времени проверял кто-то из парней, получая в ответ раздраженное «я живая!». В столовой пусто — они хватают тарелки, ждущие их как минимум час, но почему-то все еще теплые, и идут в гостиную — чтобы было, куда бежать в случае опасности. На ужин тушеная капуста, котлета и салат из овощей. Броня сразу откладывает на край тарелки фасоль, Сееле забирает ее, словно в магазине подержанных товаров, и возвращает ей потерю в виде огурцов. Они обмениваются улыбками, закрепляя молчаливый союз. — Я не видела в холодильнике огурцы. — Я и капусту там не видела. Они обсуждают вкусы в еде — Броня терпеть не может консервы, зато душу продаст за яблоки, Сееле не ест сладкое, но любит зелень; — затем каким-то сумасшедшим образом ловят себя на том, как обсуждают любимые детские мультики. Броне хочется узнать о Сееле все, хочется рассказать ей в ответ даже то, что не рассказывала другим, хочется занять собой как можно больше ее времени. Они собирают друг друга по кусочкам, пазл к пазлу: немного тут, немного там. — Мне, — говорит Гепард вдруг, — сегодня позвонил отец. Броня замолкает на полуслове — она как раз рассказывала, как расклеивала в детстве фальшивые глупые объявления вместе с тогда еще друзьями, а потом, когда среброгривые стражи застали их, эти друзья сбежали, даже не подумав вернуться за ней. В какой-то мере она чувствует облегчение — все эти застарелые обиды ковырять тяжело, но нужно, иначе есть риск, что они пристанут, приклеятся навсегда. Разговоры на фоне тоже стихают — настолько эта фраза абсурдна. — Геппи, — взгляд у Сервал — как у психиатра на приеме, голос осторожный и нежный. — Тут нет связи. Отец не смог бы до тебя дозвониться, даже если бы захотел. — Я клянусь, я действительно говорил с ним! На экране его телефона и правда входящий вызов, подписанный лаконичным «отец». Волчица, издав странный задушенный звук, хватается за свой мобильник. То же делает и Коколия, однако вскоре они, разочарованные, качают головами — сети все еще нет, звонки не проходят. — Чудо какое-то, не иначе, — бормочет Сервал. — Где именно он тебе звонил? В комнате? — Да, утром. Сразу после того, как я проснулся. — И… что говорил? Спрашивал, где мы? В ее голосе звенит надежда, которая тут же тухнет, как только ее брат качает головой. — Нет, он… Я пытался объяснить ситуацию, попросить прислать помощь, но он просто… Сервал сжимает губы, щурит сердито глаза — момент на мгновение, который Броня чудом успевает уловить, прежде чем ее лицо вновь расслабляется. — Не стал слушать, да? — Не поверил. Мол, если я такой лентяй и придумываю глупости, чтобы не работать, то ему стыдно называть меня своим сыном. — Ох, Гепард… — Юйкун прижимает ладонь к губам. — Это ужасно. Ты же знаешь, что это неправда, верно? — Конечно, он знает! — отвечает за него Сервал уверенно, но пальцы ее машинально находят руку Коколии, сжимают до побеления. — Отец всегда был таким — для него отказаться от детей на словах легче, чем выпить послеобеденного чая. И уж тем более легче, чем сказать, что он нами гордится! Гепард взял несколько кубков на крупных соревнованиях, я получила грант на исследования в области робототехники еще в школе, но он даже не посмотрел на нас, когда услышал об этом. Ее звонкий голос взвивается, разлетаясь множеством маленьких птичек, затем падает так же резко, когда она глубоко вдыхает, сдерживая злость. Коколия гладит ее по руке, успокаивая. Гепард утыкается в тарелку, и лишь по тому, как двигается неосознанно его широкая челюсть, становится ясно, что он переживает те же эмоции, что и сестра. Броня опускает ложку, не чувствуя аппетита. Она может понять их, правда может. В конце концов, она и сама провела половину детства, пытаясь своими достижениями привлечь внимание матери и превзойти в ее глазах бутылки — или хотя бы образ надоедливого домашнего животного, — пока не поняла, что это бесполезно, и разговоры в их квартире практически свелись к нулю. Но ее никто не заставлял быть идеальной — и это было, пожалуй, самым важным различием. Она не зависела от матери так же сильно, как Гепард от своего отца. Она может представить, насколько сильно ему хочется хоть раз услышать это заветное «горжусь тобой» — и тем больнее понимать, что, скорее всего, эти слова никогда не покинут чужого рта. — Ну и зачем он тогда звонил? — спрашивает Сееле. Ее прямолинейность на грани бестактности, и Броня бросает на Гепарда и Сервал быстрый взгляд, надеясь, что это не приведет к очередной ссоре. Однако те и бровью не ведут. — Не знаю. Просто задавал вопросы, мол, стараюсь ли я, хорошо ли справляюсь. Не занимается ли Сервал опять какими-то глупостями, — Сервал на этих словах открывает было рот, хмурясь, но тут же закрывает его и качает головой. — Я спросил про маму и Рысь, но он ничего не ответил, сказал, что ему пора, и сбросил звонок. — Семь минут, — говорит Сервал тихо, отдавая ему мобильник. — Весь его интерес уместился в семь минут. Они некоторое время молчат — кто-то ест, кто-то думает, кто-то просто уважает их печаль. В конце концов Серебряная Волчица не выдерживает: — И все же мне не дает покоя вопрос, почему звонок прошел, несмотря на отсутствие сети, и почему только ему одному? Я тоже хочу поболтать с сестрой. — У тебя есть сестра? — Это имеет какое-то отношение к вопросу? Что-то щелкает сверху: тихий, но отчетливый звук, — и одномоментно гостиная погружается в полную темноту, такую густую, что Броня не может различить даже собственных рук. Звенит выроненная кем-то разбитая тарелка, звон этот теряется и поглощается голосами, слившимися в единую неразборчивую какофонию страха, удивления и растерянности. — Что случилось? — Кто выключил свет? — Электричество отрубилось? — Ты пролила на меня чай! Броня вытягивает руку вперед, словно пытаясь раздвинуть мрак, ведет сначала влево, затем вправо, ощущая себя абсолютно потерянной в пространстве. Сееле рядом ругается сквозь зубы, и Броня пытается, ориентируясь на звук, нащупать хотя бы ее. Темноту разрезает луч фонарика — сначала один, затем второй и третий. — Не включайте все, — просит Сервал. — Если электричества тоже нет, мы не сможем зарядить телефоны. Будем пользоваться поочередно, чтобы сохранить как можно больше заряда. — Может, просто пробки выбило? Скачок энергии? — неуверенно спрашивает голос Юйкун. Широкий поток света вычленяет ее бледное лицо; она поспешно прикрывается ладонью, щурясь, отмахивается свободной рукой. — Не знаю. Понятия не имею, где здесь счетчики. Волчица откашливается. — Ну, — говорит она преувеличенно — карикатурно, — бодрым тоном. — У нас проблемы. — Заряда фонарика хватит на сколько, если отключить все остальное? Часов десять? Пятнадцать? — Не знаю. Они вновь собираются в комнате Коколии и Кафки, усевшись кто куда — на постели, подоконнике или полу, подложив под себя пледы. Броня опирается спиной на стену, голова ее почти лежит на плече Сееле — она чувствует, как та время от времени немного ерзает, но не сдвигается, опускает голову на ее макушку, потом убирает и вновь кладет. Успокойся, хочется сказать Броне, сжать ее ладонь, прижаться ближе, чтобы услышать, как бьется ее сердце — суматошно или ровно. Хотя вряд ли хоть у кого-то в этот вечер сердце бьется ровно. Они включают на телефонах максимальную экономию режима, меняют все темы на темные, помещают приложения в спящий режим, уменьшают до минимума яркость экранов. Половина отключает совсем. Они живут надеждой, что завтра электричество вернется — но понимают, что вероятность такая слишком мала. — Может, гроза снаружи? — Ни дождя, ни грома не слышно. Сейчас фонарики выключены — вокруг абсолютная, кромешная мгла, и когда все затихают, Броне становится нестерпимо страшно, что они исчезли — и она совсем одна в этом странном месте. Иногда она зовет Сееле — просто так, еле слышно, — но та всегда отвечает, и это ненадолго усмиряет тревогу. Они даже не знают, сколько времени прошло — час ли, два, или же снаружи уже рождается неуверенный поздний рассвет. Темнота не меняется со временем, не светлеет, сливаясь с видом за окном и превращаясь в бесконечное полотно ночного беззвездного неба. — Давайте сыграем? — предлагает Юйкун. — Во что? — уточняет Сееле. Ее бедро прижимается к бедру Брони, грея теплом. — В «две правды, одна ложь». Неподалеку хмыкает Кафка — этот звук любой узнал бы и с закрытыми глазами. Она умеет хмыкать очень особенным тоном. — Да, — улыбается, судя по голосу, Юйкун. — Я помню, как ты впервые предложила в это поиграть в том клубе. А потом мы постоянно так делали, когда ходили в бар и чувствовали, что вот-вот станем слишком пьяными. — Чем ты пьянее, тем больше секретов готов раскрыть, — замечает Кафка, и ее глубокий голос словно резонирует с темнотой. — Тинъюнь нравилось. Тебе тоже, не отрицай. — Вы ходили в бары втроем? — спрашивает Броня, представляя себе этакий типичный сериальный ход: тусящая вместе компания красивых, влиятельных и уверенных в себе девушек во главе со старостой — или чирлидершей, или богатой сучкой, или все вместе, смотря какой сериал, — которые пробуют от жизни все и не позволяют друг другу зачахнуть. Их группа, говоря откровенно, не самая дружная — факт, с которым сложно поспорить: девушки с характером тянут одеяло внимания на себя, каждая считает свою точку зрения единственно верной, что сильно мешает слаженной работе. Броня, не имевшая в школе близких подруг, в первый же день в университете обнаружила, что, несмотря на вышеобозначенный факт, остальные все равно умудрились уже разбиться на группки. Ситуация из школы повторилась — она осталась за бортом и гордо решила: ну и не надо, ну и пожалуйста. Сдружиться получилось лишь с Пелой к началу второго курса на фоне общих интересов и одинаково серьезного подхода к учебе, и ни разу Броне в голову даже не приходила мысль о возможности посетить с одногруппницами бар, чтобы просто напиться и — что там еще делают такие девушки? Танцуют? Разбивают чужие сердца? Несмотря на то, что она давно отпустила ситуацию, в груди все же покалывает коротко легкой завистливой обидой. — Иногда с нами была Коколия. — Иногда и я, — добавляет Сервал. — Обычно если мы шли в караоке. Обожаю караоке. — О да, и ты постоянно собирала вокруг кабинки кучу людей, умоляющих, чтобы ты спела что-нибудь еще, — вздыхает Юйкун. — Я же говорила, что никогда больше с тобой не пойду — это бьет по самооценке, знаешь ли! — Эй, я ничего не могу поделать с тем, что хорошо пою! — Мы встретили однажды мисс Химеко, — смеется Коколия, — это было немного странно. После этого встречали еще довольно часто. Она даже играла с нами — все еще помню, как пытались угадать, что из «я спала с парнем», «я спала с девушкой» и «я никогда не курила травку» правда, а что ложь. — Что оказалось ложью? — в голосе Сееле прорезается искренний интерес. Броня потирается лоб — она не готова узнавать такие подробности из жизни своей преподавательницы. Слышится копошение, ойканье. Голос Кафки шепчет «молчи», и Юйкун, хихикнув, так и не отвечает на вопрос. — Эти факты довольно… интимные. — В том и смысл, Геппи. Любимый цвет мы можем узнать и просто спросив. Сееле поворачивает голову, щекоча щеку Брони волосами. — Какой твой любимый цвет? — шепчет она. Броня не сдерживает улыбки. — Белый. А твой? — Синий. Такой глубокий, знаешь. Почти черный, но не черный. — Поняла. Это звучит по-детски, но ей действительно приятно узнать. — Вот бы сейчас в какой-нибудь бар и пить сладенький коктейль с мартини, а не торчать в доме у леса без света, — вздыхает Сервал. — Мисс Химеко однажды заказала кучу шотов на нас всех. Это было очень круто. — Это когда мне пришлось тащить Тинъюнь к себе, потому что она потеряла ключ и не могла даже вспомнить свое имя? — скептично уточняет Юйкун, вызывая у одногруппниц смех. Однако веселье тут же стихает, когда они осознают: двое из их компании бесследно пропали, их больше нет — и никто не знает даже, живы ли они. Воцаряется мертвая тишина, и Броне вновь кажется, что мира вокруг не существует. — Давайте… поиграем, — выдавливает она почти вопросительно. — Кто будет первым? — Вот ты и начинай, — бескомпромиссно заявляет Серебряная Волчица, молчавшая так долго, что все признали ее спящей. Без своего телефона она звучит уныло и скучающе. — Две правды, одна ложь, да? Броня задумывается, перебирает свои воспоминания, факты из детства и юношества, пытаясь найти что-то подходящее. Впрочем, благодаря тому, что она не слишком близко общалась с остальными, вряд ли им будет так легко угадать. Лишь Сееле знала куда больше — следовало вспомнить и отсеять то, что она уже упоминала при ней. — Ну… Я никогда не курила. Однажды я украла деньги у человека в метро. И… Я до сих пор сплю с мягкой игрушкой. — Ого, — слышатся смешки. Сееле присвистывает, и Броня довольно улыбается тому, что смогла ее удивить и озадачить. — Ни разу не видела тебя с сигаретой, — говорит Юйкун задумчиво. — И от тебя никогда не пахло дымом, я это хорошо чувствую. Конечно, есть вероятность, что ты могла курить в школе, но это вообще с тобой не вяжется. Я за то, что это правда, а воровство — ложь. — Было бы слишком просто, будь это правдой, — замечает Кафка, и Броня тут же подозревает в ней главную проблему. — Но вариант с кражей куда более сумасшедший. Ты выглядишь слишком приличной, чтобы воровать в метро… опять же, это может стать ловушкой. Хм… — Ты не могла воровать в метро, — твердо заявляет Гепард, и эта уверенность греет душу. — Я все еще помню, как ты забыла карту и как будто испугалась, когда я хотел дать тебе денег на проезд. Так их и не взяла. Кстати… а как в итоге ты доехала? — Дошла пешком. — Ты же живешь недалеко от гостиницы Гёте? Корпус на другом конце города, Броня. — Я дошла, — повторяет Броня сухо. — Все нормально. Я быстро хожу. — Отстань, — вмешивается Сееле, — не слышишь, что она не хочет больше об этом говорить?.. Лично я считаю, что мягкая игрушка — это точно правда. Ты выглядишь как человек, который это страстно отрицает, но явно имеет любимку из детства. Она легонько щекочет Броню — едва заметное прикосновение пальцев, — но та вздрагивает и тычет ее локтем в бок, скрывая улыбку. — И, — продолжает Сееле, — я тоже не думаю, что ты бы могла красть в метро. Я за то, что это — ложь. — Ложь, правда, правда, — барабанит Серебряная Волчица. — У тебя есть фотка с каким-то стремным зайцем. И я помню, как перед автобусом девчонка из второй группы дала тебе сигарету, пока завязывала шнурок, ты держала эту сигарету так, словно привыкла это делать. Может, ты не куришь сейчас, но точно курила когда-то. Остается только метро — слабо верится, но по принципу исключения это правда. — Как ты себе представляешь ее курящую и ворующую деньги? — А может быть так, что здесь больше двух правд или одной лжи? — уточняет Кафка. — Нет? Тогда я за то, что ложь — первый факт. Игрушка — больше да, чем нет. Воровство — слишком очевидно шокирующая правда, нацеленная на то, чтобы мы приняли ее за ложь. Блейди? — То же самое. — Не повторяй за мной. — Да больно надо. В итоге Кафка, Блейд, Волчица и Сервал голосуют за то, что ложь — первый факт, Юйкун, Коколия, Гепард и Сееле — за то, что второй. Слова про игрушку на фото все воспринимают слишком всерьез, и Броня искренне жалеет, что Волчица вообще открыла рот. Ведь почти обманула их! — Я курила в школе, — говорит она наконец, выдержав некоторое молчание. — Небольшой протест матери. Всего год, не больше — потом бросила. Первый факт — действительно ложь. Деньги в метро я своровала на спор, но потом догнала этого мужчину и вернула, сказав, что они просто выпали. И у меня есть игрушка… Его зовут Хому. Я выиграла его в игровом автомате, когда мне было тринадцать. Он забавный и приятный на ощупь, поэтому я привыкла сжимать его, когда сплю. — Очаровательно, — хихикнула Сервал, — Броня с игрушкой, ну что за лапочка. Броня впервые радуется темноте — в ней не видно стыдливого румянца, жаром залившего щеки. — Теперь я, — говорит Сееле решительно. — Я умею вкусно готовить. Зарабатываю деньги рисунками аниме-персонажей. Пишу стихи. Это все настолько непохоже на нее, что все молча размышляют, наверное, минуты две — Броня не уверена, что эти две минуты не растянулись на два часа. — Я не отрицаю, что ты можешь все это, если честно, — говорит она. Представлять Сееле готовящей, или рисующей, или пишущей стихи даже как-то приятно. Словно открыть какую-то новую, особую грань в предмете, который все давно признали изученным вдоль и поперек. — Но предположу, что ты все же не пишешь стихи. Тут нужна концентрация и усидчивость, а ты не можешь спокойно сидеть даже сейчас, все будто куда-то рвешься. С рисунками тоже, но… Я за третье. — Ваш вариант ответа принят, — чопорно отзывается Сееле, и по ее голосу, как бы Броня ни пыталась, невозможно понять, правда это или нет, довольна ли она ее рассуждением. — Ты не готовишь, — уверенно заявляет Коколия. — Ни разу не видела, чтобы ты на пару носила нормальную еду, вечно какая-то хрень из магазина. Юйкун соглашается с ней, они отчетливо хлопают друг друга по ладоням в темноте. — Я сколько раз тебе говорила не есть эту растворимую бурду. — Она вкусная, — защищается Сееле. — Говоришь как моя мачеха, ужас. Старуха. — Кт… Я старуха? — Только старухи так противно бубнят на современную прогрессивную молодежь. Еще скажи, что раньше было лучше, и в твои годы все питались нормально. Броня фыркает, слыша, как сердито сопит Юйкун. — Я не верю, что ты рисуешь, — говорит Волчица. — У тебя даже почерк — хрен разберешь. — А какая связь у почерка с умением рисовать? — Не знаю, отстань. Просто мое мнение. Сервал задумчиво мычит какую-то короткую мелодию: — У тебя готовит мать… то есть мачеха. Моя Рысь знакома с твоей Хук, та ее даже на какой-то праздник приглашала, хвасталась, что мама ей торт классный испекла и кучу всего наготовила, а если человек на праздник предпочитает готовить, а не заказывать — видимо, ему это нравится. Сомневаюсь, что с твоим отношением к тете Наташе ты бы стала делить с ней кухню. Так что я тоже за рисунки. — Логично, — признает Сееле со вздохом. — Я и забыла про Рысь. Гепард и Блейд голосуют за стихи — Сееле фыркает и называет их мужланами, не понимающими тонкую девичью натуру. Кафка думает дольше всех. — Мне все не нравится, — говорит она наконец. — Хочется сказать, что все ложь, если честно. — Ну ты моя главная фанатка, это видно, — язвит Сееле. — Выбирай уж что-то одно. — Сервал рассуждает вполне неплохо, но, опять же, если ты не ладишь с мачехой, то должна кормить себя сама, а на магазинной еде можно разориться. Полагаю, ты все же умеешь готовить. Выберу стихи — но это просто пальцем в небо, я устала думать. — Я просто тебя запутала. — Ничего подобного. — Ну, и что же правда, а что ложь? — спрашивает нетерпеливо Броня, которой не терпится узнать ответ. Пальцы Сееле мажут по ее ладони быстрым движением, словно успокаивая. — Я умею готовить, мама научила. Готовлю, пока Нат нет дома. Магазинная лапша просто прикольная — я смогла бы сделать дома в сто раз вкуснее, но это не так весело. Все, кто голосовал за первый вариант, расстроенно вздыхают. Броня напрягается. — И я не рисую аниме, — говорит Сееле насмешливо. — Это скучно. Я рисую фурри-порнуху. Кто-то в темноте давится. Броня откидывается на стенку и легонько бьется затылком. Думает: пиздец. — И нечего ржать! Знаете, сколько чуваки с Лофу за эту хрень платят? Извращенцы чертовы… Ну, и стихи я реально пишу. У меня даже тетрадка есть — но вам, разумеется, я ее никогда не покажу. А мне, хочется спросить Броне, нисколько не разочарованной своим проигрышем. Она многое бы отдала, чтобы увидеть эту тетрадку. Следующей загадывает Сервал. — Я впервые влюбилась в детском саду, умела решать уравнения с неизвестными в пять лет, и в мою честь назвали звезду. Сееле громко стонет. — Кто вообще в пять лет будет решать уравнения с чертовыми неизвестными? Спорю, что это правда — твой папаша похож на психа, который будет учить такому свою дочь. И вообще, это нечестно — Гепард наверняка знает, что тут правда. — Вообще-то понятия не имею, клянусь. Сервал смеется, совершенно не обидевшись ни на слова про отца, ни на подозрение в жульничестве. — Геппи этого точно не знает, я же не дура так себя выдавать. Но ему легче угадать, раз он со мной вырос. А, братишка? Как думаешь, могли в честь меня назвать звезду? — Я бы назвал, — серьезно отвечает Гепард, вызывая у нее умиленный вздох. — Ой… Сервал, прекрати, не трогай мои щеки! Это не щека, это нос! — Чтобы назвать звезду официально, нужна куча денег, — рассудительно замечает Броня. На самом деле, так же, как Кафка отрицала все у Сееле, она готова согласиться со всем у Сервал. Она действительно выглядит как человек, способный решать уравнения с детства и получить звезду, названную в свою честь — стоит хотя бы вспомнить количество ее поклонников. На день влюбленных она устраивает раздачу шоколада, который ей дарят, потому что «если я съем его весь, он будет течь во мне вместо крови», и некоторые еще с утра вьются вокруг, чтобы получить от нее что-нибудь вкусненькое, а потом передарить и сэкономить деньги. Броня видела такое не раз и даже не два — как и скандалы, когда правда вскрывается. — Ты из богатой семьи, и кто-то вполне может решить, что и подарки для тебя должны быть соответствующие. Звезда — отличный вариант. Думаю, это правда. И про уравнения правда. Значит, ты не влюблялась в детском саду. — Я тоже считаю, что влюбленность в садике — это слишком легкомысленно для тебя, — соглашается Гепард. К нему присоединяются Юйкун и Кафка. — Влюбленность в садике — не такая уж и редкость, — не соглашается Коколия. — Мы же были с тобой в одной группе, верно?.. Разгадка лежит прямо перед моим носом, но я абсолютно не могу вспомнить, чтобы ты за кем-то бегала или говорила про кого-то. И в школе тоже не упоминала. Думаю, это неправда. Подождите-ка, думает Броня. Минуточку. — Стойте, — говорит она громко. — Я хочу поменять свое решение. Предположим, что ты не решала уравнения. Сервал хмыкает, но ничего не отвечает. — Ты чего? — шепчет Сееле. — Судя по тому, что мы узнали об их отце, она вполне могла эти уравнения решать. — Они с Коколией постоянно были вместе, но она не говорила о влюбленностях, а подружки же обычно этим делятся… но только не с объектом своей симпатии. Ты вспомни, как они себя ведут друг с другом — я уверена, что Сервал в итоге скажет, что влюбилась в детском саду именно в Коколию. Сееле молча размышляет, пока на фоне Волчица рассуждает, что звезда — это уже как-то слишком. — Мне кажется, она не скажет, — говорит она наконец. — Ну, по крайней мере, не в деталях. Но я поняла, что ты имеешь в виду. — Будешь менять ответ? — Нет. Слишком палевно — сразу после слов Коколии о совместном садике. Вряд ли им это понравится. Сееле часто считали человеком, который с колокольни плевал на чужие чувства, но сейчас, когда Броня узнает ее лучше, таких вот моментов — эмпатичных, понимающих и осторожных, — слишком много, чтобы списать на случайность. Под резкими словами прячется действительно добрая душа, и Броня готова защищать ее всем, что у нее есть. — Я поняла, — говорит она мягко. Добавляет: — Спасибо. И отводит взгляд, потому что Сервал начинает говорить. — Правда вот в чем: я действительно влюблялась в садике, причем невзаимно, — она не называет имени, как и предсказывала Сееле, но Броня на мгновение позволяет себе подумать, что могла и ошибиться в своих догадках. — И один парень, с которым я пыталась встречаться в семнадцать, действительно подарил мне звезду тринадцатой величины, которую назвал Сервал. Естественно, в официальных списках этого имени нет, но есть в документах Астрономического союза Корпорации Межзвездного Мира. — Как романтично, — прошептала Юйкун, — Тинъюнь бы очень понравилось, будь она здесь. А что сейчас с этим парнем? — Не знаю, — легко отозвалась Сервал. — Мы расстались, когда я поступила в университет. Кажется, он уехал куда-то в Птеруги. Кафка, ты же вроде оттуда? Вот, в общем… Так все и закончилось, но я его все равно не любила, так что забыли. Броня не могла не подумать, что с воспоминаниями о человеке, который подарил тебе звезду, стоит обращаться побережнее, но не стала говорить это вслух — не ее дело, в конце-то концов. — А ложь в том, что в пять я решала не уравнения с неизвестными. Их я решала в шесть. В пять меня учили всего-то дробям. — Всего-то, — повторяет Волчица. — Всего-то… Коколия не дает ей разойтись: — В детстве мать запрещала мне есть мясо, я люблю классическую музыку и ломала обе руки во время летних школьных каникул. Ну, и что из этого ложь? — Я ела мясо во время ужинов в твоем доме… Но я не помню, делала ли ты то же самое. Но сейчас ты точно не вегетарианка. — Как бы то ни было, такие люди действительно существуют, — бормочет Броня с осуждением. Она не видит, но чувствует, как ее слова достигают присутствующих, и коротко кашляет, ведь это планировалось просто как рассуждение себе под нос. — Какие? — Которые запрещают детям есть мясо… Это же глупость. Вы можете отвергать что угодно, но у детей есть свое мнение насчет продуктов, которые им нравятся. — К тому же, детям нужно мясо, — соглашается с ней Гепард. — Я искренне надеюсь, что этот факт — ложь. — И я помню только один раз, когда я видела тебя в гипсе в начале учебного года. Я думаю, ты ломала руку не два раза. — Что насчет классической музыки? — спрашивает Кафка. — Могу я задать вопрос: какой фильм с ней ты можешь сейчас назвать? — Не мухлюй, — укоряет ее Коколия, — я не стану отвечать. — Это всего лишь фильмы. — Кафка… — Ладно, — вздыхает Кафка. — Я голосую за второй вариант. Никто из нас определенно не любит классику больше меня. Тут никто не решается возразить. Броня пытается увидеть в темноте хотя бы очертания Коколии — невозможность угадать по лицу определенно придает этой игре некоторую загадочность. Как и в случае с Сервал, мать Коколии достаточно странная женщина, чтобы насильно приучать дочь к вегетарианству, пользуясь своим на нее влиянием, и ей не кажется, что этот факт ложный. Коколия никогда не упоминала классику, на звонке у нее, как Броня с трудом вспомнила, стояла популярная рок-песня, так что этот факт тоже вызывал сомнения. Слова Сервал про одну руку могли быть как правдой, так и заблуждением, и Броня вдруг поняла, что почти ненавидит эту игру. — Наугад, — говорит она. — Я не знаю, правда. Выбираю второй вариант. — Я тоже за второй, — соглашается с ней Сееле. Волк и Блейд голосуют за второй, Юйкун и Сервал — за третий. Гепард выбирает первый. — Моя мать действительно запрещала мне есть мясо до десяти лет, — со вздохом призналась Коколия. — Потом я стала достаточно взрослой, чтобы принести из кафе стейк и съесть его у нее на глазах. Они смеются, не зная даже, весело это или же больше грустно. Им просто хочется поддержать ее детскую решимость. — И я действительно люблю классику. У меня дома даже есть виниловые пластинки. — Правда? — заинтересованно уточняет Кафка. — Ты никогда не говорила… Могу я когда-нибудь взглянуть на них? — Конечно. Как только выберемся отсюда. Можем устроить вечер классической музыки. — Звучит отлично, я в деле. Но, кажется, тебе стоит пригласить еще кое-кого — кого-то, кто сердито дышит справа от меня. — Ничего подобного, — тут же заявляет напряженный голос Сервал. — Я слушала эти пластинки кучу раз, там нет ничего нового для меня. — Не думаю, что дело в них, дорогая… Впрочем, мы отклонились от темы. Получается, ложь — это сломанные руки. — Да, — с облегчением подхватывает Коколия. Они некоторое время о чем-то шушукаются с Сервал — Броня не может услышать, потому начинает скучать и немного наваливается на Сееле, вытягивая затекшие ноги. — Простите, кхм… В общем, да, верно, я ломала лишь одну руку на летних каникулах. — Жаль, что мы не ставим деньги, — хихикает Сервал, определенно довольная своей победой. — Я бы могла выиграть немного кредитов. Темнота становится тем гуще, чем дольше они бодрствуют — за залепленным туманом окном расцветает прохлада ночи. Сервал, единственная, чей телефон включен, смотрит время — на мгновение свет от экрана падает на ее лицо, и Броне кажется, что она не видела его целую вечность, словно они сидят в этой темноте так долго, сколько существует мир. — Три часа ночи. Кто-то хочет спать? Никто не отвечает. — Тогда продолжим? — Загадаю я, — говорит Кафка. — Слушайте: у меня две матери, я играла в оркестре на шоу у Тамилы однажды, и я люблю фиолетовый цвет. — Ты любишь фиолетовый, — тут же утверждает Броня, вспоминая, как его много в ее одежде. Даже чехол для телефона у Кафки фиолетовый. — Это все знают. Мне кажется, что второе — ложь. Подтверждающие звуки остальных сливаются в сплошной гул. — Ты играешь на скрипке, правильно? Я знаю, что тебя приглашают на университетские концерты, однако Тамила… разве она не слишком важная шишка, чтобы в ее оркестре играли не суперпопулярные исполнители? Думаю, это ложь. — Сервал такая жестокая женщина — думаешь, я недостаточно хороша для Тамилы? — Ты хороша, но тебе определенно не хватает всемирной известности, чтобы стоять с ней на одной сцене. — Ты никогда не говорила про свою семью, — замечает Юйкун задумчиво. — Мы не можем знать, действительно ли у тебя две матери — или только одна. Но это вполне вероятно — в Птеруги ведь спокойно относятся к однополым бракам уже давно, верно? Это в Белобоге лишь недавно ввели законопроект по легализации. — Я помню, — шепчет Сееле Броне на ухо, — какой праздник тогда устроили на центральной площади административного района. Никогда не видела столько цветов. Броня кивает. Ее мать была очень недовольна происходящим, и особенно вне себя от ярости, когда узнала, что она была там — танцевала и веселилась вместе со всеми, дарила цветы симпатичным девушкам просто потому что могла. Одна даже поцеловала ее — посреди площади, на виду у всех — и никто ничего не сказал, люди вокруг лишь засмеялись, а какой-то мужчина одобрительно хлопнул ее по плечу, словно она совершила подвиг. Ей кажется, будто она до сих пор может вспомнить вкус ее липких от помады губ на своих. Это был славный день — светлый и солнечный, полный надежды. Со следующей недели церкви и загсы были полны и работали как сумасшедшие — она никогда в жизни не видела столько свадеб. Кафка не молчит, как те, что были до нее — она рассуждает вместе с ними, интригует, дает намеки — ложные или не очень. В результате почти все они проигрывают, за исключением Блейда и Волка, достаточно хорошо с ней знакомых. — Я играла в оркестре у Тамилы в прошлом году, — ехидно провозглашает Кафка, и Сервал стонет — не то от зависти, не от от удивления. — Вы даже могли бы найти статьи об этом в интернете… если бы он тут был. Так или иначе, это был конкурс талантов, и я вышла вперед со значительным отрывом. Нас почти не видно на записях этого концерта, но само ощущения причастности — это отдельная тема. К тому же, у меня остался ее автограф. — С ума сойти, — снова стонет Сервал. — У Тамилы! Какого черта, Кафка? Смех Кафки звучит почти потусторонне. — И у меня правда две матери. Они вместе уже двадцать лет, не так давно справили этот юбилей. Предвосхищая вопросы — одна из них родная, а вторую я искренне считаю родной тоже, пусть и не по крови. — Подожди, — говорит Броня в тишине. — Получается… Ты не любишь фиолетовый? У тебя почти вся одежда такого цвета! Она почти ожидает какой-то сложной схемы, но Кафка просто отвечает: — Мне он идет. Но это не значит, что я его люблю. Судя по звуку, Сееле тоже в отчаянии ударяется о стену позади нее. — Я тебя ненавижу, — говорит она. — Я знаю, — ласково отвечает Кафка. Время постепенно переползает к четырем, и они чувствуют себя слишком сонными и уставшими, чтобы продолжать, потому решают переночевать здесь. Коколия делит кровать с Сервал, Кафка — с Волчицей, Блейд и Гепард усаживаются ближе к дверям. Остальные — на пледах, прижимаясь друг к другу, чтобы не замерзнуть. Ночь тянется слишком долго. Броня проваливается в сон как в пропасть, чувствуя в своей руке ладонь Сееле, но он не приносит облегчения или радости: неясные видения, полные тихих шёпотов и теней, маячат где-то на краю сознания, раздражая; они черно-белые, туманные и тусклые, как хмарь снаружи, и это выглядит так, словно туман проник даже в ее голову. Затем приходит темнота — такая же, как та, в которой она провела большую часть ночи, и она бредет сквозь нее, слыша бесконечные голоса, слишком невнятные, чтобы понять хотя бы слово, и леденящий холод пробирает ее до костей. Доносится плач — отчаянный и горький, отзывающийся внутри. Затем она слышит шаги — за спиной, шаркающие и медленные. Оборачивается, но натыкается на всю ту же темноту. Пытается бежать, но не может сделать и шага, спелёнатая, схваченная и пустая как сосуд. Плач становится громче и пронзительнее. Холодные пальцы зажимают ей рот, проталкивая крик обратно в глотку. — Тише, — шепчет голос. — Тише, спокойно. Нас не должны услышать. Она чувствует, как расслабляется от звуков этого голоса; шевелит рукой, снова чувствуя свое тело, управляя им. Открывает глаза. — Сееле? — хочет спросить, но рука все еще на ее губах, и получается лишь тихое мычание. — Ох, — спохватывается Сееле, отдергиваясь. — Прости, я… Только тише, ладно? Кроме них, никто больше не говорит — комната погружена в мертвую тишину, ни вздоха, ни скрипа, и вскоре она понимает, почему: шаркающие шаги, что звучали во сне, слышатся за подпертыми тумбой дверями. В одну сторону. Пауза. В другую. Пауза. Как шарик, мечущийся меж двумя стенами. Броня прикусывает губу так сильно, что на языке ощущается привкус крови. — Кто-то ходит так уже минут десять, — еле слышно шепчет ей Сееле в самое ухо. — Именно у нашей двери. Они ждут в тишине, отсчитывая невольно — шаг, шаг, шаг, сколько шагов до остановки. Затем снова. Раз за разом. Кто-то снаружи словно тоже прислушивается к ним. Броне кажется, что она задыхается в попытках быть как можно тише. Сзади скрипит матрас постели. — Долго еще? — выдыхает Коколия. — Убирайся ты к черту… Некто вновь останавливается. Ручка двери медленно ползет вниз, и Броне кажется, что даже кожа на голове немеет от ужаса, сковавшего ее. Тумба протестующе поскрипывает. Кто-то сзади шумно втягивает воздух. Бедра Гепарда, застывшего слева от входа, напряжены — он готовится броситься вперед, как только дверь откроется. Кафка беззвучно передает Блейду баллончик Коколии. Все заканчивается внезапно. Ручка вновь возвращается в прежнее положение. Шаги шаркают прочь, пока не стихают вдалеке, и Броня сдавленно кашляет, зажимая ладонью рот и осознавая, что все это время не дышала. Позади тихо ругается Сееле. — Что это, черт возьми, было? — выдавливает Сервал, и дрожь в ее голосе на фоне тишины слышна слишком хорошо. — Это бабка ходила там? — Откуда она знает, что мы именно здесь? — Почему она ушла? — Не расслабляйтесь, — мрачно говорит Блейд. — Может, она сейчас вернется. — А если она вернется с каким-нибудь топором и выломает дверь? — шипит Серебряная Волчица сердито. Матрас протестующе скрипит, как и половицы, когда она поднимается на ноги, невидимая для глаз. — Мы не в чертовой хоррор-игре, нам нужно оружие, потому что я не хочу бегать по дому от сбрендившей бабки-убийцы! — Не хочу пугать еще больше, — неторопливо замечает Кафка, — но, помимо бабки, тут еще должны быть администратор и та девушка, что забирала тарелки в первый день. Это может быть любая из них. — Очень успокоила, спасибо, — скептично выплевывает Сееле. — Действительно, так гораздо легче. — Просто констатация факта. Не я их сюда привела. — Давайте не будем ругаться, — просит Броня, обнимает себя руками — несмотря на наличие толпы людей в замкнутом пространстве, ей холодно. — Придется не спать еще какое-то время. — Словно кто-то сейчас вообще смог бы уснуть, — отвечают ей, и последующие полчаса все в молчании прислушиваются к каждому шороху снаружи. Но никто так и не возвращается, и постепенно напряжение в воздухе тает, сменяясь сонливой неловкостью. — Может, — подает голос Юйкун неуверенно, — продолжим играть, чтобы не заснуть? Игра на этот раз идет быстрее — никому не хочется много думать и долго рассуждать, ответы часто выбираются по наитию. — Этот футболист не дает автографов, ты врешь, — обвиняют Гепарда, когда он предлагает на выбор аллергию на кошек, автограф знаменитого футболиста и свою нелюбовь к чтению. — Ни разу не видели тебя с книгой — ну, кроме учебников. — Разве у вас хоть раз была кошка? Сервал угадывает первой. — У меня и правда аллергия на кошек, — говорит Гепард, постукивая по дереву половиц. — Рыське дали завести котенка только после того, как я съехал. И автограф у меня реально есть — это получилось абсолютно неожиданно и случайно, вообще-то он и правда их не дает. И я люблю читать — только художественную литературу. Сервал, например, больше по научной. Поэтому сказки Рыси обычно читаю именно я — я многие помню наизусть. Так они постепенно узнают друг о друге больше: крупный и заботливый Гепард — любитель детских сказок и не переносит кошачью шерсть; молчаливый отстраненный Блейд — почетный донор крови и сирота. Броня видит в этом причину его почти маниакальной привязанности к Кафке и Волчице, но благоразумно оставляет свои догадки при себе. — Однажды я лишил человека глаза, — говорит тот спокойно. — Это вышло случайно. В детстве, во время игры. Я играл воина, а тот мальчик, какой-то из приютских детей помладше, был чудовищем. Женщина, что приглядывала за нашей группой, боялась меня, никогда не подходила близко и не оставалась со мной наедине, пока я не покинул приют после совершеннолетия. И нет, я не умею водить мотоцикл. — Какая жалость, — вздыхает на последнее Кафка, разбавляя неловкость, и игра продолжается как ни в чем не бывало. — Я ни разу не донатила в игры, крашу волосы и пытаюсь создать свою игру, — лениво перечисляет Серебряная Волчица, и большинство тут же решает, что ложь — это первое, потому что представить ее крашеной или создательницей игры легче, чем фри-ту-плей игроком. — У меня цвет волос почти как у Брони, эй! Ты красишь волосы? — Броня отвечает отрицательно, и Волчица звонко хлопает ладонью по бедру. — Вот! И я реально никогда не донатила. — Да это невозможно! — воет Сееле. — Ты не можешь добиваться в каждой игре такого прогресса без донатов! — Легко, когда у тебя руки из нужного места, — парирует Волчица, и они с удовольствием начинают закидывать друг друга язвительными фразочками. Юйкун оказывается последней, и несколько минут думает, пока они привычно уже прислушиваются к тишине снаружи. — Я плод инцеста, мечтаю быть летчицей и имею татушку на ягодице. — Какого черта? Коколия утверждает, что помнит, как Юйкун в подпитии жаловалась, что так и не стала летчицей, и они долго выбирают между двумя одинаково сумасшедшими вариантами. В итоге оказывается, что татушки на ягодице у Юйкун все же нет. — Твои, эм… родители… — Броня путается в словах, замолкает, не решаясь развивать тему, чтобы старосте не стало некомфортно, однако та лишь пожимает плечами. — Двоюродные брат и сестра. Может, мне повезло не иметь никаких отклонений, или они могут проявиться позже, я не знаю, но пока что я живу так, как живу. И мои родители… ну, бабушки и дедушки нас не то чтобы особо рады видеть. Броне хочется сказать что-то поддерживающее, но слова не идут на ум. Остальные тоже замолкают неловко, затем из общего потока разделяются на ручейки: кто-то говорит с кем-то, и звук их тихих голосов сплетается в умиротворяющий шум. Сееле снова ерзает — ее рука задевает плечо Брони, волосы щекочут обнаженные предплечья. — Ты чего? — Сама потрогай, — она находит ее запястье и подносит к оберегу на своей груди. Броня невольно отдергивает руку. — Ого… Словно в морозилке лежал. Сееле снимает его с шеи, закручивая шнурок. — Он мне надоел. Забирай, если хочешь. — Это тебе подарили. Думаю, будет правильнее, если он останется у тебя. — Правильнее, — повторяет та, будто смакуя это слово. — Последнее, о чем мне сейчас хочется думать — что правильно, а что нет. В том, что сейчас происходит, нет ничего правильного. Броня давит зевок, прислоняется затылком к стене и сползает чуть ниже. — Ложись, — шепчет Сееле. Ее ладонь давит на плечо. — Куда? — На колени. Не тупи. Ну? — А ты? Та смеется — коротко и сухо. — Сейчас — не хочу. Сон здесь ни разу не был приятным. Броня понимает, о чем она говорит — о кошмарах, и хочет согласиться, но язык кажется таким тяжелым, а разум таким сонным, что она засыпает, так и не сказав ни слова. Ей снится сон о зиме. Вместо темноты там бесконечное снежное поле, по которому она бредет, покрытая льдистой корочкой как доспехом, в полном одиночестве, и чувствует лишь невообразимый холод. Она растирает кожу, греет ладони дыханием, но не чувствует тепла, словно все промерзло даже внутри тела, и чем дольше шагает, тем более далеким выглядит горизонт — рассветный, такой яркий по сравнению с неизменной туманной тенью. Так давно, понимает Броня, чувствуя, как влага застывает на ресницах кристальными каплями, так давно не видела солнца… На грани сна и реальности, в рассветных невидимых сумерках, ей слышится звук скрипа дверных петель, тихий, еле слышный шорох и стук. — Почему он здесь? — шепчет голос, не испуганно, а удивленно, но снежная пустошь и ледяной ветер заметают, затягивают разум прежде, чем она успевает осознать услышанное. Она просыпается все в той же темноте, но теперь не густой — темно-серой и унылой. Морщится, потирая затекшую руку, крутит шеей до хруста, вытягивает ноги, не уверенная, что сможет подняться на них в ближайшие несколько минут. В комнате прохладно, по полу сквозит, будто где-то открыто окно. Судя по тишине, остальные еще спят. Броня нащупывает ладонь Сееле — ледяную и безвольную, — и на несколько мгновений ее охватывает первозданный ужас. — Сееле?.. Сееле! Сееле, проснись! — Ммм? — бормочет та, не открывая глаз. — Чего?.. — О эоны, — Броня медленно и шумно выдыхает. Живая. — Прости, прости, я просто… Спи дальше! — Я что, уснула? Что случилось? — Все нормально! Мне просто показалось. Спи. Однако Сееле все же открывает глаза, потягивается с утомленным стоном, и Броня чувствует себя почти злодейкой. Напридумывала глупостей, корит себя мысленно, разбудила зачем-то. Она извиняется еще раз — на всякий случай, — и Сееле раздраженно вздыхает. — Еще раз скажешь это слово — получишь подзатыльник, клянусь. Который час? — Не знаю. Я не включала телефон. Сееле собирает волосы, ловко заплетая косу, чтобы занять руки. — А дверь? — говорит она вдруг, поворачивая голову. — Наверное, стоит ее закрыть. Тот, кто вышел, постучит. — Что? — переспрашивает Броня, глядя в том же направлении. Только сейчас она понимает, откуда сквозняк — тумбочка, подпирающая дверь, отодвинута в сторону, приоткрытая створка чуть подрагивает — назад, вперед, и сквозь получившуюся щель в комнату проникает, ложась на пол, тусклая полоска света. Она приподнимается, опираясь на стену и морщась — ноги безжалостно колет иглами, мышцы вялые и непослушные, — и оглядывает комнату. Одногруппники спят, прижавшись и привалившись друг к другу, и это напоминает сцены из ужастика — если бы не приподнимающаяся грудная клетка и звук дыхания, они могли бы сойти на трупы. Сцена побоища. Жертвы, не сумевшие спастись от неизведанного зла. — Сервал нет, — говорит она. — И Коколии. На одной кровати спят Кафка и Волчица, прижавшись спинами, вторая пуста, с мятой подушкой и откинутым одеялом выглядит так, словно ее покинули совсем недавно с намерением вернуться, однако Броню не покидает странное тревожное чувство. Они с Сееле переглядываются, и она понимает — не ее одну. Гепард тут же шевелится. — Сервал? — бормочет он, потирая глаза. — Что с Сервал? — Ты не спал что ли? — Что с Сервал? — повторяет он обеспокоенно; усаживаясь, бьется локтем о каркас кровати. Тут же начинает шевелиться Кафка. — Хватит шуметь! — рычит она, отрывая голову от подушки. — Послушайте, вы тут не одни, ладно? Сееле закатывает глаза и беззвучно передразнивает ее. — У нас двоих не хватает, — говорит Броня, вечный миротворец. — Извини, что разбудили. Гепард беспокоится. — Тумбочка отодвинута вбок, а не назад, — указывает Кафка, зевая. Она впервые на памяти Брони выглядит такой встрепанной и несобранной. — И дверь открыта. Скорее всего, вышли попить воды или в туалет. — Вместе? — Я бы тоже одна не пошла, тут бабка с ножом гуляет, если ты забыл. Никто не может не вспомнить про ночные шаги за дверью при этих словах. Гепард хмурится и встает. — Пойду проверю, в порядке ли они. — Какой заботливый братец, — тянет Кафка ему вслед и зевает еще раз, смазывая последнее слово. — Если вы не против, я посплю еще немного. — Тебя вообще не волнует, что моя сестра может быть в беде? — Я уже сказала то, что думаю — они просто пошли по своим делам. Можешь подолбить в дверь туалета и напугать их, если хочешь, мне все равно, но даже не вздумай снова разбудить меня своим шумом. Она ложится обратно, обнимая подушку обеими руками и утыкаясь в нее лицом, без слов показывая, что вставать в ближайшее время не намерена. Гепард может лишь сердито выдохнуть — у него никогда не получалось ругаться на равных с такими людьми, — и выходит, закрывая за собой дверь. Сееле и Броня остаются в тишине, хором зевают и переглядываются. — Может, нам тоже лечь обратно? — предлагает Сееле. — Просыпаться так рано — сущая бессмыслица. Тут все равно нечего делать. Броня задумчиво качает головой. — Ложись. Я подожду Гепарда, пожалуй. Хочется точно знать, что с Сервал и Коколией все хорошо. — Думаешь, — Сееле склоняется ближе, понижая голос почти до шепота, и по спине Брони бегут мурашки, когда она ощущает ее дыхание на своей шее, — они могут пропасть? Обе? Разве это не слишком странно — сразу два человека? Ей не хочется даже думать об этом. Пожалуйста, молит Броня мысленно непонятно кого — она не верит в богов, но иногда так хочется помощи свыше, — пожалуйста, пускай они будут в порядке. Сееле дремлет у нее на коленях, несколько минут перед этим отыскивая удобное положение, время от времени тихо вздыхает, когда Броня, задумавшись, гладит ее по голому плечу, случайно задирая рукав. Хочется, скинув все на случайность, коснуться ее лица, представить на мгновение, будто на это есть все права — на это и на что-то большее, — но Броня не решается настолько вторгаться в чужое пространство. Она не знает, как смогла бы смотреть в лицо Сееле, поймай ее та за этим занятием. Но коснуться хочется, и она, задержав дыхание, поднимается до шеи — самыми кончиками пальцев, — где гладит угол нижней челюсти. Мир вокруг сжимается до размеров атома, и в центре — они вдвоем, и больше ничего, что могло бы заставить ее оторваться от Сееле. Она позорно подскакивает, когда дверь распахивается. Сееле вздрагивает под руками, садится резко и жмурится, пережидая головокружение. Остальные тоже шевелятся — кто-то растерянно, кто-то испуганно, кто-то возмущенно. Крупный, высокий, с бицепсом шириной с голову, Гепард выглядит абсолютно испуганным и потерянным ребенком, почти жалким, когда срывающимся голосом говорит, встав в проходе: — Они… Их нет… И этих трех слов хватает, чтобы превратить все в хаос. — Погодите, погодите, — просит Юйкун жалобно, прижимая ладонь ко лбу, словно у нее вдруг заболела голова. — Даже если эта бабка — или кто-либо еще — крадет людей, как она могла утащить двух высоченных, занимающихся спортом и далеко не слабых девчонок так, что никто ничего не услышал? Сервал умеет держать такие ноты, что и мертвого разбудят, а Коколия дерется будь здоров — я ни за что не поверю, что они бы сдались без боя! Как это возможно? Ничего не понимаю… Они обыскивают дом, держась толпой, затем вновь собираются в комнате, запирая дверь. Броня садится рядом с безутешным Гепардом, пытаясь поддержать, но тот будто не слышит ни одно из ее слов — он то яростно рвется проверить комнаты еще раз, то обмякает в абсолютной апатии. Телефон Сервал пропадает вместе с ней, потому свой включает Юйкун, и теперь луч светит в потолок, усиливая и без того тревожную атмосферу. — Может, снотворное? Какой-нибудь усыпляющий газ? — Но ведь он действует не мгновенно — времени вполне хватит, чтобы закричать или подать нам какой-то знак. — Когда я заснула, они еще были в комнате, я точно видела, — замечает Сееле задумчиво. — Все спали, кроме меня, и окна уже немножко посветлели. Значит, это произошло не так давно. Кафка загибает пальцы — кольца сняты, фиолетовый лак на длинных ногтях выглядит черным — а ведь в игре говорила, что не любит фиолетовый, думает Броня отстраненно. Носить то, что тебе не нравится — разве это не мазохизм в некотором роде? — Получается, есть три версии. Они просто вышли по своим каким-то потребностям и оказались украдены — это первая. Отсюда вытекает невеселый факт — некто знал, что они вышли, и, вероятно, следил за дверью всю ночь. Все переглядываются, разделяя общий въедливый страх за свою жизнь. — Вторая — их выманили, — предполагает Броня. Кафка одобрительно кивает. — Верно. И это опять приводит нас к тому, что кто-то знал, где мы ночуем, и находился рядом. Вопрос — должны ли это были быть именно они? Или же кто угодно? — Не слишком хочется думать о том, что могла бы пропасть я, если бы не поленилась ночью сходить в туалет, — замечает невесело Серебряная Волчица. — Это что же, теперь вообще наружу выходить нельзя? — Третий вариант, — откровенно проигнорировав ее, говорит Кафка, загибая третий палец, — кто-то забрал их прямо из комнаты. Самый маловероятный, но скидывать его со счетов все же не стоит. — Дверь была приоткрыта, когда мы проснулись, — говорит Сееле, хмурясь. — Вряд ли они бы оставили ее так, зная, как снаружи опасно — скорее всего, кто-то заходил внутрь уже после их исчезновения, и это слишком крипово, чтобы я могла продолжать тему. Что-то скребет в памяти Брони, она пытается поймать ускользающее воспоминание, мелькающее на периферии — что-то произошло ночью, но что? Что же настолько не дает ей покоя в этой истории? Она сопоставляет факты, торопливо и небрежно, но старательно: сквозняк, открытая дверь, пропажа из комнаты. Голос. Голос? — Я вспомнила! — кричит она неожиданно для себя самой. Сееле рядом вздрагивает, как и еще несколько человек. — Не ори, — осекает Блейд, похожий на засевшую в углу мрачную нахохлившуюся птицу. — Сейчас весь дом сбежится тебя послушать. — Что ты вспомнила? — жадно спрашивает Гепард, и от вида его глаз, полных надежды, у Брони щемит в груди. Он так откровенно надеется, что ее информация спасет его сестру, что она на мгновение колеблется, не уверенная уже, стоит ли лишать его этой надежды. — Я кое-что слышала ночью, когда ненадолго просыпалась… Сейчас, когда думаю об этом, кажется, там был голос Сервал, но он звучал вполне спокойно. Не испуганно. — Что она сказала? — Что-то вроде «почему он здесь». — Он? Она кого-то увидела? — Не знаю, правда. Там еще был звук, будто дверь открывается. — Сначала открылась дверь или она сказала это? — спрашивает Юйкун тоном бывалого детектива. Броня послушно пытается вычленить последовательность из спутанных деталей, понимая, что в случае ошибки внесет слишком большую путаницу в нить рассуждений. — Вроде бы сначала дверь. Серебряная Волчица качает головой. Невооруженным взглядом заметно сомнение на ее лице, и Броня даже не обижается — это тоже вполне ожидаемая реакция. Она сама не уверена, что это все не сон или проделки уставшего разума; продолжение ночного кошмара, может быть — но люди пропали, и это факт. — И слышала это, разумеется, только ты одна. — Ты мне не веришь? — она не спрашивает, а утверждает, и в ответ не получает ничего, кроме пожатия плечами и прохладного равнодушия. — Получается, — переводит тему Юйкун, словно они с Волчицей могли бы вдруг сцепиться, — они открыли дверь, кого-то или что-то увидели, вышли… И пропали? Это было что-то знакомое, не вызывающее страха — и, если откровенно, я понятия не имею, что это может быть. Вещь? Человек? Что-то достаточно интересное, чтобы выманить их. — Что-то типа портала? — Серебряная Волчица хмурится, скрещивая руки на груди, когда получает несколько недовольных взглядов. — Эй, не надо так на меня смотреть, это просто шутка. — Сейчас не время шутить. Мы должны понять, что происходит, пока не пропал кто-нибудь еще. — Как ты предлагаешь это делать, сидя тут как в клетке? Видимость безопасности — это круто, но у нас нет читкодов на отключение потребностей: я уже не помню, когда последний раз ела и мылась, а теперь вы намекаете, что даже в туалет выходить опасно. Так, может, мы просто умрем тут все вместе, и всё на этом? — Действительно, — поддерживает не ожидавшую этого Волчицу Кафка: та язвит, защищаясь закрытой позой в ожидании возражений, и смотрит почти удивленно. — Волосы такие грязные, отвратительное ощущение. Я хочу сходить в душ. — И я. — И я, — влезает Сееле. Они выжидающе смотрят на Юйкун — дети, выпрашивающие у строгой матери подарки. Та вздыхает, несколько мгновений смотрит в ответ и качает головой, признавая поражение. — Только не все сразу, ладно? Давайте начнем с Кафки и Волчицы. Но одним туда идти опасно, если вы не хотите повторить историю Сервал и Коколии… прости, Гепард. — В чем проблема? — Кафка, тут же повеселевшая, улыбается уголком губ и чуть поворачивает голову: — Блейди, проводишь нас? Она даже не пытается скрыть, что Блейд — единственный, кому они доверяют в полной мере. Темнота в углу шевелится, отзываясь на ее голос: — Да. — Славно. Тогда не будем терять времени, пока дорогая староста не передумала. — У меня шампунь в комнате, Кафка. — Возьмешь мой, никаких проблем. Они собираются рекордно быстро — Блейд едва успевает встать, как они уже ждут его у дверей, вооруженные полотенцем и цветными бутыльками. — Попутного ветра, — хмыкает Сееле, провожая их взглядом. — Фух, аж дышать легче стало. — Ты о чем? — непонимающе уточняет Броня. — Мне с ними, если честно, как-то неуютно в одной комнате торчать. Очень странные ребята. Как будто постоянно над нами смеются или тупыми считают, не знаю… — Это не так, — устало доносится со стороны Юйкун. Отойдя к окну и прислонившись виском к стеклу, она не поворачивается к ним, вглядываясь вглубь тумана. — Кафка своеобразная, со своими засоками, и к ней в личном общении нужно привыкать, но она неплохой человек. Уж поверь тому, кто общался с ней довольно близко вне университета. — Разве не она была твоей главной соперницей за пост старосты на первом курсе? Странно, что вы не враждуете с тех пор. Юйкун выдыхает короткий звук, который с трудом, но можно принять за смешок. — Враждовать из-за должности? Какая глупость, Сееле. Если бы я вдруг отдала свой пост Броне, ты бы ее возненавидела за это? — Что?.. — тон Сееле стремительно меняется. — Что за бред? Разумеется, нет, с чего бы мне это делать. — Ответишь на свой более ранний вопрос сама? — Ладно, — та дуется, и Броня ласково касается ее плеча в мимолетной поддержке. — Я поняла, вы с Кафкой подружки и мне нельзя говорить про нее гадости. — Окей, — послушно соглашается Юйкун, — пускай будет так. На Волчицу тоже не обижайся, ее буквально силой выдернули из зоны комфорта, вот она и огрызается, но вообще-то совершенно не злая. А Блейд… Ну, ты и сама видишь, злиться на него — все равно что злиться на стену за то, что сквозь нее нельзя пройти. Ему абсолютно плевать на всех, кроме самых близких. Будь я психологом, предположила бы последствия непростого детства, но я не психолог, поэтому не рискну лезть в чужую душу. — Если позволишь быть искренней, — говорит вдруг Броня; невысказанные слова жгут ей рот, — то я очень рада, что нашей старостой стала именно ты. Я всегда тебя уважала. Юйкун некоторое время молчит, и выражение ее лица сложно различить в темноте. Подоконник скрипит, когда она облокачивается на него, переступая с ноги на ногу. — Спасибо, — говорит она наконец тихо и проникновенно. — Спасибо, Броня. Ты действительно хороший человек. Я могу лишь молиться, чтобы в твоей жизни в дальнейшем все было благополучно, ты это заслуживаешь. И отдельное спасибо, что за эти два года учебы с тобой ни разу не было связано ни одной проблемы. Это — тонкий намек на Сееле, с которой проблем было связано уж слишком много, догадывается Броня; та тоже это понимает, сопит недовольно, но ничего не говорит, чтобы не разрушить выстроившуюся между ними теплую связь. Они вспоминают забавные истории с учебы, перемывают косточки преподавателям — как староста и подруга сплетницы Тинъюнь, Юйкун знает много всего интересного, — и Броня вновь мысленно возвращается в день поездки, когда все они могли легко смеяться, не зная, что ждет впереди. Ей до боли в груди хочется вернуть это время. Вода едва теплая, несмотря на выкрученный краник, когда она подставляет лицо. Стекающие струи приятно щекочут кожу спины. — Ты закончила? Подай шампунь. Этот — ее любимый. Волосы от него становятся мягкими и рассыпчатыми, особенно если промывать их водой нужной температуры, и ей немного даже жаль делиться им, но чего не сделаешь ради дружбы. — Идиотский душ, — слышит ворчание за перегородкой, — то холодная, то горячая… Эй, а у тебя? — Чуть теплее, но это нормально, — отвечает легко, сплевывая попавшую в рот пенную горечь. — Пропусти ее немного — и выровняется. — Хозяевам этого места стоило бы поменять бойлер. Она тихонько напевает прилипчивую мелодию из какого-то эдита, ничего не отвечая. Прополаскивает волосы, пока не убеждается, что на корнях совсем не осталось шампуня. Тянется за кондиционером — и промахивается, когда разнеженную кожу вдруг опаляет жаром. За перегородкой слышится вскрик. Она прижимается к стремительно теплеющей поверхности, крутит вентиль, отмеченный синим, но вода только набирает температуру. Попытки выключить не приносят успеха. Это похоже на ад — струи оставляют красные полосы на коже, ошпаренные до боли пальцы дрожат, когда она выскакивает наружу, кутаясь в полотенце, и застывает, не в силах сделать и шага. Прислоненный к стене телефон со включенным фонариком дает совсем немного света, но его хватает, чтобы увидеть её. Она стоит в углу, будто сотканная из тьмы: неоформленная фигура с нечеткими краями. Пар клубится вокруг, не давая вдохнуть, обволакивает беловатым коконом. Шум воды заглушает ее шаги.