Игра в сапёра

Но здешний воздух полон наваждений И боли незаживших ран. В нём сны и миражи моих сомнений Переплетаются в капкан. Рок-опера Орфей — Капкан

Стоит ли говорить, что он так почти и не спал в эту ночь. Хотя беседа, далекая от дружеской, и вымотала его. В спальню Андрей не зашёл – почти приполз, за стенку держась. Агата, которой снова пришлось укладывать дочку и которая уж было открыла рот, посмотрев на него, промолчала. Только приглашающе откинула краешек одеяла. Он был за это благодарен, хотя в этом всем и читалось явственное: «Завтра поговорим!» Завтра будет завтра… А ему, хоть и было плохо, причем совершенно физически, но вырубиться не получилось. Всё мучали мысли, что Князев сам себя в западню загнал. И только под утро, весь накрученный, пару раз получивший острой коленкой Агатки под дых (вертелся хуже ужа!), провалился в какое-то тяжелое забытьё. Только вот ни отдыха, ни хоть какого-то облегчения то не принесло ни капли. Сон не сон, явь не явь — вернулся он прямиком… нет, не в палату больничную, весь иголками, как ежик, вышедший с тумана, утыканный. А в 19 июля, в ванну. Привет, провиденье — весьма живо напомнило ворвавшейся, как и тогда, Агатой с единственным словом на губах — «Миха», чем всё может и тут окончиться. Не изменится всё от одного письма, от одного решения, совсем нет. Это только у Уэллса достаточно бабочку раздавить, здесь же стрелки отмотаны «всего» на десять лет. Маловато будет, хоть ты этих бабочек сотнями потопчи. Единственное чего добьешься — прозвища какого обидного. Ага, Князев — маньяк, охотящийся на бабочек. Совершенно легально существуют же лепидоптерофилисты. Не спрашивайте откуда слово это, больше мат трёхэтажный напоминающее, взялось. Может, в аэропорту каком рейс задерживали и журнал попался, когда интернета в смартфонах не было и в помине. Но вот ушло отчего-то в долговременную память. Скорее всего, чтоб потом в одной из песен обыграть трагично смешно судьбу из личинки стать куколкой, затем превратиться в гусеницу, а уже из гусеницы расправить крылья и стать прекрасной бабочкой, чтоб либо окончить жизнь на лобовухе, либо упиться пыльцой до смерти, либо же попасть на глаза маньяку-коллекционеру и навечно остаться тушей мертвячьей в альбоме! А вы как думали? Только муха, что ли, маленькая птичка?! Конечно, нет. В любом случае маяться подобной дурью, как отрывание бабочкам крыльев, чтоб изменить будущее, Князь не станет. Нашли дурака. Нет, он понимал, что давшийся ему с таким неимоверным трудом второй шанс ещё придется отвоевывать, отгрызать у смерти и судьбы. Нет, это только первый шаг был… Дальнего нелегкого пути. Утром кое-как получилось отбрехаться от Агаты, правду поведав — так, мол, и так — да послал ему письмо вместо сайта. Да, это из-за него мы трое невыспавшиеся. И, да — Андрею совестно, но сделать с собой он ничего не может. Прости. Жена долго смотрела на него, и, впервые за весьма продолжительное время, не решалась ничего сказать. Но в глазах её он прочёл неутешительный диагноз, поставленный ему. Горшенизм головного мозга. Обширное поражение центральной нервной системы, связанное с зависимостью от того, кто раньше просто, как должное, тебя воспринимал, а теперь и вовсе перестал и в грош ставить. Проявляется в редком упрямстве, мазохизме и крайне нелегко поддаётся лечению. С того момента потерял Андрей сон. Не с того, как понял, что болен, увы, безнадежно. Это-то как раз не доказано, да и, знать, не совсем он пропащий, раз Агата с ним всё это время носится! И Горшок тоже не пропащий! И вообще, ставить на человеке крест — любой — это нехорошо. Вот. А спокойствие он потерял от самого факта жаркого потустороннего разговора. Князь, может, очень-очень старался, но до дзен-монаха ему как Реннику до Монсеррат Кабалье. Медитации тут не помогут. Время до среды тянулось ужасно медленно. Днём тяжело было играть роль, от которой отвык, но это меркло с тем, что вгрызалась в него ночью. И, нет — это не объятая страстью молодая жена. Увы, у них тут всё с рук валилось, времечко ну очень неудачно совпало… Какой тут секс. Во-первых, каждый сон неизменно превращался в кошмар, с одним-единственным сюжетом: Миха умирал. По разным причинам, но покидал эту грешную землю — где-то тихо, с огоньком, где-то громко, с феерией безумной. Иногда вместе с ним умирал и сам Андрей, реже — Агата, мама, даже Алиска. После каждого такого сна просыпался весь в испарине, как после бани, подолгу пытаясь вдохнуть и успокоиться. С дыхалкой у него, в отличие от связок, всё хорошо было. Видимо, психосоматика сказывалась. Но жену он пугал знатно — раз так прижало, что очнулся — Агата над ним зависла, воздух вдыхала, блин… Обозвала идиотом, посоветовала к мозгоправу сходить, или так он и сам с катушек слетит, и она заодно, а Лиску на кого?! А таких снов было много — по несколько раз за ночь. Повезло ещё, что так феерично, с прервавшимся дыханием (во сне самого Князя утопили в бочонке с пивом какие-то безумные фанаты Мишки, твердившие, что это он виноват в смерти кумира!), только раз торкнуло. А то б Агата точно куда-нибудь да сдала его. Хоть бывшей жене. Тоже мозгоправ, пусть и специфический… Неожиданно пришла в голову мысль, что, может, обратиться к Алёне не такая уж дурная идея? Ведь то, как он здесь оказался, только укрепляет его веру в сверхъестественное. Но пересилить своё предубеждение не смог. Вот ещё! Сам разберётся со своей башкой, а перед Алёнкой, если и явится, то только, когда все долги по алиментам погасит. Иначе — стыдно. А ещё страшно: вдруг та заметит, что его «подменили». И в тоже время интересно — а заметит ли? Естественно, что погружение в подобные кошмары Князь оттягивал как мог. А во-вторых, помним же, да, главные вопросы?! Так вот, в черепной коробке продолжала биться мысль: что делать? А делать что-то надо было и срочно. Два раза он побывал на репах своей-не своей (ощущалось дико странно — Князь скучал по Женьку, Иришке и Альберту! Мозг очень неохотно признавал, что он с ними относительно недавно. А ещё Андрей скучал по нормальной репточке, оборудованию и обилию овощей и фруктов — к хорошему быстро привыкаешь! А от смолящего Каспера как-то отвык, да) группы. Надо было уже прояснить ситуацию, парни явно нервничали, будто чувствуя, что фронтмен стоит на перепутье и мечется в поисках хоть какого-то решения. Впрочем, что чувствовать — их бедственное положение легко было увидеть — как только баркас в прошлый раз выстоял. Сейчас вот Андрей уже учёный, знал, на что внимание обращать… Потому и видел как, например, Димка Ришко на него поглядывает, словно решая, сдюжит не сдюжит, не пора ль в шлюпку прыгать. Да и Вахтанг хмуро попросил его до Нового года решить-таки вопрос. Попросил, а дальше давить не стал — за это ему отдельная благодарность, потому что и так ощущал Князев, что со всех сторон в тиски зажало. Кругом-де виноват он! И перед парнями, что раскрутиться быстро не вышло, перед женами и дочками, что нормально обеспечить не может, перед Горшком, бл*дь, что «бросил». И перед самим собой, что уже почти сделал выбор, который однозначно отрицательно на нём скажется в обозримой перспективе! И, нет — кривить душой Андрей не хотел. Но по мере приближения среды становился всё дёрганее. И хочется Мишку уже в живую во всех смыслах увидеть, удостовериться, и колется… Ох, как колется! Поэтому и не спал толком, являя собой то ещё зрелище — бледная, похудевшая рожа и красноречивые синяки под глазами. Ещё чуток — и сможет Пьеро косплеить. Очередное утро в новом мире встретило его звоном будильника и хмурым небом. На самом деле он уже прекратил ждать пробуждения в больничке. Жить ожиданиями — не его удел, поэтому… Проснись и пой, птица певчая, счастье и удачи принеси мне… Только вот даже мир за окном намекал, что хрен тебе, Андрюша! Но вставать всё равно надо было. Безделье убивало его. Да и сегодня дел было невпроворот. Важных. Протопал на кухню. Там возилась показавшаяся ему ещё более хмурой, чем ненастное небо, Агата. Ну ещё бы — жена была утомленна, как его не вполне адекватным поведением (Князь честно старался, но…), так и затянувшейся болезнью Лиски-Алиски. Ах, если б Андрей мог поделиться знанием своим, что всё хорошо будет, что через десять лет такая бойкая хохотушка вымахает, но… В дурку не хотелось. Агата сосредоточенно готовила завтрак, но Князь видел, что она наблюдает за ним краем глаза, помешивая дочке кашу. Но и он сам проигнорирован не был, пока зависал в мыслях, жена перед ним поставила тарелку с яичницей с беконом. Эх, где ж его полезное питание... Впрочем, сейчас в горло б не полезли и самые красивые и сладкие помидорки черри мира. Есть не хотелось — сегодня была среда, вся еда комом в горле вставала, словно безвкусную жвачку жуешь, спасибо — не стекловату, но он вяло ковырялся, чтоб не обидеть заметно раздраженную Агату. Ночью Лиска капризничала, просыпалась особенно много раз, пришлось её долго успокаивать… И он сам тоже очень хреново спал, может, и не капризничал, и вёл себя прилично, да и успокоить его не в силах было ничто, но своим копошением снова неудобств доставил. Потому как, после выделанного им фортеля с остановкой дыхания, заметил, что Агата и к нему напряженно прислушивается. Кругом виноват — помним, да? Тяжко вздохнул, проталкивая в себя глазунью. — Спасибо, родная, — потянулся поцеловать, после завтрака но Агата неожиданно уклонилась и отошла, как-то очень уж раздражённо сгружая тарелки в раковину. — Мне надо отъехать сегодня, — продолжил Князев, пытаясь хотя бы создать видимость мира. Ему б лучше промолчать, но давила на него эта ситуация. Там — семья отдушиной была, проблеском, а здесь… И сверху дно, и снизу дно — так там этот треклятый Тодд пел?! — Куда? — наконец-то проявила заинтересованность жена, почти меча вымытые стаканы на сушилку. — На репетицию, — со вздохом ответил Андрей, кожей ощущая беду. Сейчас вцепится… И пусть — может немного напряжение схлынет — и у неё, и у него. — У вас же сегодня нет… — теперь уже чересчур аккуратно Агата поставила последнюю кружку и обернулась: в глазах её мелькнула догадка, — К ним, да? — Агатик, — Андрей растеряно подыскивал слова. Вот как теперь жене объяснить, что не может он больше по старому плану действовать. Другая б обрадовалась — снова деньги в дом, но не его подруга боевая. Хотя здесь они ещё основной свой пуд соли не съели вместе, только надкусили. И всё равно. Не за финансы переживала жена — за него. — Тебе мало? — пошла та, наконец, в атаку. — Унижений? — Агата говорила холодно и четко. — Полгода последние не репал, не созванивался, а теперь что? Захотелось в великую дружбу поиграть или помучиться больше? Ты мазохист, Князев? — Агата, ну, Мишка — анархист, я — мазохист, — попробовал пошутить Князь. Да уж, шутканул — так себе. Вышло, судя по плеснувшейся боли в темных глазах напротив, не очень. — А мы кто? — она резко подошла к нему, так, что он даже чуть не отступил назад, но удержался. — Кто мы в твоей парадигме, Андрей? Невинные жертвы вашей общей судьбы? Созависимые? — теперь жена озвучивала его потаённые мысли и страхи. Князев похолодел и, будучи не в силах двигаться и оправдываться, внимал: — Я слышу только Миша-Миша. Он твой свет в окошке, ради него ты и со скалы прыгнешь, если прикажет, да? — Ну, тут Нигровская, конечно, лишку махнула… Или нет? Липкий страх пополз по спине. А чем он сейчас занимается? Не со скалы ли сигает, в метафорическом смысле, разумеется? А как ещё назвать его решение, то, что уже было принято в сам момент осознания себя в прошлом, но Андрей врал об этом самому себе. Самообман стал его спасением и капканом. И это ужасно. — Это ненормально, понимаешь? — сверкнула яростно очами Агата и сама за него ответила: — Вовсе нет. Ненормально так прогибаться, теряя чувство самоуважения. Мало ты вытерпел за последние полгода, год, два?! А теперь что, откажешься от мечты? Вернешься побитой псиной?! Думаешь, как раньше будет? А вот х*й! — в сердцах сматерилась она. — Ты просто растворишься в нем, погибнешь сам, утянешь и нас. Что на это ответить Князь не знал. Сердце кололо. Грудь сдавило. Правоту колких слов он признавал, но не успел придумать, чтоб ответить, как переубедить, что не сошёл с ума, не мазохист (или просто не было аргументов!), как та перевела дыхание и продолжила наступление: — Ты ведь не выложишь объявление, так? А дальше что? Группу распустишь? У тебя и выбора-то нет, так что ты решил Андрей? — спросила она, кусая губу. Никогда раньше за ней этого не замечал. И вот… Хороший, блин, вопрос, но ответ Агате, судя по её лицу не требуется — та и так всё знает. И всё же спрашивает. Князь заскрежетал зубами. — Я отправил… Мишке! Я не мог без предупреждения взять и уйти! И я ещё ничего не решил. Это не просто! Я отдал Королю и Шуту… — но тут его женка перебила, криво улыбаясь: — Лучшие годы жизни?! — И это тоже, но я хотел сказать душу, — нахмурился Князь. — Угу, точно и душу, и сердце… Скажи, там у тебя для нас хоть сколько-нибудь места значится? Мише он отправил! И тот, конечно же, понял твой крик отчаяния, внял, и поэтому тебе тогда ночью звонил! Поэтому я потом Алису два часа укладывала. Снова Мишка. Позвал, наорал — поверь, я и в соседней комнате слышала, а ты и побежал к нему по первому требованию, забыв о гордости! — Агата уже не щадила его. В лоб высказывала. Андрей мысленно застонал, а та всё продолжала забивать гвозди в его череп, но увернуться он не смел. Сам виноват, и понимал это. — В общем, Князев, реши наконец — что тебе нужнее! Горшок и его загоны, или ты сам и наша семья! Потому что так дальше продолжаться не может, — сорвалась она на свистящий шепот, а грудь вздымалась тяжело, будто нет-нет, да и вцепится в него ногтями… Лучше б вцепилась, право, чем рвала на части. — Агат, — Если он думал, что до этого ему худо, то теперь Андрей по-настоящему чувствовал себя плохо — такой выбор перед ним раньше не стоял. Вообще никогда. Понимающая у него женка, но тут понимание пересекало границу. Как можно объяснить, что он чувствовал и где побывал? А ведь — с точки зрения имеющихся у Агаты фактов — поход ва-банк объясним. Она не хочет наблюдать, как он себя гробит, по её мнению, в угоду тому, кто плевать хотел. И это Князя било наотмашь. Ему нужна была её поддержка, очень нужна. В прошлый раз это сильно помогло. Но тут неравнодушие и проницательность Нигровской выходили ему боком. Выбор страшен и суров. Семья или Мишка, блин. Не мог он тут так по-глупому, из-за даже не непонимания, а невозможности всё объяснить, потерять Агату с Алиской — они поддерживали его всегда, с мыслями о них часто приходили и силы, и желание продолжать. Но Мишка… Князев прекрасно понимал, чем всё закончится, и это сводило с ума. Его он тоже не мог просто так взять и оставить на произвол судьбы, тонуть в одиночестве. Теперь нет, не с этим знанием. — Давай позднее, вечером поговорим, — еле выдавил из себя, зная, как жалко это звучит. Агата фыркнула, вздернула бровь и ничего не ответила, удалившись в дальнюю комнату. Остаток дня до вечера, он, тщетно пытаясь успокоиться, возился с дочуркой — не помогало. Ладно, хоть нервяк свой ребенку не передал. Вполне мирно повозились с кубиками мягкими. Хвала их создателями, что именно таковыми. От тех имелся звуковой эффект, и Лиске очень нравилось кидать ему какой-либо в лоб… Те пружинисто отскакивали и, в зависимости от изображенного на них животного, издавали блеяние или же ослиный крик. Всё чаще последний, что едва не доводило Андрея до состояния легкой истерики. Ну, дочка точно знала, какие выбирать, да? И всё-таки, от таких, самых легких из предстоящих, похоже, ударов судьбы, ему было до болезненности хорошо. Не один. Но чувство это притуплялось, стоило ему в очередной раз осознать глубину бездны, в которую он сиганул. Ощутимо колотило и от предстоящей встречи, и от какого-то нового ощущения одиночества. Один во враждебном мире. Девочки… Да, что девочки — они ещё минимум с десяток лет точно от мам своих зависеть будут. Как те скажут — так и будет. А с его графиком, точнее с графиком бешенным Короля и шута, он будет не воскресным папой, а папой ежеквартальным. Агата больше не сказала за весь день ни слова. Ее молчание напрягало, но Андрей прекрасно знал, что в таких эпизодах надо дать ей личного пространства. Переварит всё получше, может, и попустит её. Однако, уже когда обувался, она всё-таки вышла и прислонилась к косяку: — Всё-таки едешь? — спросила устало и с какой-то неоправдавшейся надеждой, что ли. — Да, — Князь решил быть кратким, но прибавить был обязан: — Вернусь — обсудим, — не мог он всё на точке оставить, отчаянно хотелось запятой. — Надеюсь, ты всё правильно делаешь, Андрей, — тёмные глаза Агаты смотрели строго и печально. — В любом случае, удачи. Тебе точно пригодится, — и отлепилась от косяка, направляясь к манежику с Лиской. От этого разговора ощутимо засвербило в груди неприятное чувство. Как будто на войну провожала, или, минимум, на смертный бой. Хотя… Может, так и есть. Бой за себя и этого вот Чудища Лохматого. Жаль только, что не в сказочном мире, где можно колдуна злого умертвить, да друга от сетей помрачающих освободить. На старую точку он приезжает вовремя. Конечно, выехал загодя — пробки миновал. В голове бьётся: «Не опаздывай, Андрей Сергеевич!» — вот вечно он ему будет это припоминать… А ещё Сергеевич — это резало до сих пор, хотя с языка чужого сорвалось уже давненько как. Горшок, может, вообще и думать забыл не то про приглашение своё, не то про приказание, а? А ну как надрался после в стельку да по вене прогнал — и вылетело всё с башки лохматой, чудной… И зайдёт он сейчас гостем нежданным-негаданным… Чужим. Может и вовсе поиздеваться решил. Или просто не срослось, а уведомлять его не стали. И попинает Андрей дверь, только и всего. Ну, ладно, допустим, где спрятан запасной ключ он помнит (если не перепрятали) — может зайти, попинать гитарку Ренника… Ладно-ладно! Просто войти и поперечеркать на хрен тексты этого их Тодда, типа метку оставить: «Здесь был Князь!» Ага, ладно хоть не собачью метку… А ведь как мелочно всё это, а? Размениваться на подобное? Андрей вздыхает. Но всё равно долго не может войти. Не из-за страха, что надули и посмеялись зло, не из вредности хоть что-то Мишке наперекор сделать, а просто потому, что не может. Внутренности сводит — и не только потому, что вернулся туда, чью страницу жизнь давно перелистала. А потому что страшно, а вдруг нет? Вдруг Горшок всё же мертв, и вместо него там Северный флот на него недоуменно выпалится? Потому и ходит, бродит кругами вокруг здания, даже не думая, как это со стороны смотрится… Что вот, если увидит его, не дай Шут, кто из коллег по группе — пока ещё и его группе тоже — напомнил он себе! Так вот, подумают черти болотные, что херня какая-то и размазня Князь. Ну, то есть, на мгновение мысли эти всё ж проскакивают, но сразу же выметаются — Андрею глубоко сейчас на это похрен. Такого размера болт не найти, наверное, который он положить готов на мнение Лося и сотоварищей в этой ситуации. Неприятно — да, но когда муха жужжит тож неприятно, мы от этого от операции по спасению не отвлекаемся же? И вообще подхлестывает его от осознания, что вот сейчас предстоит ему… Не просто голос услышать — живого Мишку увидеть. Пусть и говнюк он тот ещё. Живой. Дышащий. Говнюк! Противоречивые эмоции разрывали и голову, и душу. Хочется этого идиота то ли обнять, то ли придушить. Причем можно проделать и то, и то. Он же не душегуб. Профилактически слегка попугать… Ох, и это дурно звучит, но чувства-то выхода просят! И как тут быть?! Биться головой о стену? Так башка ему ещё пригодится, да и, чего доброго, услышат. Ещё и поэтому круги наворачивает — успокоиться надо. Итак уже первый контакт, хоть и телефонный, фиаско обернулся. Да к тому же так и вспыхивают слова Агаты — «по первому требованию бежишь». И в самом деле, бежит. Ещё немного — и хвостом вилять будет от радости, что снова Горшка воочию увидит. А ведь был бы псом — точно б поскуливал от радости и боли… Ну что он за человек после этого, а? А ведь с момента очухивания в этой реальности было предостаточно времени (ночей бессонных!), чтоб понять, что этот Миха не совсем тот, что последние 10 лет обретался в его голове. Да и был ли тот? Или он его придумал, сам таким создал, слепил, как гомункула, а?! Надо смотреть правде в глаза: все эти годы Князев старательно замазывал свои воспоминания, ретушируя и выбирая только те, что боли не приносили. Или особой боли. И вообще — это тогда, в тринадцатом, обида у Горшка отгорела, сменившись горечью смирения какого-то со своей судьбой и уходом Андрея. И, может быть, будь у них чуть больше времени и получилось бы из нескольких искорок возродить пламя былой дружбы и общности. Группу Князь бы, конечно, не оставил, но был уверен, что выход бы какой-то нашёлся. Как и в том, что общие планы и проекты этому не мешают, и разные группы тоже. Вон, сколько примеров повсюду. А тут, в уходящем 2011, не искорки были. Тут слепое, гневливое, почти черное от боли и непонимания пламя ревущее взметалось ввысь, угрожая всё к чертям спалить. Этот Горшочек ярко полыхал, если не злобой, то обидой. Этот Миша практически не выползал из маски Гоблина. Этот Горшок, пока ещё не треснувший, но уже явно поплывший — это следует учесть. Этот Миха был ещё полон сил, чтоб отчебучить какого-то пздца. Ну и чтоб спастись — последнее хорошо. Надежда есть, но и шанс ухреначить всё сильнее, чем раньше. Князев немного боится. И того, что вот сейчас войдет и впряжется в старую телегу, наступив себе на горло. И того, что войдет он и эпично окончательно разругается с Горшком, без права на амнистию. Даже мысль возникла, бросить всё к чертям собачьим и свалить, так и не явившись туда, где его, скорее всего, никто не ждёт. Да и вообще, кто сказал, что это удачная затея, сдаться в руки брадобрею? Однако, напомнив про годы страданий и шанс, что никому не выпадает, пересиливает себя, цепляет каменно-бесстрастную маску на лицо, да и входит-таки. С опозданием в полчаса. Почти как в лучших традициях юности, когда мог и всю репу благополучно проеб*ть, но не потому, что плевать, и не по тем причинам, что останавливали его сегодня, а просто потому, что творческий процесс или молодость захватывали с головой. Увидел что-то, просвистело мимо мозга, попало в душу, достал бумагу и карандаш, с которыми не расставался… Очнулся — уже ночь. А Мишка, что придёт его с собаками искать, не утерпев, откроет было рот, чтоб поорать, но Князь его новорожденным текстом заткнет… Так и жили, почти не тужили. Жаль, что нельзя сейчас стать тем самым юным шалопаем. И Мишутку вернуть, желательно того, ещё не вкусившего, вопреки собственной непереносимости боли, чёрного. — Привет, — нейтрально говорит, входя в знакомые стены, которые тут же начинают вокруг него умозрительно сжиматься. Спокойствие! Только Спокойствие! Ну, не съедят же они его — не куклы ж в самом деле… И вообще, надо же что-то сказать, молча завалиться было б совсем глупо. Как и сказать: «Здрасьте, я ваш дядя Андрей, блудный попугай, скучали по мне?». По реакции видит, что всё-таки ожидали его появления — не удивлены совсем. Знать, не забыл Миша и всем растрепал, хвастался, поди, каков он удалец — поорал, да и заставил Князева назад приползти! Учитесь, мол, пока я жив. Может, даже так и сказал, пока жив… Бл*здец, во что Андрей ввязался? Причем сам, никто не заставлял! Вновь переключил внимание на собравшихся, пытаясь анализом отвлечься от главного – от Горшка. Реник – тот с вызовом глядит, Пор, как обычно, с рожей непроницаемой сидит за установкой, но уже не стучит — тихо стало на точке, Яшка глаза отводит. На Сажинова он особо не смотрит, как и на Захарова — эти особо погоды не делают. Да и не успевает. Всё вытесняет он. Во плоти. Ни голограмма. Ни призрак. Ни рисунок. Живой и, кажется, нервно дышащий у стойки. — О, какие люди? — саркастически восклицает Мишка, стоявший с микрофоном в руке, не стал долгой паузы городить, театральные фишки используя. Вместо этого иначе прижалил: — К нам приехал, к нам приехал, Князь Купчинский доорогой. Издевательская песенка мгновенно поджигает фитиль, что и не тух-то толком, но Андрей недюжинным усилием давит злость в зародыше. Он приехал говорить, а не собачиться. Даже если кому-то так и хочется. Нельзя идти на поводу у провокации. — Мих, не надоело? — спросил, как ему показалось миролюбиво. Ну, почти – хлебосольного приема он, конечно, и не ждал, но как-то спустить всё на тормозах грешным делом надеялся. Оттого и не стал оспаривать факт: — Приехал, да. — Ну, коли приехал… — широко разводит руки в стороны Горшок, почти не дергая жалом, — давай, присоединяйся, ё-моё. Делать надо дело настоящее, а не х*етой с сольниками париться. Не все могут в соло, правда же? Некоторые птички не умеют летать, — и глядит своими тёмными омутами, словно испытывая прогнётся ли, сорвётся, аль ещё как отреагирует… К такому Михе не готов оказался Андрей. Хотя, казалось, все варианты обдумал, начиная с того, где они с порога вцепятся друг другу в глотки. Но почему то не был готов к почти спокойному, если б не яд, сочившийся в голосе, Мишке. И словах про птиц бескрылых и сольники, обесцененные так, как рубль в 92! Это ещё больше выбивает из колеи. И до этого-то чувствовал себя не в своей тарелке, а тут, нате, даже в драке напряжение не выплеснуть. Не то, чтоб прям так хотелось, но… Вот теперь, как это дело отсрочилось (но не отменилось — Князь был уверен), вообще непонятно стало как себя вести. Язык в жопу засунуть? Пособачиться? Ну, так второго от него и ждут. Не хотелось, знаете ли, ожидания оправдывать. И Андрей, как бы ни было трудно, слова обидные глотает, и, молча, под очумелые взгляды присутствующих, впервые за хрен знает сколько времени встает на своё (всё-таки своё!) законное место в этом помещении. То, вопреки ожиданиям, не завалили мусором, не поставили туда комбик или цветок горшечный какой — мало ли, какая моча в голову Михе могла вдарить. Вдруг бы бюст Вишеса в полный рост установил?! И всё же не заняли — поджидали, значит. И даже не сослали к северной стенке подальше от Горшка и поближе к дующей щели. Поглядели-поглядели парни на него, молча прошествовавшего к своему кресту, упс, стойке то есть, да и пожали плечами, снова играть начиная. Мишка особенно рычать в микрофон старался, едва ли не зубами своими вставленными в него вгрызаясь. Будто съесть хотел Князя, но поросятинка эта ему не по зубам пока оказалась, вот и клацал в приборчик! Как только серый волк не напевал, ох… Сет-лист, как Андрей мельком успевает ознакомиться, ему почти весь знаком. Исключая несколько из безумной постановки. Но и её текст он знает наизусть, хоть и не признается в этом даже под дулом танка. Благо быть на бэках в них от него и не требуют. Вообще молча, считай, играют. Только в микрофоны орут, глотки срывая, но строго по тексту! Однако Мишка с компанией то ли специально, то ли случайно, но играют сегодня в разных темпах — где-то быстрее, где-то медленнее. Это страсть, как бесит — сговорились что ли?! От перепадов этих Андрей постоянно сбивается, чувствуя, как начинают пылать уши. Ещё немного – и из него выйдет хороший косплей сеньора Помидора, только схуднувшего сильно. На репетицию это не похоже от слова совсем. Кажется, все дружно просто хотят донести до него простую мысль: «с тобой у нас всё плохо, выметайся, предатель!» — Видишь, Андро, — откровенно ржёт Горшок, когда они, наконец, прервались после почти десяти песен без продыху. И как дыхалка у гада не сбилась?! — Музыка — вещь такая, с кем поведёшься, от того и наберёшься. Довы*бывался? — с видимым удовольствием вопрошает. — Собственное творчество спеть нормально не можешь. Хотя куда уж проще, — и тут Мишка делает драматическую паузу, ну точно – в театре своём новых повадок сучьих набрался! Потому как дальше с барского плеча издевательски кидает: — Ну, ничего, мы это дело подправим, петь научим заново. У Андрея дергаётся уголок рта. Самопроизвольно. Ещё бровь выкатывается ровной такой дугой, бл*. Всё это так по-детски глупо и нелепо, что хочется подойти к Мишке, встряхнуть хорошенько, как кота за шкирняк, да и попросить ласково перестать творить х*йню. — Может, это просто вы играть разучились? — хмыкает негромко. Нет, ну совсем молчать нельзя — заклюют. Брехня это, про повинную голову и меч, ещё как секут. Да и он ни в чем не виноват, бл*дь. И это помнить нужно, а то сейчас даст им себя переубедить, а как потом уважать-то? Потому и следом вырывается непроизвольно: — Каков капитан, таков и… Мишка подлетает столь быстро, что Андрей тупо не успевает отреагировать. Ну, никак. Если Лёха – ворон, то брат его сейчас Ястреба, когти выпустившего, напомнил. Впрочем, хомячком мягким и безропотным Князев считает себя в последнюю очередь. Горшок бьёт без замаха — коротко и резко. Острая боль внезапно и злит, и радует — вот это тот Миха, что хорошо знаком, импульсивный, взрывающийся, сначала делающий, потом думающий. Он почти смеется вместо того, чтоб вломить ответочку. Но нападающий этого, казалось, не замечает. — Съ*бались все, — вместо того, чтоб странности заметить, натурально рычит остальным Горшенёв, хватая Князя за шиворот, невольно недавние желания своего оппонента воплощая. — Быстро! — придаёт ускорения, угрожающе скалясь через плечо. Музыканты не заставили себя просить дважды — повыскакивали за дверь в чем были, наплевав на зиму за окном — не Сибирь, чай. Жизнь дороже, пусть, мол, фронтмены сами разбираются. Переубивают друг друга — ну и х*р с ними. — Заканчивай, Мих, — погасив нервный смех огромным напряжением воли, Андрей резко сбрасывает руку друга-врага. Последняя характеристика выть заставляет и корчиться от боли внутри, но… Из песни слов не выкинешь. Так и есть: в данный момент они — вражины друг другу, вон как у Горшка взгляд пылает, ещё немного и кинется на него, может даже искусает. Интересно, а бешенство, если оно не совсем то бешенство, что с пеной у рта, заразно? — Я не драться с тобой пришёл. Поговорить… — как мантру попытался донести он, но тщетно, его не дослушивают. — Поговорить! — Мишка отшатывается, как от удара, будто Князь ещё и вдобавок прокажённый какой, точно на него Филипп Бедросович стразами дыхнул, как Фея Динь-Динь, обсыпав с ног до головы. — Да ты на коленях тут предо мной ползать должен, после всего того, что написал. Да и натворил! После того, как кинул нас! Прощение, бл*, вымаливать. Ты предал Король и Шут, понимаешь, да? — с остервенелой такой настырностью ввинтил шурупом в мозг. У Князя аж в уме помутилось, кажется, сосудик мелкий какой в мозгу лопнул… Этого, значит, тот хочет? Унизить его, растоптать? Неужели ошибся он, просчитался, обманулся, столько лет убивался о том, кто в самом деле этого жаждал? Да ну, быть не может. Он отчаянно призвал на помощь засмотренные до дыр записи с майских, июньских концертов… Со стороны-то виднее. Тогда Горшок отчаянно не хотел, чтоб он уходил, и лапищи тянул, и страдал, и сам ползал в каком-то покаянном виде, блин, по сцене… Неужто обиделся, что все ужимки эти проигнорированы были, и теперь отыгрывался? Больно, бл*дь. И от мыслей этих, и от ситуации. Тошно. — Я предал? — наша песня хороша, начинай сначала. Увы, видимо, мимо кассы пропустил враже его крик души в телефон. Обиженный ребёнок (так думать во сто крат легче — мысль эта единственная менталку его держит и колпак!) Мишенька Горшенёв слышать и понимать ничего не желает. Придумал что-то себе, набычился и гнёт линию свою, а вместе с ней и его. — Это вы все меня уже предаете, в землю живьем закапываете, — прорвалось из глубины, голос охрип аж, и это не связки шалят. Ладно, хоть не вылезла психосоматика, та нехорошая дрянь. Начал бы задыхаться — да и помер б тут, пока Горшок глаза пучил на него да вякал: «Харе притворяться, Андро!» Отчего-то два помещика из начала Дубровского вспомнились — только хуже оборот. — Ничего не попутал, а, Мих? — бросает горестно, глядя на его рожу бесстыжую. Впрочем, та таковой не выглядит. Дуется Мишка обижено: — Бросил, нас бросил, группу, творчество твоё ср*ное, никому не нужное, тебе дороже дела всей жизни. Меня бросил! — бешено вращая глазами орёт. — Я тебе сотни раз говорил, — Андрея снова начинает трясти. Плохо, очень плохо ему. По венам расползается злоба. — Никто никуда не уходил, слышишь, дурак? — говорит, а сознание допевает: «Ступай, покайся, справься с этой мукой как-нибудь!» Дурак здесь, впрочем, только один — сам Князь. Потому что Миха не хочет слушать. Хоть что ему кричи — без толку. Услышит только то, что захочет услышать. Есть махонький шанс, что уже после, когда эмоции его подостынут, горшок что-то да поймет… Но и тогда… Держи карман шире — покаяния, даже простых извинений, не будет! Отныне Андрей один в холодной, мертвой пустыне, которая раньше являла их общее пространство. Бр-р, бл*дь! Да, этот разговор ещё хуже телефонного. Горшок мечется по комнатушке, как по клетке, зверем агрессивным вскидываясь на каждое слово. «Не подходи — убьёт» – впору вешать табличку Горшенёву на грудь. И побыстрее молнии. Эта шальная стерва крепко над ним посмеялась, поиздевавшись! Андрей тут словно бьётся головой о стену, раз за разом пытаясь донести до последнего суть своих слов. Но что совой о пень, что пнём о сову — Мишке похрен вообще, йо-хо-хонюшки, хо-хо, бл*дь! — В общем так, Андро, — выдаёт сурово Гоблин этот спустя достаточно долгий промежуток времени бессодержательного представления. — С этой х*йней пора действительно заканчивать. Либо ты идёшь на все четыре стороны, либо плывёшь дальше со мной и пацанами, — он хмуро посмотрел на него, будто б заверяя слова печатью и подписью. — Мы готовы тебя простить, — а вот теперь точно в роль даже не судьи – прокурора (как не Прокуратора!) вошёл, что предложение о сделке со следствием читает: — Делаешь всё как надо. Без вяканий поёшь, что скажу, тексты несёшь, когда надо, а не когда изволишь. В Тодд вливаешься по полной. Свой колхоз имени Князева распускаешь, нечего им на имени Короля и шута паразитировать. И, вообще, группу позорить! — вздернул он брови. — Тодд — вот искусство, а не х*ета твоя про стрелки часов, понял, Андрей? — добил он, спасибо, на том, что без Сергеевичей обошёлся. Пздц! Князев почувствовал, что закипает, как тосол под капотом в пятьдесят градусов жары при подъеме в гору. Угу, на скалу, чтоб сп*здануться с неё. Ещё один! И слова то подобрал… Не шарашкиной конторой его группу обозвал, а колхозом, не стал марать имя первого названия их банды, бл*дь! Ну, ах*ел в край! Мало ему Агаты было – ту хоть легко понять можно было, да и прощать не за что, так теперь ещё и Миха со своими условиями. Сговорились они всё, что ли? Просто взять и довести Андрея Князева до дурдома. — Ты в край *бнулся? — уже не кричит, шипит, хотя раньше не знал, что глотка его способна брать столь низкие ноты. Выполнять Мишкины холопские условия он, конечно же, не собирается, но в груди расползается тяжёлое липкое чувство. Бесполезно, разговаривать с этим субъектом просто бесполезно. И спасать его, видимо, тоже! Может, не зря улыбался перед смертью, а? Бл*, ну вот вспомнил – и настрой малость приглушился на рвать и метать. Перед глазами снова та картина встала с комнатой и им, лежащим, почти как в том давнем шуточном номере, где Миха играл роль трупа. Репетировал, как теперь выяснилось. Больно! В результате дикая смесь обиды, злости, досады затапливает, кажется, всё существо. Недоговорив, Андрей хлопает дверью, вылетает на лестницу, по пути чуть Яшку не сбил. Вопреки всему в голове мелькает: и как не обледенели, трусы?! Сейчас он жалеет, что вообще пришел, протянул оливковую ветвь, что вообще просил дать шанс всё исправить у неведомой хтони. Что оказался тут посреди… Нет, не руин, пока ещё, а давящего пресса. Пока едет домой, успевает немного остыть и прийти в себя. Правильно — нельзя в семью дерьмо тащить. Там жена и дочка, не надо им его таким раздраконенным видеть. Успевает, впрочем, не только остыть, но и раз сто мысленно себя ударить. Физически не решается — в дурку упекут. А туда по-прежнему неохота, как бы не давило. Ну, какого черта опять все по п*зде прошло? Ведь готовился же, надеялся, что смогут, проговорят все обиды. А в итоге поехал по диким волнам Горшковского настроения, опять попал под влияние, сломался под натиском острого гребня стихии. До цунами тому всё ж далеко. Если выражаться его ж словами, то масштаб личности, с*ка, не тот! И всё же сдаваться было нельзя. Сколько Вселенная будет ему шансов давать? И как теперь разруливать все это? Только хуже ведь стало, клянусь, чем прежде. Короткий вдох-выдох перед дверью — надо держать лицо, девочки такого не заслужили. Однако квартира встречает его схлопывающейся капканом вокруг воспалённого сознания тишиной и темнотой. Из остатков рассудка пытается мыслить логически, но связность эта только всё ухудшает. Время позднее, но ни Агаты, ни Алиски дома нет. Это доказывает и отсутствие их верхней одежды. Может, к подруге в гости ушли? Но, нет — нездоровится ж дитю… Какие тут гости! Да и в доме вообще подозрительно чисто — не лежат разбросанные игрушки, на сушилке болтается сиротливо только пара его футболок. Князев машинально проходит и включает везде свет. Тишина. Странное чувство пустоты не в квартире, а в душе постепенно заползает внутрь, под кожу, вгрызается в мышцы и режет нервы, волокна плоти и добирается до внутренних органов. С какой-то робкой надеждой проверяет шкафы, отказываясь думать о самом страшном. Первые впечатления верными оказываются: заметной части вещей Агаты нет. Алисы –тоже. Лишь в детской кроватке покинуто лежит плюшевый медвежонок. Любимый Лискин, со слегка пожеванным ушком. Замечая его, Андрей хватается за него как за спасательный круг и некоторое время просто тупо смотрит в незрячие, но все равно какие-то укоризненные глаза-пуговицы игрушки. Те хоть из темного стекла, но глядят знакомо… «Эх, Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная огня? Самая нелепая ошибка то, что ты уходишь от меня!» — Утёсов процитировался сам. Только вот ошибся тут, похоже, сам Князев, но да, как верно подмечено, именно с Мишкой… Совсем не плюшевым. Хочется выть от мыслей этих. Одиночество пытается дотянуться, захватить, привести в отчаяние. Но опускать руки нельзя, иначе он от такого удара не поднимется. К тому же Андрей знает, куда уехала Агата. Ну или догадывается. Тёща живёт тут же, в паре кварталов. Туда и направляется тотчас же, забыв про время и собственный раздрай. Главное сейчас исправить нелепую, чудовищную ошибку! Объясниться да хоть какую-то часть свой расколотой жизни в мозаику собрать! Долго стучит, звонить всё же боится, пока, наконец, не выходит Агата. Да, прав был. — Прости, — горло перехватывает спазмом. Очень тяжело даётся хоть что-то из себя выдавливать. — Не уходи. Вернись. Говорить трудно, но надо. Он не готов терять их с Алиской, он прямо сейчас может сделать выбор. Правильный, уже ранее сделанный… Может, молния это благо ему? Ну, показать решила, что главное-то он и не ценил должным образом? Всё погоней за призраком был занят, а? Агата же совершенно не смотрит на него, только на медвежонка, которого он так и принёс в руках. — Забыли, — она аккуратно внимает из руки плюшевого зверька, которого он стискивал так, будто это в самом деле спасательный круг. А потом, вздыхая, поднимает всё же взгляд и ничего дарующего надежду Князь там не читает, увы: — Андрей, ты сделал выбор. А я сделала свой. Я должна оградить Элисон от пагубного влияния. Она не может и не должна расти в таких условиях, — говорит, как по заготовленному. Наверняка заранее продумала и сейчас ему выговаривает, как приговор оглашает. Правда, потом прибавляет уже почти ласково: — Разберись в себе, Андрюша, найди свою дорогу. — Я сделаю это, — уцепился он, отчаянно мотая головой. — Прямо сейчас. Вас, готов выбрать вас, свою семью! — почти кричит… А часть его всё же соглашается с доводами Агаты: семье лучше без него будет… Это в самом деле то немногое, что он сейчас может для них сделать! Оградить от себя и своих тараканов, больше медведей напоминающих, уйти сейчас и не сделать созависимыми заложницами. Но и другая его часть слезно молит внутри: не бросай меня, пожалуйста. Не оставляйте меня одного. — Нет, не готов, — горько качает головой Агата, а затем, сцепив ладони, жестко проводит черту: — И я не уверена, что когда-нибудь будешь. У тебя в жизни есть только один приоритет, вот и иди к нему, — с обидой выдыхает, затем спиной отступает назад в квартиру, мягко закрывая дверь. Князю хлопок этот лязгом тяжелого засова от темницы, кажется, сырой и одинокой, в которой он сам себя же и запер, ещё и ключ потерял. Ощущение давления усиливается в стократно, почти не дыша, спускается вниз… На своих двоих, а не камнем, колпак ветер может и срывал, но всему есть предел. Вот и его запас прочности ещё пока не исчерпался. Как добирается до дома — не помнит. В квартире достаёт из заначки сигареты, закуривает. Воздуха в легких становится ещё меньшее, он отравлен. Долго сидит, размышляя. Вот теперь ты совсем один, Княже. Что тебе ещё терять? И, повинуясь странному самоубийственному порыву, набирает короткое СМС на знакомый номер из двух слов: я согласен. А потом докуривает всю пачку сигарет разом. Вроде, два слова, а ощущение такое, будто кол осиновый себе в бочину вогнал. И просится на язык: Ради любви своей я готов вырубить все осины, только против креста я не пойду! Ага, любовь можно и оставить, а вместо креста Горшка прибавить. Мрак какой-то.