По привычке девочка вздрагивает, слыша знакомый свист, хотя больше за ним не следует толчков, щипков и обидных слов. Мальчишки обходят её стороной, только шепчутся по углам: теперь в их болтовне слово «убогая» сменилось на «чокнутая». Они боятся. Все, кроме одного.
— Привет, — Аралии ещё немного совестно смотреть ему в лицо: только недавно зажила разбитая губа, и ещё видны следы фингала. Поэтому она старается больше смотреть на свои руки и нервно теребит передник, не зная, почему сегодня ему вздумалось с ней заговорить.
— Ты ж людям помогаешь, да? Ну, как это там у твоего бога задумано.
Она вздыхает. Обычно после такой фразы Энвер всегда просит что-нибудь: то платок отберет, то ботинки, даром что у него в таких нога не поместится, то попытается выпросить денег. Как назло, от отца он прячется: а ведь не раз пыталась познакомить их, убедить помочь.
— Жрецы — да, помогают людям. Но я-то не жрица.
— Но хочешь же быть? Хочешь, когда вырастешь?
— Вырасту, там видно будет. Отойди.
— Да стой ты! — преувеличенно-жалостливая рожица не вызывает ни малейшего доверия. — Мне помощь нужна. Совсем немного, честно!
По-хорошему, нужно развернуться и уйти. Но Аралия медлит и остаётся, как и всегда, поддаваясь на уговоры. А наглый хитрец чувствует слабость и бесцеремонно давит, не собираясь выпускать добычу.
— Вон, торгаша видишь? У пекарни торгует.
«Торгаш» высокий и усатый. Круглые щеки лоснятся, точно натерты жиром.
— И?
— Ты поговори с ним, расспроси о чём, не знаю, о чём у вас там в храмах обычно болтают, чтоб не подозрительно! А я пару булочек с прилавка стяну. Чего, испугалась, что ли? Да кто на чокнутую подумает!
— С ума сошёл?! Не буду я помогать тебе воровать!
— Тш! — Энвер зажимает ей рот и оглядывается, не слышал ли кто. Но никто не спешит вмешаться, не зовет стражу: возмущенный возглас растворился в рыночном гаме.
— Почему просто не попросить? Людей много хороших.
— Ты по своим-то дуракам не суди! Станет он за здорово живешь товар раздавать, еще чего.
— А я попрошу. Сам увидишь!
Не позволяя себе передумать, девочка спешит к высокому прилавку: ее подбородок чуть выше края.
— Добрый господин!
Торговец удивленно смотрит на нее снизу вверх. Аралия чуть мешкает, но желание убедить в своей правоте прибавляет решимости, и она начинает издалека, так, как обычно начинал отец.
— Я из храма Илматера на Драконьем Перекрестке. Знаете, к нам обращается за помощью так много бедных людей. У некоторых совсем нет еды, даже буханки хлеба…
Он слушает вежливо, но скучающе, и с каждой новой фразой Аралия робеет, втягивает голову в плечи. Ей кажется, что ее могли отшвырнуть, как глупого котенка, пытающегося влезть в ведро. Торговец чувствует момент, когда она готова озвучить просьбу, и тут же перебивает:
— Я не приношу пожертвования.
— О. Ладно. Хорошо. Извините, и спасибо за беспоко…
Ее перебивает возмущенный окрик. Лицо собеседница в мгновение ока краснеет, как спелый помидор, когда во всю силу легких он рявкает:
— Держите вора!
Мигом поднимается суматоха: ближайшие лавочники переглядываются, проверяют прилавки, горожане мечутся и вертят головами. Среди разноцветных спин она успевает заметить знакомый затылок и тут же сама срывается с места. Все превращается в череду быстрых вспышек. Вот она налетает на чью-то корзину, покупки рассыпаются, вслед несется ругань уже не только пекаря, но и незнакомой женщины. Вот уворачивается от бродячей собаки, и та заходится хриплым лаем. Топот двоится в ушах, непонятно, свой или принадлежащий преследователю. Мимо проносятся дома, переулки, удивленные лица. Аралии страшно и стыдно одновременно, глаза щиплет, но она не плачет. Наверное, потому, что бежать, не глядя, еще страшнее.
— Эй! Сюда давай, наверх, быстро!
Из-за бочек и ящиков, составленных в углу у старого склада, ей протягивают руку. Ноги путаются в длинной юбке, сердце гулко колотится после недавнего бега. Карабкаясь, Аралия тревожно оглядывается, но никто не спешит по пятам. Энвер, подтянув ее за собой на крышу, удовлетворенно усмехается.
— Да не ссы, все продумано. Щас бы ему весь остальной товар без присмотра кидать! Ну побежал бы за нами, так ему бы лавку обнесли кто посерьезнее. С площади смылся, считай, победа. Завтра он и лица наши не вспомнит.
С одной стороны крыши тянется улица. С другой — обрыв, уходящий в туманную синеву. Голова слегка кружится, и Аралия невольно придвигается поближе к трубе, чтобы ухватиться, если вдруг посыплется черепица. Энвер сидит легко и расслабленно, словно уже не в первый раз прячется именно на этой крыше. Отдышавшись, она не может не посмотреть укоризненно:
— Ты все еще мог попросить.
— А он бы не дал. И че?
Выудив из сумки аппетитно пахнущую булочку, он отщипывает кусочек и кидает им в голубя. Тот встревоженно машет крыльями и улетает. Энвер усмехается и протягивает остаток ей.
— Держи. Но только одну. Остальные мне.
Она бы предпочла отдать ему всю добычу. Обычная булочка, за которую отец мог бы и заплатить, из рук Энвера кажется отравленной. Но впихивают настойчиво, словно он сам боится передумать, и Аралия покорно принимает угощение.
— Глупая ты, и святоши твои. Ходите с голой жопой, так ее вдобавок рвете, чтоб всех подряд спасать. А те, кому есть, чего отдать, в жизни не поделятся.
Он морщится и тут же сплевывает.
— Может, и ты поумнеешь, поймешь. Не надо ничего просить. Нужно — бери сама, столько, сколько можешь унести. И вот тогда-то твоим будет все, что угодно.
Внутри поднимаются и опадают волны негодования. Нужно найти слова, возразить, упрекнуть, но ни одно не кажется убедительным. Энвер за обе щеки уплетает краденую добычу, пока Аралия смотрит вдаль, на тающий в синеве величественный силуэт Змеиной Скалы.
***
Гостиная небольшого дома в Нижнем Городе залита кровью.
Девушка, освободившись из-под красной вуали, выводит алые узоры на стенах, кружится и мечется, словно листок, подхваченный порывистым ветром. Обычно нежная колыбельная звучит отрывисто: не хватает дыхания, чтобы петь в полную силу. Она натыкается бедром на стул, к которому привязано тело светловолосого мужчины, останавливается и заливисто хохочет.
Острое чувство вины бесконечно сражается с ведущим голосом отца, а она стоит меж ними на поле битвы, получая раны с обеих сторон. Она истекает кровью так же, как почти час истекал накануне умирающий хозяин дома. Он должен был умереть последним, увидев прежде, как изрежут на куски всех до одного членов его семьи. Успокоить его жену оказалось сложнее всего: она то плакала, то проклинала, то умоляла, даже когда от её руки остался лишь изуродованный обрубок. Наперебой с ней мужчина предлагал то деньги, то вечное служение, то весь этот дом, что угодно, лишь бы его не коснулся вечный сон.
Торговался он не с Аралией — с другим человеком, наблюдавшим из тени дверного проема.
Энвер Горташ смотрит на танцующую дочь Баала, склонив голову к плечу. В уголках его рта таится тёплая улыбка, заставляющая невольно зажмуриться. От этого взгляда любые раны кажутся незначительным пустяком.
Единственный, кто слышал колыбельную и остался в живых. Тот, кто разделил с ней острый миг безумия и не отступился. Кто-то другой увидел бы чудовище. Монстра. Он же застывает не в ужасе, но в восхищении. Энвер безоговорочно принимает старую подругу, любуется, как произведением искусства.
Аралия протягивает к нему руки, вовлекая в танец. Он смеётся и делает пару неловких шагов, прежде чем попытаться отстраниться:
— Нам лучше бы поскорее убраться отсюда. Неохота возиться еще и со свидетелями.
— Я убью их.
— Знаю.
— Всех, на кого укажешь. Всех, кого только попросишь.
Она не выпускает его ладони, тяжело дышит. Сохнущая кровь липнет к босым ступням. То, что происходит здесь, под взглядами мертвецов, кажется интимнее и глубже, чем любое романтическое свидание.
Энвер считывает ее настроение так же легко, как всегда, и потому вдруг сам приближается. Аралия закрывает глаза, сосредотачиваясь на скользящем змеином касании к лопаткам, а затем вверх, вдоль шеи, к затылку.
— Пусть каждая смерть станет не только подношением, но и шагом вверх. К нашему правлению. Нашему величию.
— Так и будет. Однажды, так и будет. Обещаю.
Уже не думая о приличиях, она целует его пальцы, оглушенная тем, как сильно это убийство отличается от прочих. Прежние были тяжёлым, но необходимым ритуалом. Чужой агонией, которую она проходила вместе с жертвой, Сейчас же, когда уснули вечным сном те, кто стоял на его пути, Аралия… Счастлива?
В отражении тёмных глаз ей видится ответная клятва преданности — перед тем, как его веки смыкаются, и ее привлекают ближе. Она тянет его за волосы к себе и целует. Совсем иные, нежели жажда крови, чувства пронзают её. Хочется сжимать в объятиях, кусать и зализывать раны, раствориться, потерять себя — целиком, без остатка.
Аралия смеется, плачет и гладит Энвера по щетинистой щеке, оставляя быстро засыхающий багровый след.
***
Ветер касается разгоряченного лба. Колокольчики тихо позвякивают на ветру в такт песне.
Колыбельные не поются громко, особенно когда кругом сгустилась сонная, почти могильная тишина. Из шатра неподалеку изредка слышится похрапывание Уилла. Нет, если он не проснулся чуть раньше, вряд ли вздумает проснуться и теперь: хруст раздираемого мяса, удары ножей и хрип умирающей куда громче дрожащего, сбивчивого голоса. Слезы катятся по вымазанному кровью лицу, вычерчивая светлые дорожки.
— Я пела столько раз, — сдаваясь, Аралия прижимает ладони к груди, стискивает зубы: ее трясет от страха, — Всё неправильно. Почему мне так плохо? Обычно ведь не так. Не так.
Она держится за голову, подавляет рыдания, но те рвутся наружу, переходят в мучительный кашель. Почти настоящими кажутся два раскаленных гвоздя, с обеих сторон вбиваемые под череп. У шеи странно щекочет: Аралия легко представляет личинку, ползущую вдоль позвоночного столба. Маленькие челюсти впиваются в оголенные нервы. Иллитидский паразит жрет ее по частям, подъедает гниющие останки памяти. Откуда ей знать, что такое «обычно»? Что такое «правильно» и «нет»? Она давит пальцами на лоб, силясь вскрыть череп, выдрать личинку и растоптать, а затем выдрать изрешеченный дырами мозг, чтобы сложить его куски, как детали паззла, во что-то целое.
Может, там она увидит
его лицо.
Сердце тянет вниз, оно давит на лёгкие, как если бы гигантская рука вдавливала внутрь ноющую грудину. Могучая тёмная сила, будь её воля, разорвала бы надвое. Кажется, вот-вот она это и сделает. Так производятся казни: подвешивают за ноги и распиливают тупой пилой. Кто бы ни впился столь жадно в её душу, он поступит так же: разрежет до диафрагмы, выпотрошит суть, чтобы не оставить ничего, кроме страшного зова.
Те, кого ты любишь, кого желаешь спасти, станут лучшей жертвой.
Обычно на эти слова губы Аралии растягивал покорный злой оскал. Так радуется выдрессированный охотничий пес, счастливый от мысли, что вот-вот загонит новую добычу для хозяина.
Сейчас она закрывает глаза. Тихая песня переходит в отчаянный крик. Пусть они увидят, пусть узнают, пусть прикончат ее. Не из-за певчей птички, чьей лютне было суждено навсегда замолчать: из-за страшной, пронизывающей догадки.
Ты убьёшь его. Ты отдашь его мне.
