Однажды на Хэллоуин

      Вечером тридцать первого октября Греция, он же Геракл Карпуси, вопреки тому, что о нём думали другие страны, не спал и даже не предавался своему обычному безделию: он занимался сочинением философского трактата. Изначально вообще-то он писал не трактат, а отчёт о расходах, который «очень срочно, ещё вчера» требовал Германия. Греция же срочности предпочитал рассудительную медлительность, а потому к делу подошёл основательно и времени на обдумывание не пожалел.       Да… Пожалуй, этот трактат выйдет достойным занять почётное место (ящик с ненужными бумагами, которые хозяин всё никак не соберётся выбросить) рядом с прочими его трудами: «О божественной природе котов», «О пользе сна до, во время и после работы», «О том, почему хорошую страну Турцией не назовут» и многими другими.       Карпуси, в котором этим вечером проснулась необыкновенная продуктивность, решил, что полуторачасового отдыха после написания заголовка и даты вполне достаточно и взялся уже за ручку, намереваясь излить на бумагу свои суждения — однако тут на стол вскочил кот и улёгся прямо на будущий гениальный трактат. Греция, смирившись с судьбой, вздохнул и пожал плечами. Кто он такой, чтобы противиться желаниям кота?       Геракл, на лице которого не отразилось ни толики сожаления о так и не написанном трактате века, спокойно перебрался на диван и постепенно начал проваливаться в сон. Сам того не заметив, грек перенёсся в далёкие безмятежные дни, когда не было никакого Германии и, соответственно, не было нужды писать отчёты. Были только неспешные прогулки в компании матери и старшего брата, долгие разговоры обо всём на свете, представления и факельные шествия на Панафинеи…       На лице Греции расцвела улыбка. Во сне он снова слышал спокойный голос старшего брата, чувствовал ласковые прикосновения материнских рук — будто от этих счастливых моментов его не отделяли многие столетия. Казалось даже, что сейчас Древняя Греция легонько потрясёт его за плечи в попытке разбудить, а Византия, едва окинув взглядом его комнату, в своей привычной манере вздохнёт и с укоризной, но по-своему ласково скажет…       — Ну что я говорил про котов на столе?! Рабочее место надо держать в порядке.       Греция резко распахнул глаза и аж с дивана свалился. Кот, явно сообразив, что высказанное недовольство было направлено в том числе и на него, возмущённо фыркнул и демонстративно разлёгся на документах ещё вальяжнее.       — Константин, разве ж это слова, которыми подобает приветствовать родного брата после долгой разлуки? — высокая женщина, в которой Геракл с изумлением признал собственную мать, с лёгкой улыбкой протянула ему руку. — Вставай. Я хочу наконец вдоволь на тебя наглядеться.       Всё ещё не веря своим глазам, Греция ухватил её за руку и, словно погружённый в какой-то транс, наконец поднялся. «Это сон, — подумалось ему, — просто сон…»       Оказавшись в объятиях внезапно объявившихся родственников, он всей душой понадеялся, что ещё долго не проснётся.       Робкие подозрения о реальности происходящего закрались в его душу только после того, как закончились долгие расспросы о жизни, а со всего дома набежали коты и устроились возле матери, словно признавая в ней главную. Та, в свою очередь, быстро освоилась в непривычном месте и, как в прежние времена, ощутила себя хозяйкой в доме. Греция, собственно, и не возражал. Недаром всё-таки её имя, «Леда», некоторые переводят как «госпожа»…       Да и, чего греха таить, кто в доме хозяин — тому и отчёты писать. Леда, как и оба её сына, сон и отдых, конечно, уважала — но, в отличие от Геракла, дела, а особенно связанные с документами, на последний момент не откладывала.       Видимо, именно эта привычка (и знание того, что младшенький на документах предпочитает спать, а не заполнять их) заставила Древнюю Грецию подойти к столу и безошибочно угадать в покрытой кошачьей шерстью бумажке важный и, о ужас, так и не составленный отчёт. Она, едва заметно нахмурившись, стряхнула с листа шерсть и негромко прочитала название:       — О стремительном моральном устаревании концепта долга и общей его бесполезности… Так, — Леда повернулась к сыну, голос её не утратил спокойствия, хоть и сделался строгим, — кому и сколько ты должен денег?       — И с каких пор ты вообще обязан кому-то отчитываться? — вставил Византия.       — Мама, это не расходы. У нас дискуссионный клуб, я готовлюсь к дружеским дебатам.       — Ну хоть за твои политические дела я спокоен: быстро выдумывать отмазки ты научился. — с облегчением произнёс Константин. — Но всё-таки: с каких пор?       Греция тяжко вздохнул. До этого момента о своих многочисленных проблемах ему удалось смолчать: не хотелось, хоть даже и во сне, портить момент. Теперь же он почувствовал себя в тупике. Ничего не поделаешь — пришлось вкратце изложить все свои злоключения от «да чтоб провалился этот Турция» до «да чтоб провалился это Евросоюз — и Турция», «эти сволочи совсем охренели», «не международные отношения, а какое-то блядство» и даже до самого ужасного «да вы вообще цены на кошачий корм видели?!»       Напряжённое молчание повисло в ещё несколько минут назад наполненной счастливыми разговорами комнате. Наконец Леда осведомилась:       — И что ты теперь планируешь делать?       Геракл, который, выговорившись, почувствовал себя так, словно у него гора свалилась с плеч, на удивление расслабленно пожал плечами.       — Поужинать — как раз пора. Потом поспать… вина, кстати, не хотите? Тебе, мама, могу, как ты любишь — разбавить.       Леда аж не сразу нашла, что сказать, от возмущения. А вот Константин, кажется, нашёл:       — Пойти к этому Германии, или кто там в вашем Евроборделе за главного, — и попытаться его… кхм, уговорить.       Греция, поняв, что тот имел в виду, взглянул на старшего брата так, словно видел его впервые. Византия, с некоторым сожалением заметив, как рушится его почти идеальный образ в глазах младшего, ободряюще похлопал его по плечу.       — Политика — дело тонкое. Иногда приходится и не самыми приятными методами пользоваться. Но ты не переживай: есть у меня на уме парочка вариантов, как извлечь из этого максимальную выгоду. И опыт есть — могу пару приёмов подсказать — этот твой Германия не то что долги, своё имя забудет. Так что, — он сам заметно воодушевился, — сейчас мы как следует подумаем, как поднять Германии настроение таким образом, чтобы он потом поднял твою экономику — а потом ты ведёшь нас прямо…       Договорить ему не дала мать, тоже вдруг преисполнившаяся решимости:       — Ну нет! Идём сейчас же, план придумаем по пути. — Леда бегло измерила взглядом опешивших сыновей и с нажимом спросила. — Помните, что я говорила?       — Что, если к нам в гости придёт Персия, моим котам можно будет нассать ему в тапки? — припомнил Греция.       — Нет, другое.       Братья переглянулись и, наконец сообразив, дружно оттарабанили:       — Стоит порядочному греку что-нибудь придумать — припрётся какой-нибудь паразит с Апеннинского полуострова и украдёт его идею.       — Именно, — назидательно произнесла Древняя Греция, — так что пошли. У моего римского «паразита» наверняка есть такие же паразиты-потомки…       — Мама! — возмутился Византия, который технически был одним из них.       — …ну конечно же, ты у меня исключение: воспитала-то я. — Проворковала женщина и пробормотала с удвоенной злостью, передразнивая интонации Рима. — «Ну что ты дорогая, я свой пантеон с твоего не списывал, подумаешь — парочка совпадений!» «Ой, а можно твою архитектуру посмотреть? А скульптуры?» Да я ему столько всего дала — а он…       — Мама, — вмешался Греция, почуяв, что если дать ей волю, то тирада на тему «Рим — подлец, изменщик, плагиатор, с ребёнком меня бросил» продлится минимум десять часов.       Леда на мгновение спохватилась, однако тут же вернула себе спокойный вид.       — В таком случае, вперёд, — скомандовала она.       — Вместе справимся, — уверенно кивнул Византия и с теплом посмотрел на младшего брата, — может быть, тебе даже ничего такого не придётся делать. Заговорим этому твоему Германии зубы, и что-нибудь да выгадаем.       — А в крайнем случае, — поддержала Древняя Греция, — он один, а нас трое. Главное, чтобы до него прежде нас не добрались всякие…       «Это сон… — про себя повторил Геракл Карпуси, — очень, очень странный сон. Странный — и замечательный».

***

      Мудрая женщина была совершенно права в своих рассуждениях о том, что всякие паразиты с Апеннинского полуострова везде поспевают раньше порядочных греков. Ровно в тот момент, когда довольная внезапным воссоединением троица, приняла окончательное решение выдвигаться к дому Германии, на весь тот самый дом раздалось игриво-соблазнительное:       — Герма-а-ания-а…       Немец впервые за весь вечер оторвался от уже набивших оскомину бумаг и уставился в дверной проём своего кабинета. Там, привычно довольный жизнью, стоял Феличиано. Наполовину расстёгнутая, будто на дворе не конец октября, а самый разгар июля, рубашка, специально не туго затянутый и чуть приспущенный ремень на брюках, бутылка несомненно прекрасного итальянского вина в одной руке и коробка любимых конфет немца в другой — всё недвусмысленно намекало на то, что Италия отнюдь не соглашения о торговом сотрудничестве подписывать пришёл.       Германия смущённо поправил галстук, чувствуя, что дышать на мгновение стало трудно, а к щекам прилила горячая кровь. Глаза итальянца искрились неподдельной любовью — и ради одного только этого блеска хотелось опрокинуть ко всем чертям стоявший между ними стол с документацией, сжать поскорее Феличиано в объятиях, услышать вблизи биение его сердца, завладеть, никуда не отпускать…       Германия мысленно отвесил себе подзатыльник. Есть же, в конце концов, места, где не положено заниматься пошлостями! И рабочий кабинет, в котором со своего портрета на стене прямо на Байльшмидта смотрел герр канцлер, к таким местам точно относился. Не так его старший брат воспи-… «А впрочем, — Людвигу вдруг вспомнилось, в какой интересной позе он ещё ребёнком однажды застал Пруссию с Россией прямо на алтаре в кирхе, — какая разница, кто меня воспитал? Я порядочная страна и себе такого непотребства не позволю — даже если очень хочется!».       Отвлёкшись на эти размышления, немец не заметил, как Феличиано чуть ли не пританцовывая сам прошёл к нему, поставил вино и конфеты на стол и собирался уже без капли стыда устроиться у Германии на коленях. Осознав, что, стоит сейчас хоть на секунду дать волю своим желаниям — и с документами он разберётся в лучшем случае завтра, в худшем — никогда, Людвиг попытался отвлечься, задав первый пришедший в голову вопрос:       — It-talien… ты как сюда вообще попал?       Феличиано удивлённо заморгал.       — Ве… Но ты же сам дал мне ключи от твоего дома. — Его ясные глаза вдруг омрачила едва заметная тень печали. — Ты не хотел, чтобы я приходил, верно? Я опять мешаю?       Германия снова мысленно себя отругал. Сколько бы он ни отчитывал итальянца за раздолбайство — без Феличиано, само сердце которого будто излучало солнечный свет и тепло, он и жизни не представлял.       Одного только взгляда, которым одарил его Италия, хватило, чтобы Германия сам усадил его к себе на колени. Вечно выбивающаяся из причёски прижавшегося к нему Феличиано завитушка приятно пощекотала щёку.       — Мы так давно не виделись, я скучал.       Совесть Людвига потребовала было вернуться к бумагам, но куда уж там — когда говорил Феличиано, совесть немец обычно не слушал.       «Как неудобно, однако, перед герром канцлером,» — напоследок нашептала Германии совесть, когда их с Италией губы слились в поцелуе, а брюки последнего оказались на полу.       Романо покрепче запахнул осеннюю куртку и прислонился к каменной стене дома.       — «Всего на минутку к Германии зайду!» «Только попрошу его, чтоб отчёт позволил не завтра, а через неделю занести!» — передразнил он Феличиано нарочито писклявым голосом и обернулся к стоявшему рядом с неловкой улыбкой на лице Испании. — Если через пять минут не выйдет — мы заходим.       — Но Рома…       — Никаких «но»! Этот картошкоёб там небось моего младшего брата подло развращает — а ты мне «но»!       Испания успел уже на горьком опыте убедиться, что Романо, вопреки логике и здравому смыслу, не поверит ни во что, кроме «мой наивный младший брат пришёл Германии с простой просьбой, а тот взамен требует всяких пошлостей» — а потому просто молча кивнул.       Сам же Германия не знал пока ни того, что кого-то там развращает, ни того, что ночь его ждёт крайне интересная — и вовсе не из-за Феличиано…