До последнего люмена

— Какого черта? Сееле замолкает на полуслове, когда ее перебивает громкий прерывистый стук в дверь. Голоса спорят с той стороны: высокий и отчаянный, словно гул боли из самой глубины груди, и второй, почти сердитый — Броня узнает их, когда уже берется за дверную ручку. — Помогай, — бормочет Волчица, даже не повернув головы. Она держит Кафку, обхватив обеими руками, почти повиснув на ней, потому что Кафка рвется назад — в сторону душевых. Ее спутанные мокрые волосы, облепившие лицо, похожи на прожилки крови, а обмотанное вокруг тела полотенце держится на честном слове. — Пусти, — рычит Кафка, — пусти! Он там, он же там один! Как Химеко! Он же… Как и она… Сееле и Юйкун помогают перехватить ее руки и затаскивают внутрь. — Гепард! — Волчица отыскивает его взглядом. Длинная футболка на ней надета задом наперед, но она, вероятно, даже не замечает этого. — Быстрее, помоги ему! Там эта… Стояла… Гепард не задает лишних вопросов и вылетает наружу. Дверь громогласно хлопает за его спиной, как бы отсекая их. — Что произошло? — спрашивает Юйкун, с трудом усаживая Кафку на кровать. Влага с полотенца тут же пропитывает одеяло. Ее кожа покрыта сливающимися красными пятнами и полосами как после трения или шлепков. — Сядь же ты! Кафка, пожалуйста… Гепард поможет ему, но Блейд и сам вполне может справиться с одной бабкой. — Ты не понимаешь, — Кафка качает головой. Ее глаза выглядят почти безумными. — С ней что-то не так. Я даже не уверена, что она вообще человек! По крайней мере, она больше не вырывается. — Мы не могли выключить кипяток, — путано и торопливо объясняет Волчица, выжимая волосы прямо на пол, но никто не делает ей замечания, ведь одна хозяйка комнаты пропала без вести, а другую мокрый пол волнует в самую последнюю очередь. — А она стояла там в углу и смотрела на нас. И еще кто-то… я не увидела, не успела, Кафка потащила меня к двери, но та была заперта, и в темноте мы даже не смогли найти защелку. Тогда мы позвали Блейда, он вытащил нас, сказал бежать сюда и запереться, а сам остался там с ними. — Дверь закрылась, — добавляет Кафка. По сравнению с недавней яростью она выглядит абсолютно опустошенной. — Она была выломана, но закрылась. Это какой-то кошмар. Я словно с ума схожу. Волчица присаживается рядом и толкает ее в плечо. — У него фонарик, не забывай. — И как ему это поможет? — недоумевающе уточняет Сееле. — Бить их по голове им будет или что? — Они вроде боятся света… ну, мне так показалось. — Никому не понравится, когда после темноты вдруг в глаза светят, — соглашается Юйкун, присаживаясь с другой стороны от Кафки с полотенцем. Второе протягивает Волчице. — Теперь посидите здесь, а я гляну, как там в коридоре дела. Может, они уже возвращаются. — Давай сбегаем до душевых? — предлагает Сееле. Броня машинально, по-детски цепляется за ее рукав. — Ты чего, Бронь? Мы быстренько. И с фонариками. — Тогда я с вами. — А их ты тут одних оставишь? Все нормально, — Сееле неожиданно осторожно касается ее пальцев. — Четверо на одного, да даже если и на двух — ни один дурак не станет ввязываться в такую заранее проигрышную битву. Броня медленно и с неохотой разжимает пальцы, принимая ее аргументы разумом, но не сердцем. Чем меньше их остается, тем ближе она хочет держать Сееле, тем страшнее расстаться с ней. От одной мысли, что когда-то она может проснуться и не найти ее рядом, никогда больше не увидеть, все внутри замирает, а в горле встает ледяной тревожный комок. Почему, думает она иногда в бесплодном пустом отчаянии, почему Сееле не поехала с другой группой? Как было бы легче, если бы я знала, что с ней все хорошо! А откуда ты знаешь, что в другой группе все хорошо, шепчет тогда въедливый внутренний голосок; разве тогда ты не мучалась бы еще сильнее в одиночестве и неизвестности? Никому здесь до тебя нет дела, кроме Сееле; никто не станет тебя поддерживать так, как она; успокаивать так, как она. Броня, разумеется, понятия не имеет, что с теми, кто отправился в иные места — как там Пела, или Данн, или Молли, стали ли они тоже жертвой этого безумия или же живут спокойно, не подозревая, что группа сократилась на несколько человек? Пытается пробудить внутри чувство вины за то, что о благополучии Пелы, своей близкой подруги, задумывается лишь изредка, и сила этого беспокойства ни в какое сравнение не идет с тем, что она чувствует по отношению к Сееле, однако Сееле всегда, даже сидя где-то на последних рядах аудитории в своем собственном мире, так отличном от мира Брони и почти с ним не соприкасаемом, оставалась в ее сердце особенной. Может быть, именно ее изящная в своей непосредственности отстраненная простота привлекла внимания больше, чем любая вычурность университетских королев? Сейчас, узнав ее лучше, засыпая на ее коленях или имея возможность положить голову на ее плечо… Никогда еще она не чувствовала такую мощную связь с другим человеком. Скрепя сердце, она закрывает за ними дверь, не заметив в темноте коридора ни движения, ни шума, словно весь дом за пределами их комнаты вымер, и встает у стены, скрестив руки на груди. Кафка и Волчица молчат: первая переодевается за дверцей шкафа, вторая прижимает колени к груди, натянув поверх них подол футболки и медленно покачиваясь вперед-назад. Броня молчит тоже. Ей легко говорить с Юйкун из-за схожести характеров, с Сервал и Тинъюнь из-за их открытого дружелюбия, с простодушным серьезным Гепардом, даже с Сееле, как оказалось, очень уютно — но эти двое всегда ощущались ей чуждыми, и в недавнем споре Сееле и Юйкун она, пусть и не вслух, но была на стороне первой. — Долго, — роняет Волчица спустя несколько напряженных минут. — Что они там делают? Надеюсь, ничего, думает Броня. — Подождем еще. — Как будто у нас есть выбор. Волчица говорит что-то Кафке, усевшейся на постель с ногами, механически вытирающей волосы и смотрящей в пустоту слишком знакомым взглядом — так же смотрела мать Брони, когда погружалась в свои мысли и фантазии, не обращая внимания на окружающий реальный мир. Кафка отстраненно отвечает. Броня все еще молчит, не вмешиваясь и не вслушиваясь — она пытается уловить хоть что-то с той стороны двери. Вскоре доносится топот шагов, слишком медленный для бега, и она сжимает в кулаки нетерпеливо подрагивающие пальцы. — Видите, — говорит, выдавливая слабую, не очень естественную улыбку, — все хорошо, они возвращаются. В комнату входят сначала Сееле с Юйкун, затем Гепард. Улыбка Брони застывает, когда она замечает их мрачные лица. Кафка опускает полотенце на колени. — Блейд? — спрашивает она коротко, глядя на Гепарда. Тот сожалеюще качает головой. — Прости. Когда я пришел, там было пусто. Мы искали его, но… — голос прерывается, и ему приходится откашляться, чтобы продолжить — гораздо более тихо: — Мне жаль. В повисшем молчании Броня слышит, как медленно сглатывает Кафка. — Ясно, — говорит она бесцветно. Никто не решается остановить ее, когда она встает, откладывает полотенце в сторону и выходит из комнаты — уверенно поднятый подбородок, идеально прямая спина. — Нам всем пиздец, — резюмирует Серебряная Волчица как бы между делом — и выскакивает следом. — Итак, — Сееле раскладывает перед собой карты рубашками вверх, — нас осталось шестеро. — Десять негритят, — говорит Броня, получая в ответ приподнятую бровь: — Кто-то мог бы и оскорбиться. — Это книга, — голос у Юйкун с каждым часом все более утомленный. — Так называется книга. — В курсе, — закатывает глаза Сееле. — Я, конечно, не брала факультативом мировую литературу, но не совсем тупая, ладно? Твой ход первый. Ландау, точно не будешь с нами? Гепард мотает головой. Он выглядит так плохо, что Броня искренне беспокоится, как бы совсем не слег — после потери сестры из его тела словно ушли все силы. Сидя на полу у кровати, он бесцельно наматывает на пальцы, а затем разматывает обратно чью-то резинку для волос — Броня подозревает, что она принадлежала Сервал, — и молчит. — Если бы я был быстрее… — единственное, что вырывается из его рта после ухода Кафки, и, несмотря на совместные уговоры оставшихся девушек, глубокая горестная морщинка на лбу так и не разглаживается. Кафка и Волчица в комнату больше не приходят. Когда несколько часов назад Броня и Юйкун, решив, что они тоже исчезли, начали звать их и проверять комнаты, обе обнаружились в гостиной сидящими на диване как ни в чем не бывало. — Мне плевать, — сказала тогда Кафка холодно, не поднимая глаз от тускло поблескивающего в свете фонарика лезвия кухонного ножа, — пускай приходит кто хочет и попробует забрать нас. Я с радостью всажу в них этот нож и за Химеко, и за Блейди. Уважая ее упрямую решимость, они возвращаются обратно, не пытаясь уговаривать, взяв лишь обещание звать в случае нужды, и теперь пытаются смириться с непривычной пустотой. Броня вспоминает, как еще несколько дней назад мысленно жаловалась на шум, производимый их толпой — а теперь она отдала бы многое, чтобы вернуть тех, кто их покинул, и вновь услышать их голоса. Она не сразу понимает, что скучает, действительно скучает по ним: по смеху Сервал, их перепалкам с Коколией, по непринужденной болтовне Тинъюнь, даже по молчаливому присутствию Блейда, без страха встретившего неведомую угрозу лицом к лицу. — Ты чего? — шепчет Сееле, прижавшись плечом, и Броня поспешно моргает, сдерживая слезы. — Ничего, — отвечает она сипло. — Ничего. Просто… Я бы хотела, чтобы все это оказалось лишь дурным сном. — Все бы этого хотели. Если кто-то попытается забрать тебя, ему придется справиться сначала со мной. А еще я увидела твои карты. — Эй! Сееле смеется, уворачиваясь от ее шлепка. Юйкун смотрит на них, и Броне становится не по себе под этим пронизывающим тоскливым взглядом. — Прости, — поспешно говорит она, вспомнив, что та потеряла подругу и, вероятно, все еще не совсем отошла от этого. Вытирает глаза. — Давайте продолжать. Юйкун? — Да? — Ты ходишь. — Точно, — староста невесело улыбается. — Конечно. Броня делает вид, будто не слышит тихого «вот бы уйти отсюда навсегда». Она не помнит, когда все началось. Она не пила таблетки, не показывалась врачам — все проходило само собой. Она считала, что умеет держать себя под контролем лучше, чем что-либо еще могло бы. Жизнь была относительно ровной — не считая семьи, что не желала видеть ни ее, ни мать с отцом, грешников в чужих глазах, не считая собственных попыток заслужить уважение других людей, не считая одиночества, — и она надеялась, что так будет и впредь. Чем ровнее, тем лучше. Чем спокойнее, тем лучше. Первой становится Тинъюнь. Они знакомятся на дне посвящения первокурсников, и ее звонкий торопливый голос заглушает все вокруг, когда она хватает ее, растерянную, за руку и тянет за собой. Тинъюнь становится лучшей подругой и в некотором роде учителем жизни, она принимает все ее эмоции, она показывает ей, как нужно веселиться, и вскоре уже не Тинъюнь тащит ее за руку за собой, а она, чеканя шаг, ведет Тинъюнь сама по проложенной тропе. Она купается в заслуженном уважении — староста, староста, каждый хочет подружиться, каждый хочет подсобить, — но помнит, кто первым протянул ей руку. Никогда не забывает этого. Никогда не перестает смотреть на красоту, опутавшую и привязавшую, никогда не перестает восхищаться. Никогда не перестает молчать об этом. Второй становится Кафка. Это здоровое соперничество, это электрический разряд, который приводит в чувство — ты расслабилась, ты забылась; помни о своих целях. Она едва не теряет должность, видя торжество в чужих глазах; она сохраняет должность, видя в них разочарование. Они идут пить, соревнуясь в количестве шотов, и знают, что никогда не смогут возненавидеть друг друга даже после худшего в мире проигрыша. Третьей становится Химеко, и она никогда не думала, что уважение и восхищение разделяет настолько тонкая грань. Она уважает Химеко. Она восхищается ею. Она оставляет их с Кафкой наедине в разноцветных клубных огнях, когда уходит танцевать, даже если танцевать совсем не хочется, и деликатно отводит глаза, замечая название статьи на экране ее телефона, прекрасно зная, что ни один из этих советов не сработает. Она делает каждое задание на дом раньше всех, следит за посещаемостью, берет на себя часть ее обязанностей, чтобы никогда больше не видеть, как уголки ее губ опускаются в печальную дугу. Четвертой… Четвертой становится она сама. Она не пьет таблетки — таблеток нет, нет ни Тинъюнь, ни Химеко, ни, кажется, ее самой, есть только отчаяние, горе и слезы, которые она прячет от других, потому что уважение потерять легче, чем заслужить. Потому что ей нужно быть сильной, чтобы не стать обузой. Она смотрит на переплетенные пальцы Сееле и Брони, на объятия наконец-то помирившихся Сервал и Коколии, вспоминает улыбку Тинъюнь — почему она должна была быть первой? — и хочет уйти в душевую, чтобы никогда больше оттуда не выйти. Их становится меньше с каждым днем, и силы в ней тоже уменьшаются, тают на глазах. Ей не хочется больше ни улыбаться, ни плакать, ни есть. Кошмары подтачивают разум, и она живет в них чаще, чем в реальном мире. Иногда ей кажется, что из памяти исчезает даже собственное имя. Почему Тинъюнь не могла просто остаться? Почему она сама не может просто исчезнуть? Почему все это происходит с ней? Почему она не может все это прекратить? Она засыпает — в очередной раз, — и впервые чувствует: что-то меняется. Юйкун засыпает первой, сжавшись в клубок на постели Коколии. Броня заботливо накрывает ее пледом, прижимает палец к губам, призывая остальных быть тише, и усаживается обратно под бок к Сееле, укутывая их вторым пледом. Гепард начинает говорить, только когда они затрагивают кошмары. — Я боюсь спать, — признается Броня, вспоминая то бесконечную тьму, то ледяной пейзаж, то пустой салон автобуса. — Каждую ночь вижу какую-то ерунду, и во сне мне ужасно страшно. Словно… ничего больше нет в мире, кроме страданий и одиночества — вот как это ощущается. — Мы все их видели. И я тоже. И Коколия. И Сервал — она говорила, что постоянно была в каком-то белом коридоре с мигающими лампочками. Блейд будил меня, роняя с тумбы лампу — он делал это специально каждый раз, когда просыпался, чтобы успокоиться или… не знаю, может, убедиться, что это все реально? — А что снилось тебе? Гепард задумчиво постукивает пальцами по колену. — Дождь. Я иду по какой-то трассе, там больше нет никого и ничего, кроме меня. И я знаю, что оставил что-то за спиной, но боюсь оборачиваться. Каждую ночь один и тот же сон. Броня рассказывает свои, смотрит на Сееле. Их переплетенные руки лежат на чужой коленке, и ей не хочется шевелиться, чтобы не спугнуть это прикосновение — слишком приятно. — Мне снилось, что я еду в машине, и вокруг какой-то постоянный звук. Но сейчас, когда я пытаюсь вспомнить… что это был за звук? Совсем вылетело из головы. — Ничего, — утешает ее Броня, поглаживая кожу большим пальцем. — Чем меньше ты помнишь, тем лучше. Я бы предпочла забыть каждую секунду своих снов. Гепард предполагает, что это знак, и они проводят некоторое время в попытках определить смысл, но под рукой нет даже сонника, и вскоре они забывают об этом. Сееле предлагает спуститься вниз, проверить Кафку с Волчицей и раздобыть еды. Броня неохотно, но соглашается; она только нашла удобное положение, и все, чего ей сейчас хочется — чувствовать тепло Сееле рядом в этой маленькой темной комнате, их последнем убежище. — Останься с Юйкун, — просит Броня Гепарда. — Так спокойнее. — Но… — Все нормально. Мы быстро. Во взгляде Гепарда тревога, ожидание беды, но он все же кивает. Броня чувствует его взгляд на спине до тех пор, пока не хлопает дверь. В коридоре темно и тихо. Высвечивая стены, они продвигаются до лестницы, прислушиваясь к каждому шороху, но дом мирно спит. Слишком мирно, думает Броня, признавая за собой некоторую параноидальность. Сееле шагает за ее спиной, держа за руку, и Броня сжимает крепче, каждую минуту ожидая того, что чужая ладонь может попытаться выскользнуть из ее хватки. — О, — Кафка с ножом ждет у ведущей в гостиную арки, напряженная и внимательная, и заметно расслабляется, увидев их, — это вы. Что вы тут делаете? — Мы буквально все живем в этом месте, — напоминает Сееле. — Не можем спуститься, что ли? — Пожалуйста, мне не жалко. Если хотите спросить, не было ли здесь чего странного, — она словно читает мысли, но это Броню уже не удивляет, — то нет, мы ничего и никого не заметили. Какая жалость, я уже устала ждать. — Говори за себя, — зевает Волчица, выглядывая из-за спинки дивана и потирая глаза. — Я бы лучше поспала, чем сражалась с невесть кем. — Ты и так спишь, а не сражаешься. Они перекидываются фразами легко и играючи, уже привычно, и это действительно облегчение — видеть, что с ними все в порядке. Броня, скрыв улыбку, проходит через столовую на кухню, все еще слыша отголоски их шутливой перепалки. — Так, — бормочет Сееле, заглядывая в холодильник, — что тут у нас… Заметила, кстати? Они перестали нас кормить. Думают, что мы струсим спуститься, или уже похоронили нас, как думаешь? — Мне не нравятся оба варианта. Смотри, мы можем сделать бутерброды. И пожарить яйца. Мясо варить слишком долго — мне бы не хотелось оставаться здесь все это время. Она достает лоток с яйцами, пересчитывает, пока Сееле, прислонившись бедром к тумбе, смотрит на нее в вопросительном ожидании. — Что вы тут делаете? — Серебряная Волчица заходит внутрь с уверенностью хозяйки, но голос ее сочится детским любопытством. — Готовить будете? Мы тоже хотим. Сееле раскрывает рот от подобной наглости. — Сами себе готовьте! Мы вам что, слуги? — Вы наши товарищи, — мурлычет Кафка из гостиной. — Мы должны помогать друг другу, разве нет? — Вот и помогайте, а не водите вокруг хороводы, — отрезает Сееле, выхватывая из рук Брони палку колбасы и почти кидая ее Волчице. — У вас даже ножик с собой, сидите да режьте. Потихоньку в темноте кухни начинает кипеть работа: пока Броня под уютный треск масла жарит яйца, напевая под нос мелодию, Сееле, Кафка и Волчица, сопя от усердия, строгают хлеб, сыр и колбасу, передавая их по цепочке, чтобы в итоге на большой плоской тарелке сформировать готовые бутерброды. — Режь хлеб ровнее. — Что за толстый кусок? Ты всю колбасу на один бутер собираешься потратить? — Сначала кладут колбасу, а потом сыр. — А если я наоборот хочу? Знаешь, как это называется? Лишение свободы самовыражения, вот как. — О эоны… куда делся верхний бутерброд? Сееле, положи его на место, я все вижу! — Что? Я голодная! Броня пытается запомнить этот момент — лучики света среди кромешного отчаяния, их голоса звенят, наполняя комнату теплом. Она представляет, что нет никаких пропаж, никаких запертых дверей — так они могли бы вести себя в обычной общажной кухне, создавая еду из всего попавшегося под руку, прежде чем разойтись по комнатам и засесть за учебники. Может быть, все происходит иначе, она никогда не жила в общаге и не погружалась в эту атмосферу, предпочитая снимать крошечную студию за деньги с написания дипломных и статей, лишь бы только подальше от матери, но в этот момент ей как никогда хочется изменить реальность на свои фантазии. — Готово, — возвещает она, перекладывая яйца со сковороды на тарелки, затем оборачивается, наблюдая мягко за тем, как Волчица и Сееле спорят о том, кто сделал больше бутербродов и кому полагается самый большой, еще не зная, что его в итоге под шумок заберет себе Кафка. Две порции они оставляют Юйкун и Гепарду, остальные съедают на месте, наслаждаясь самой возможностью набить животы. Яиц и бутербродов, разумеется, маловато после суточной голодовки, но Броня смотрит строго на ворчащую Сееле, и та замолкает с драматичным вздохом. Да, мамочка, как пожелаешь, говорит она, и Броня надеется, что румянец не видно в темноте. Помимо тарелок, Броня и Сееле забирают несколько ножей для самозащиты по совету Кафки, и это действительно дельный совет — они понятия не имеют, может ли оружие причинить какой-то вред тому, что живет в этом доме вместе с ними, однако само его наличие дает приятное ощущение защищенности. — Вы точно не собираетесь возвращаться в комнату? — уточняет Броня уже в третий раз за вечер, и в третий раз за вечер Кафка терпеливо отвечает решительным отказом. — Я больше не хочу сидеть как пленница, — поясняет она позже. — Встречу здесь то, что для меня уготовлено, лицом к лицу. — Ты же помнишь… — Да, можем позвать на помощь. Помню. Но не факт, что вы нас услышите, так что уж постарайтесь. — Мы попробуем тоже перебраться к вам, — обещает Броня под согласный кивок Сееле. В конце концов, Кафка в чем-то права — нет смысла разделяться и прятаться вместо того, чтобы выступить против общего врага плечом к плечу. — Вернемся за Юйкун и Гепардом, думаю, они не будут против. Гепард не выглядит как тот, кто пасует перед опасностью, да и Юйкун смелости не занимать, потому ей даже в голову не приходит, что они могут отказать. Кафке и Волчице, судя по расслабленному выражению их лиц, тоже — они знают это даже лучше, чем она. — Просто будем держаться вместе, — провожая их до арки, подводит итог Кафка, прокручивая рукоять ножа в пальцах слишком ловко для человека, использовавшего его только для нарезки бутербродов. — Вы можете поспать до утра, чтобы не тащить их сюда сонными. Думаю, мы сумеем продержаться до этого времени. Броня качает головой — ей совсем не хочется вернуться утром к пустой гостиной. — Не то чтобы я в вас не верила, но… Она врезается в застывшую в проходе Сееле, ударяясь носом о ее плечо, но прежде, чем успевает открыть рот для вопроса, сама понимает причину. — Юйкун? Их староста стоит в коридоре, с задумчивым видом глядя куда-то на стену, и будто бы абсолютно не замечает направленный в лицо луч света. Сееле, опомнившись, отводит его чуть в сторону, когда Броня легко тыкает в бок. — Ты нас потеряла? Мы просто ходили есть и решили не будить, — она поднимает тарелку. — Вот, это тебе и Гепарду. Негусто, но это все, что смогли приготовить… Юйкун? Та не смотрит на тарелку — ее взгляд скользит по их лицам, после чего она безмолвно разворачивается в сторону холла. — Юйкун, — нервно зовет ее Броня вновь. Все это абсолютно ей не нравится. — Что случилось? Они идут следом как привязанные — процессия, разрезающая темноту, плывущая в бесконечности. Броня щиплет себя за запястье — резкая боль появляется и пропадает, но они все еще здесь. — Ничего, — говорит Юйкун ровно и мягко, как и всегда, останавливаясь перед дверью. — Просто я знаю, что могу сделать это сейчас. — Что сделать? Они встают чуть поодаль от двери — створки словно поглощают любой направленный на них свет, устремляясь к потолку и выше. Броня вспоминает, как совсем недавно они находились тут в полном составе — на этом же самом месте, — но сейчас она едва узнает его. Разве эта дверь была раньше такой большой?.. — Наконец-то я могу сделать это, — Юйкун обращает внимания на них не больше, чем на картину на стене, и они с все возрастающим недоумением смотрят на то, как она гладит дерево двери и касается ручки, нежно и ласково. Тишину разрезает лишь ее торопливое неровное дыхание — будто она долго бежала, однако никто не слышал стука подошв. — Не откроется, — напоминает Волчица. — Мы же пытались столько раз, и… Остаток фразы застревает у нее в горле, когда Юйкун нажимает на ручку и без малейшего видимого усилия толкает створку, впуская хлынувший внутрь туман. От него, молочной пеленой крадущегося по полу, Броня невольно делает шаг назад, затем еще — желание оказаться как можно дальше, не соприкасаясь, охватывает все тело. Это похоже на первозданный страх — необъяснимый и всеобъемлющий; на странное наитие, шепчущее в голове. Она сжимает пальцы Сееле, не контролируя собственную силу, но та не сопротивляется, не издает ни звука — отступает следом, и рожденное между ними молчаливое понимание дрожит и вибрирует. Лопатки Брони упираются во что-то мягкое, заставляющее невольно вздрогнуть. Кафка сжимает ее плечо, пригвождая к месту — рука кажется тяжелой, хватка твердая, длинные ногти впиваются в ткань футболки. Кажется, что эти ногти могут проникнуть вглубь — вплоть до надкостницы, — и она даже не почувствует боли. Юйкун встает на пороге — на грани между белесоватым туманным ореолом и густыми чернильными сумерками она оборачивается, и Броня кусает губу до крови, осознавая вдруг, что видит ее — длинные волосы, нежное лицо, большие глаза, в которых наконец нет беспросветной тоски, мягкие округлые очертания высокой фигуры, — словно бы в первый раз. И в последний раз — она просто знает это; шепчет беззвучно, будто иначе все случится еще быстрее. — Нет, нет, нет… Кафка отмирает первой. — Стой! — кричит вдруг она неожиданно яростно, и от силы ее голоса что-то в воздухе вокруг трескается, даже туман колышется почти неуверенно. — Стой на месте, Юйкун, только посмей! — Прости, — шепчет та, поворачиваясь спиной — волосы взвиваются, неаккуратный хвост бьет по пояснице. Она не смотрит им в глаза. — Вы все… простите. Но я больше так не могу. В памяти Брони навечно запечатлевается этот кадр: ее слабая улыбка вполоборота в последнее мгновение, покрасневшие, но вновь блестящие жизнью глаза и умиротворенное лицо; то, как она шагает за порог и тонет в тумане как в морской пучине, с головой. Медленно, со скрипом щель сужается, пока они, оцепеневшие, смотрят на это, все еще не принимая случившееся, не в силах двинуться и что-либо изменить. Они бросаются к двери, когда она закрывается с тихим отчетливым хлопком, дергают за ручку — бессмысленно, впустую. Так же решительно, как и все, что она делает, Юйкун покидает их — надежный столп, спокойный оазис посреди пустыни, — и Броне кажется, что никакая борьба больше не имеет ни малейшего смысла. Уткнувшись в плечо Сееле, сжимая руки вокруг ее грудной клетки, она плачет навзрыд, выплескивая наружу все свое бессилие.