Последнее желание

      Ветер ревел, наполняя воздух удушливым песком. От него скребло на коже, жгло в глазах, но Ифе не чувствовала этого. Все её ощущения сжались до размеров одной единственной ладони, что сжимала её пальцы. Крепко, аккуратно и так бесконечно долго, что она засомневалась в том, что её касался именно он.       Анубис бы не стал церемониться: несмотря на клятву, долг перед Царём Богов был превыше всего. Это знали все, а она, пожалуй, явнее всех прочих. Так же, как и то, что ценой за спасение от лап чудища была её жизнь, пускай и столь краткая по меркам смертных. Ифе была готова, и всё же…       Всё же Анубис не трогал её. Не было ни пут, ни рыка над ухом, как тогда, в лавке. Даже бесстрастный голос в голове молчал, вынуждая слушать лишь стук собственного сердца. Ифе не знала, почему каратель не спешил забирать её: через пелену она едва различала его лицо, а если бы и могла, вряд ли бы распознала те эмоции, что сквозили в пристальном взгляде.       «Быть может, он хочет, чтобы я добровольно пошла за ним? Доказала, что не лгала, когда согласилась принять кару за свой проступок?»       На милость Осириса Ифе не рассчитывала. Подобно остальным Богам, он видел в ней лишь гнусную предательницу: грешную слугу, что посмела променять благословение крыльев на удел смертной души. Единственный же, кто так не считал, сейчас висел над пустыней, закованный в нерушимые путы карателя и едва ли мог чем-то помочь. А если бы и мог, рано или поздно праведный гнев всё равно бы настиг её.       «Лишь бы Сет выбрался. Если мне и суждено погибнуть, то пускай моя жертва хотя бы не будет напрасной».       Вскоре меж ними больше не осталось расстояния: она могла расслышать тяжёлое дыхание бога даже сквозь рёв песчаной бури. Невольно в голове мелькнуло воспоминание: грубые ладони, стискивающие горло, и глаза, горящие такой яростью, что в ней можно захлебнуться. Тогда он без колебаний был готов отправить её в чрево Амт. Сейчас же…       «Сейчас он спас меня, заслонив от исчадия Та-Дешрет. Дал выбор, а не забрал с собой силой. Почему?»       Времени подумать у Ифе не нашлось. Каратель вскинул руку в воздух, загораясь божественным свечением. Сила Анубиса была не похожа на хека: от неё исходила совсем иная аура, бурлящая, как жерло вулкана и столь мощная, что аментет ощущала её собственной кожей. Она опасалась, что та обожжет её, сковав цепями, но вопреки всему призванные языки пламени не трогали её, продолжая рисовать в небе причудливые узоры.       Ифе позволила себе выдохнуть. Он не собирался убивать её прямо сейчас.       «Если бы хотел, то не стал бы медлить, так ведь?»       Молчаливый и недвижимый, он почти напоминал ожившую статую: только вместо весов на его ладони тлел огонь, чей разрушительный потенциал мог испепелить любую плоть. В другой же сминалась ткань её набедренной повязки. Едва ли в этом жесте крылось что- то большее, чем вынужденная необходимость, но Ифе особо остро различала, как его пальцы скользили по телу. Словно бы…       Предостерегая? Удерживая?       «Но от чего? Едва ли он верит, что я посмею самолично лишить себя жизни, бросившись в пекло». Анубис позволил себе наклониться ближе, и впервые за долгое время в её сознании прозвучал голос:       Не исключаю этого. Ты умеешь озадачить меня, странная грешница. Твои поступки противоречат логике, а значит я обязан предвидеть любой исход из возможных. Даже такой нелепый.       — Вы говорите так, словно до меня не встречали подобных.       Были наглецы, верящие, что они могут обмануть меня. Были глупцы, полагающие, что смогут сбежать. Но никто из них не ставил жизни других превыше своей. Ты первая, кто позвала меня, дабы спасти иные души. Это не принесет тебе искупления, однако в моей власти отправить тебя на упокоение куда более… щадящим способом, чем изначально планировалось. Возможно, ты даже не почувствуешь, как Амт разрывает тебя на части.       Ей померещилось, что голос Анубиса смягчился:       Возможно.       — Я бы умерла еще тысячу раз, если бы это помогло сберечь невинных. «Я бы позвала Вас еще тысячу раз».       Вопреки всему.       Содеянное вернется к тебе в следующей жизни, аментет. Надеюсь, она не будет столь грешна, как эта, иначе, — его голос стал походить на хриплый шёпот, — нам суждено будет встретиться вновь.       «Он… угрожает или успокаивает меня?»       Ифе не успела как следует разобраться в том, что имел в виду Анубис. Ведомая крепкой хваткой, она оказалась прижата к его груди. Каратель что-то прокричал, махнув рукой, и огонь стал смыкаться вокруг их сплетенных силуэтов, образуя защитный кокон. Хотя в её случае то скорее был капкан для сбежавшей добычи. Пустыня померкла, отрезанная сплошной стеной, и Ифе с досадой подумалось, что она никогда больше не увидит эти песчаные дюны.       Мелочи обычной жизни, хорошие и плохие, вскоре перестанут для нее существовать. Как перестанет существовать и она.       Перенос сквозь ткани реальности занял всего лишь миг: она ожидала увидеть безобразное чрево Амт или на худой конец — Зал Судилища, однако ступни нащупали под собой кирпичную кладку.       Оглядевшись, аментет подметила статую у арки: искусно высеченная морда шакала не оставляла сомнений в том, кому было посвящено помещение. Предположительный храм Анубиса выглядел едва ли менее роскошно, чем дворец самого фараона, за одним лишь исключением: в нем не было ни единой души.       «Странно однако: ни молящихся, ни жрецов. Да и размеры вроде как тесноваты для храма, хотя мало ли у карателя предпочтения относительно своих святилищ».       Ифе позволила себе выглянуть из-за плеча Анубиса: сквозь окно в стене лился приятный солнечный свет, столь непохожий на палящие лучи в пустыне.       «Но почему я здесь? Разве мы не должны были переместиться в Дуат?»       — Это и есть Дуат.       — Не может быть. Я знаю каждый закоулок, каждый дом и храм на Полях Иалу.       — Значит не каждый, — он усмехнулся, одним движением зажигая редкие лампы. — Да и простым слугам Осириса сюда вход закрыт.       — Почему? Они имеют право отдать почести сыну Царя Богов, как и любой маа-херу.       — Имеют, но это вовсе не храм, грешная аментет.       — Я видела статую.       — И сразу подумала, что я перенёс тебя в свою святыню?       Ифе кивнула, не различная завуалированного сарказма в голосе.       — В период волнений в моих храмах полно прихожан. Если гнусный предатель сумеет выбраться из пут, мне придется сдерживать свою мощь, дабы не навредить случайным смертным. Думаю, ты понимаешь, почему я не стал переносить нас ни в один из сепатов.       «В этом есть логика».       — Тогда что же это за место?       — Можешь считать это моим личным пристанищем.       — Как же вам удалось скрыть его от нежелательных гостей?       — Иллюзия. Снаружи дом мало отличается от других домов, сотворенных по заказу маа-херу. Однако на богов подобные уловки не работают.       «Значит есть вероятность, что Сет сможет меня найти?»       Ладонь на её спине впилась в лопатки.       — Не заставляй меня сменять милость на гнев, позволяя себе мысли о побеге. Я и так достаточно снисходителен по отношению к тебе: настолько, что в моей верности могут начать сомневаться.       Сердце девушки забилось чаще, однако уже не от страха: то было иное чувство, назвать которое она не могла ни одним из известных ей слов.       — Вы рискуете милостью отца… ради меня?       Кажется, её вывод не понравился карателю. Он навис над Ифе с присущим ему прищуром, почти отчеканивая каждое слово:       — Не думай, что стоишь выше божественных даров. Я лишь делаю то, что считаю правильным.       «И насколько правильным в глазах Осириса является спасение предательницы?»       Долгие мгновения они смотрели друг другу в глаза, пока Анубис не отступил, показательно поправив сползший рукав её одеяния.       — Не тебе судить меня и задавать подобные вопросы.       — Я не осуждаю Вас, что бы вы обо мне ни думали. Просто пытаюсь понять, почему вы не дали тому чудищу убить меня. Почему спасли ту, кто этого не достоин?       — Клятва.       — Клятва?       «Только в ней дело?»       Бог на мгновение поджал губы, холодно констатировал:       — Твоя преждевременная смерть была бы напрасна без обещанной информации. К тому же я бы навлек на себя позор, позволив исчадию Красной Земли забрать тебя раньше, чем то сделал я.       — Разве для Осириса столь принципиально, как именно умирает грешник?       — Царь Богов допускает разные способы исполнения своей воли, однако не прощает провалов. Если покарать тебя и воскресшего хекау было поручено мне, значит только такой исход его и устроит.       — Вы потому забрали меня сюда? Чтобы получить сведения?       — Умная аментет. Радует, что мне нет надобности пояснять очевидное.       Коротким кивком головы он указал на циновку.       — Садись.       «Анубис и сам похож на пустыню: в ней то сгораешь, то замерзаешь насмерть».       Однако спорить с богом в такой ситуации было глупо. Подобрав подол наряда, Ифе не без опаски присела туда, куда ей указали. Жесткое плетение из тростника моментально впилось в оголенную кожу, но Ифе не посмела возникать, понимая, что может растоптать и без того крохотные обрывки его терпения.       Убедившись, что грешница не попыталась сбежать, Анубис устроился в небольшом кресле совсем рядом. Не зная, куда деть руки, аментет не нашла решения лучше, чем положить их прямо на его колени.       «Стоп, нет, это ещё хуже. Слишком…»       Нагло? Откровенно?       Какое слово подходило лучше всего?       Ифе попыталась исправить ситуацию, однако лёгшая поверх её пальцев ладонь не позволила отодвинуться.       — Ты чрезмерно много внимания удаляешь незначительным вещами, из-за чего твои мысли становятся слишком громкими. Это отвлекает.       «Да как тут не думать, когда… О великая Эннеада, это хуже любой пытки!»       — Прошу прощения, я не хотела оскорбить Вас.       — В твоих мыслях нет оскорблений. Они хаотичны и запутанны, но это естественно, когда перед тобой божество. Однако ты не боишься, как тогда. Больше нет. Я бы даже сказал, что смущаю тебя, если бы это не было невозможным.       — Невозможным?       — Грешники боятся, ненавидят или на худой исход — проклинают меня. Едва ли моё присутствие может быть сопряжено с чем-то столь несвойственным, как неловкость. Я не был рождён, чтобы вызывать подобные чувства.       — Неужели за все века?       — Да.       — Совсем?       — Ни разу. Хотя, справедливости ради, большая часть умирала от моей руки быстрее, чем успевала что-либо ощутить.       — Значит, я первая?       «Как много он прочёл? Я ничего такого не думала ведь, правда? Ничего… странного».       — Да. В очередной раз твои мысли противоречат всему, что я знал. Словно…       Анубис умолк, прикрыв глаза: казалось, что на его точеном лице застыло выражение крайней задумчивости.       — Словно ты видишь во мне не просто бога, пришедшего по твою душу, а нечто большее.       «Большее…»       Взгляд Ифе скользнул по его телу, сцепленным рукам и чуть взлохмаченным волосам. Внутри вспыхнуло знакомое ощущение. Тёплое, колющее и почти до абсурда приятное. Что-то схожее она ощутила на берегу реки Хапи, когда впервые столкнулась лицом к лицу с Сетом. Однако Анубис был похож на него не больше, чем аментет на маа-хару: как ни ищи, вряд ли у них нашлось бы что-то общее, кроме божественного происхождения.       Но могло ли это странное чувство и быть чем-то большим? А если и было, то как называлось?       «Порой она смотрит на меня, как на обычного смертного мужчину, хотя и не понимает этого. Воистину безумная грешница. Разве на своего палача глядят такими глазами? А я? Не менее ли я безумен, раз позволяю это?»       Однако каратель не счёл нужным пояснять свои слова: слишком уж многое они усложняли, а подобные вольности лишь оттягивали неминуемый исход. Он не мог позволить себе слабость. Не сейчас. Не в её отношении.       — Будет лучше если ты сосредоточишься на том, как обрела чувства. В первую очередь я обязан взыскать с тебя обещанную часть сделки.       — А после? Отправите прямиком в пасть Амт?       — Быть может, ты узнаешь, если удовлетворишь меня.       У подобной фразы мог бы быть совсем иной смысл, если бы не нарочито беспристрастный тон, с которым говорил Анубис. Ифе сглотнула, скользнула пальцами по подвеске: лотос Сета служил постоянным напоминанием, с чего все началось. Стараясь не слишком вдаваться в детали, она принялась рассказывать про всё, что привело её ко второй жизни: пруд, просьбу маа-херу Мересанх и жгучую головную боль, за которой пришли первые отголоски смертных эмоций.       — Значит все началось с обычной праведной души? Если попробуешь соврать мне…       — Было бы опрометчиво лгать тому, кто может убить меня за считанные мгновения.       — Грешникам редко мешает этот факт. Даже наоборот… Они словно уверены, что я не могу считать их истинные помыслы.       — Вы слишком часто вторгаетесь в моё сознание, чтобы я успела забыть об этом.       — Хм, пожалуй, в твоих словах есть доля правды. Хоть ты и думала о том, чего я не понимаю, лжи там не было. Пока что. Надеюсь, что так будет и впредь.       Ифе заёрзала, чувствуя, как непривычно затекают мышцы. Хотелось подняться, но едва ли она имела право на подобное без разрешения.       — Я насытила ваше любопытство?       — Не совсем. Источник твоего «случайного» обретения чувств до сих пор остается для меня загадкой.       — Увы, я и сама не понимаю, почему так вышло. Едва ли подобное хоть единожды случалось за всю историю.       — Ни разу. Иначе бы Осирис не отправил меня следом сразу, как узнал. Обычно я караю лишь самых гнусных грешников из существующих.       — Разве вы уже не считаете меня таковой?       — Твои проступки непростительны и неоспоримы, однако едва ли ты сравнима с теми, кто готов пролить родную кровь ради власти или богатств. С детоубийцами, отравителями или того хуже…       — Сетом?       Анубис поджал губы, стиснул подлокотники кресла до белых костяшек.       — Да.       — Мне и правда жаль, что ради того, чтобы познать красоту жизни, мне пришлось нарушить священный закон. Я не возжелала этого самостоятельно, это чувство… Оно словно пробудилось во мне.       — И по интересному стечению обстоятельств именно в тот день, когда мой дядя посмел вылезти из своей норы.       — Думаете, что он как-то связан с моим состоянием?       — Вероятно. Хитрость, ложь и интриги — отвратительное искусство, но он не гнушается им пользоваться. Кто знает, что мог выдумать тот, на чьей совести гибель собственного брата. Пользоваться другими для Сета не более чем обыденность, а что может быть удобнее, чем создать хаос в Дуате чужими руками?       Ифе нахмурилась, прокручивая их с Сетом первую встречу: то, как он старательно делал вид, что желает ей добра, как нарочито аккуратно говорил. Мог ли он всё это время обманывать её точно так же, как-то делал Кейфл?       «Мог».       Тем более, что обвести вокруг пальца совсем неопытную аментет едва ли было трудной задачей: даже если бы она хотела, то не смогла бы различить все грани человеческих эмоций и распознать ложь, буквально смотря ей в глаза.       — Но разве Сет мог знать, как и от чего я обрету свои стёртые эмоции? И почему, если мог делать подобное, сделал это только сейчас?       — Кто знает, что в голове у такого, как он. Не питай иллюзий насчет его мотивов. В конечном счёте, ему не важен никто, кроме самого себя. Этот урок я сам усвоил ещё давно.       — Вы были близки?       — Это уже не имеет значения.       Сухой, почти лишенный эмоций голос: казалось, что Анубис не говорил, а выплевывал слова сквозь сжатые зубы.       «Значит, были».       — Я сожалею о произошедшем, пускай и не была его свидетелем. Надеюсь, однажды вы сможете снова звать друг друга семьёй.       — Семья, — Анубис отрешённо усмехнулся. — Едва ли такое возможно. У меня больше нет семьи. Есть лишь долг.       — Каждому нужна семья, даже карателю Царя Богов.       — Не грешной аментет говорить мне об этом. Ты предала свою, пускай и обрела чувства не по собственной прихоти.       — И всё же я успела понять, как важны рядом близкие люди. Разве вы не скучаете по былым временам?       Ладонь поверх её собственной напряглась, сжимая до лёгкой боли.       — Если ты думаешь, что сможешь отсрочить неибежное, припоминая давнее прошлое, то ошибаешься.       Ифе вскинула голову, встречаясь с его взглядом. Выгнулась, потянулась ближе, неосознанно скользя пальцами по смуглой коже. Анубис застыл, однако не принял попыток остановить её порыв — возможно, его не смущала подобная близость их тел. Возможно…       — Я не пытаюсь. Просто смотря на Вас, мне думается, что вы очень одиноки.       — Привязанности больше не для меня: они мешают вершить необходимое правосудие. Это удел смертных, а не богов, и я давно смирился с этим.       — Боги тоже любят. Ваш отец, он ведь…       — Довольно. Если дядя причастен к твоему греху, то я добьюсь от него правды. Если нет — перерою весь Дуат, но отыщу и Мересанх, и всех, кто мог бы приложить к этому руку.       — Но всё же…       — Не вынуждай меня, аментет. Ты и так знаешь больше положенного: радуйся, что я достаточно милостив, чтобы позволить подобное.       «Похоже, я задела что-то серьёзное в его душе… Он оборвал меня почти моментально. Не хочет бередить старые раны? Боится признаться, что может хотеть любви и близости подобно смертному?»       Она не знала, прочёл ли её мысли Анубис, но послушно склонила голову.       — Благодарю Вас.       — Так то лучше.       — Значит я выполнила свою часть клятвы?       — Да, наш уговор выполнен, пускай я и не ждал, что ты будешь со мной честна.       «Едва ли у меня был выбор.»       Выбор есть всегда.       «Есть ли?»       Каждое решение, каждое слово — выбор. Ты могла бы стать одной из миллионов, кто старается обмануть смерть, но не стала. Ты не боишься и не презираешь меня. Твоя душа готова.       Ифе напряглась пуще прежнего, понимая, что за этим последует: пламя, пронзительный взгляд его глаз, а после — конец. Жизни, бытия, существования, как такового. Ей так не хотелось уходить: мысли хаотично цеплялись за любую надежду удержать Анубиса от исполнения приговора, но не находили ничего, что могло бы хоть немного заинтересовать его.       — Значит это конец? Вы отправите меня в пасть к Амт?       — Да.       «Грешная праведница: вероломно предала Царя Богов, но при этом сдержала слово и спасла незнакомых смертных, зная, что я приду за тобой… Почему же ты такая? Мне почти не хочется убивать тебя. Больше, чем бы я хотел признавать, но, увы… Я обязан».       Голос его упал на пару тонов, перейдя в шелестящий шепот.       — Однако…       «Однако?»       — Я пообещал, что помогу сделать твой уход в Небытие менее болезненным.       — Такое возможно?       — Да.       — Как?       — Божественные почести. Они наполняют душу отголоском силы, помогающей ей на пути к своему концу: не важно, хорошему или нет.       — Я едва ли заслуживаю подобного.       «Я даже не могу сделать достаточно, чтобы обрести искупление».       — Не заслуживаешь, — Анубис хмыкнул, обрезая надежду на спасение у самого корня, — однако помимо обещания феномен твоих чувств пробуждает во мне определённое любопытство. Прежде чем я благословлю тебя, скажи, на что бы пал твой выбор, будь у тебя одно последнее желание? Что бы ты попросила у богов?       — Вы говорите о…?       — Да, предсмертное желание, даруемое праведникам перед путешествием через врата. Вероятно, до становления аментет твоя душа уже загадывала его.       Конечно же, Ифе не помнила такого, пускай даже прошлая жизнь и терзала её смутными образами. Сглотнув, она в очередной раз дотронулась до сесена на шее: первого своего желания, что обрело форму. Прохладные и неровные грани успели стать ей почти родными, служа своеобразным напоминанием, что она больше не была безымянной слугой.       Да, у нее теперь могли быть свои собственные сокровенные мечты. Прихоти, страхи и, что самое важное, эмоции.       — Я могу назвать что угодно?       — Нет. Отмена приговора, возврат или сохранение воспоминаний, оживление мёртвых и любое схожее нарушение естественного порядка, ведомое богами, никогда не будет исполнено.       — Но разве мы не говорим о желании, как о чем-то несбыточном? Почему же на меня действуют ограничения настоящих праведных душ?       Анубис протянул руку, дотрагиваясь до подвески. Ифе невольно вжала голову в плечи, но вопреки ожиданиям, он не стал срывать ненавистный подарок своего дяди. Лишь аккуратно поправил его, скользнув пальцами по её шее. Девушке показалось, что её окатило ледяной водой с ног до головы, а на месте его прикосновений остались незримые ожоги.       «Я уже ничего не понимаю. Какое дело карателю до желаний той, кого он желает наказать?»       Он ведь не мог в самом деле спрашивать это из личных побуждений?       — Потому что это не откроет мне то, что на самом деле так тянет аментет к смертной жизни. Я должен понимать, что они хотят и как мне обезопасить Царя Богов от предателей. От таких, как ты… Грешная Ифе.       Впервые её новообретенное имя сорвалось с губ Анубиса, и, пожалуй, столь же впервые она не смогла отыскать в его голосе присущего высокомерия.       — Но желания других аментет могут не совпадать с моими.       — Отчего же? Вы ничем не отличаетесь друг от друга, а значит можете желать схожие вещи.       «В пустыне он говорил иначе».       Я говорил о том, что ты не похожа на других грешников. Разные вещи.       Голос Анубиса теперь звучал у нее в голове, вновь напоминая, что у него всегда был доступ к её мыслям, даже самым нелепым и сокровенным. Лицо Ифе вспыхнуло, и она поспешила увести сознание подальше от противоречивых тем, а в особенности — от него самого.       — Если я скажу, чего хочу, вы пообещаете не трогать других аментет?       — Я не могу обещать того, над чем не властен.       — Но как же…?       — Всё зависит от тяжести их проступка. Если они не будут уподобляться тебе, то мое вмешательство может быть сведено к минимуму. В ином случае я приду за ними так же, как пришёл сейчас за тобой.       «Это, конечно, не гарантия, но лучше, чем совсем ничего. Я не хочу, чтобы из-за меня пострадал кто-то ещё».       — Ещё вопросы?       — Нет. Я… услышала все, что нужно.       — Тогда спрошу вновь: стоя перед ликом бога, чего ты возжелаешь, странная грешница?       Губы Ифе онемели от того, как крепко она их сжала. Её душа металась в агонии, понимая, что все это не больше, чем иллюзия выбора. Даже если бы она стала умолять Анубиса, ползая на коленях, он бы не смог дать ей то, чего она хотела по-настоящему. Свободы.       Иное ощущалось ненужным, а сама она — треснувшим сосудом, из которого вытекла вся вода. Аментет вспомнила маленькие радости, что успела вкусить: восход солнца, пряный аромат пищи и смех друзей. Каждая минута смертной жизни была навесом золота, куда более ценного, чем то, что некогда украшало её крылья. Она бы отдала Анубису что угодно, чтобы не возвращаться: душу, тело, сердце. Всю себя как есть, без остатка, да только какой интерес карателю был до того, что она могла бы предложить?       В конечном счёте она была всего лишь одной из тысячи грешников, что пали в объятия смерти от его рук.       — Я… я…       — Можешь так не роптать: твои мысли я не читаю.       — …?       — Стал бы я просить тебя сказать мне, если бы мог просто выудить все, что хотел из твоей головы?       «И правда».       — Полагаю, что нет. Вам нужно, чтобы я сама вам сказала.       — Верно.       Почему же Анубис, однако, не влез в её голову Ифе не знала. Она и без того плохо понимала, зачем он тянул время, которое было так принципиально для Осириса. И всё же… Это давало ей возможность думать, перебирать фрагменты воспоминаний и при этом не бояться, что одна шальная мысль спровоцирует его гнев.       «Быть может это и есть тот самый случай, о котором говорила Шемеи, когда отдала свое снадобье?»       Ифе украдкой сжала прицепленный к ткани мешочек с ягодами: вторая жена фараона передала его ещё тогда, когда она чуть не стала заложницей дворцовых стен: ×××       — Послушай, раз Хафур выбрал тебя своей наложницей, то тебя ждёт ночь в его покоях. Ты с виду не глупая, понимаешь, что от тебя ждут.       — Я должна буду ещё больше понравиться фараону?       — В том числе. Даже если тебе будет больно, неприятно или того хуже — мерзко, ты не должна будешь показывать этого. Хафур, как и любой мужчина, не потерпит посягательств на свою гордость.       «Не показывать? О, великая Эннеада, я едва понимаю свои эмоции, не говоря уже о том, чтобы скрыть их. Мересанх, конечно, научила меня основам, но смогу ли я сдержаться, если…?»       Шемеи грубо рассмеялась:       — На твоём лице такой ужас, будто бы тебя уже раздели и затолкали в его постель.       — Нет, я просто…       — Не боись, я понимаю. Такой хрупкой, юной девице может быть сложно вытерпеть подобное, особенно если она не делила ложе с мужчиной.       — Делила ложе?       — Как я и думала: невинна, как первые заросли тростника. Откуда же ты такая взялась, а, Ифе?       «Предала Царя Богов, сбежав из Дуата, а теперь пытаюсь найти, как сбежать уже отсюда».       — Не верю, что этот пьяный пустолоб взаправду мог наткнуться на тебя первым и не воспользоваться этим.       Подметив непонимающий взгляд аментет, Шемеи махнула рукой.        — Но то ладно, не бери в голову. Важно другое: я не должна допустить, чтобы ты опозорилась этой ночью. Фараон не простит мне очередную оплошность, а раз уж благодаря тебе я избежала наказания после показа, то так и быть… Подсоблю тебе.       Шемеи отодвинула подол юбки и сорвала с набедренного крепления веточку с круглыми черными плодами.       — Эта ягода с виду покажется тебе совсем обычной, но на самом деле её сок очень хорошо усыпляет. Даже одной может хватить для нужного эффекта, но по моим наблюдениям от двух ещё никто не умирал. Если станет совсем невыносимо, заставь фараона их съесть и всю остальную ночь он проспит, как убитый.       — Но как мне это сделать?       — Не мне тебя учить, как заставить мужчину сделать то, что тебе хочется.       — Вы про…       «Как там говорила другая девушка в купальне?»       —…женский шарм?       — Так точно. Хотя с твоим прелестным личиком тебе то и стараться особо не надо. Предложи вина, похлопай глазками, поцелуй, в конце концов. Главное, сделай так, чтобы сок от плодов попал ему в рот.       — Поняла. Один вопрос: а на… кхм… богов оно работает?       — Ха, смотрю коготки ты быстро отрастила. Да только богам до нас дела нет, разве что, когда умрём, а на том свете уже что эти уловки.       — И всё же… Могут ли они хотя бы слегка усыпить Бога?       — Чего не знаю, того не знаю. Не доводилось пересекаться. А у тебя поди должок перед одним, раз так спрашиваешь.       — Не то, чтобы должок, — Ифе замялась, не зная, как оправдать свою чрезмерную настырность, — просто я у них не сильно… в почёте. Мало ли как меня решат покарать за грехи.       «Интересно, как скоро за предательство Царя Богов за мной пошлют погоню?»       — Вряд ли это поможет тебе против бога, но чем Гор не шутит: быть может, однажды мои ягодки спасут твою шкуру и от такого. Держи, — она вложила ещё целый мешочек в её ладонь, — но смотри аккуратно с дозой, мало ли какие последствия пойдут.       — Благодарю, я у Вас в долгу.       — Услуга за услугу, так что считай, что мы в расчёте.       Ифе сжала полученное средство, надеясь, что никогда не применит его. ×××       — Я бы попросила у богов… У Вас поцелуй.       Анубис посмотрел на неё в упор, сжал подлокотники кресла до натужного скрипа. И без того жаркий воздух стал невыносимым: Ифе заёрзала, ощущая, как румянец заливает щёки.       Весь её план едва ли имел шансы на успех: она была не в том положении, чтобы требовать, а он не тем, кто стал бы идти навстречу глупым сантиментам. Оставалось лишь надеяться, что в его душе найдутся хоть какие-то обрывки понимания, чтобы не покарать её на месте за такую дерзость. Анубис молчал столь долго, что Ифе усомнилась в том, что он услышал её.       «Просить его о таком второй раз… Я сгорю от стыда раньше, чем меня навсегда поглотит небытие».       — Я ожидал чего угодно, но это… Я ведь не ослышался? Твоим последним желанием, — его взгляд на мгновение упал на губы аментет, — является поцелуй со мной?       — Да, то есть нет, то есть… Я хотела сказать, что…       Сердце Ифе колотилось столь быстро, что она едва формулировала предложения: слова застревали в горле, язык заплетался, а мысли и вовсе хаотичным роем кружили на подкорке сознания.       — Так всё же да или нет?       — Да! Да, я хочу… поцелуй. Желаю поцелуй, как желание. Да. От Вас. Поцелуй.       «Что я говорю, Боги милостивые, помогите, он же сочтёт меня безумной! Глупая Ифе, с чего ты вообще решила, что эти ягоды тебе помогут, а Анубис согласится?»       — Я услышал тебя, однако не понимаю, почему из всего множества вариантов твой выбор пал на что-то столь… сомнительное.       «Никто в здравом рассудке не стал бы целовать собственного палача. Даже видя в нём мужчину, даже, возможно, желая его подобно смертной женщине… Чего ты на самом деле добиваешься, грешница?»       — Я жива всего лишь пару дней и совсем не успела познать этот аспект смертной жизни. Если мне и суждено умереть сегодня, то я бы хотела знать, каково это.       — Зачем? В поцелуях нет ничего занимательного или особенного: просто физический контакт.       — Люди всегда радовались, когда создавали их. Я видела, как они улыбались, как смеялись. Я бы хотела понять, почему это им так нравится.       Анубис приподнял её подбородок кончиками пальцев, наклонился ближе.       — Если это так, то почему же ты не обратилась к тому, кто подарил тебе ожерелье? Неужели Сет настолько жалок, что уже не в силах удовлетворить одну женщину?       — О чём вы?       — Сесен на твоей шее — его творение. Он бы не стал раздаривать частицы своей божественной силы без веской причины и уж тем более тратить их на смертные безделушки.       Только сейчас Ифе до конца поняла, как именно это воспринималось остальными: сначала Кейфлом, а теперь — Анубисом. «Неведомая» и «неясная» причина вдруг обличила себя, став столь же очевидной, сколь и заповеди, высеченные на вековых скрижалях.       «То, что я ношу подарок от Сета для остальных равнозначно тому, что я принадлежу ему. Как бы принадлежала фараону, не сбеги я в ту ночь благодаря Кейфлу.»       Ифе не знала, что её волновало больше: факт, что Сет и правда мог видеть в ней свою женщину или что таковой её считал тот, кого она только что попросила о своём первом поцелуе.       — Нет-нет, вы всё не так поняли.       — Вот как?       — Я сама попросила дать мне лотос. На замену тому, что остался там, в лавке, и… как память.       — Память?       — О том, что я живу. О том, кем я когда-то была.       Каратель всмотрелся в её глаза чуть пристальнее, с нажимом уточнил:       — Ты не говорила, что помнишь прошлую жизнь.       — Едва ли: я помню лишь неясные образы и обрывки. Не знаю ни кем точно была, ни на какое имя отзывалась: только то, что было много песка, а ещё — лотосы. Большие, красивые, как те, что я создала по просьбе Мересанх.       — Допустим, но Сет не отказал тебе.       Анубис скользнул подушечками пальцев ниже, обрисовал пульсирующую вену: её не должно было быть у аментет, но он так отчетливо чувствовал каждый отчаянный удар её сердца.             — Просмотрите мои мысли, если угодно, но подобного рода отношений между мной и им нет.       Черты лица Анубиса чуть расслабились, словно он жаждал услышать эти слова. Конечно же, Ифе не стремилась обличать то, что на самом деле творилось в душе, но если то был единственный шанс вырвать себя из невидимых пут смерти…       — Если это так, то ты поступила благоразумно, не поддавшись на его лживые обольщения хотя бы в данном вопросе. Помощь Сету хоть и весомый грех, но не столь порочный, как связь с ним.       — Я удивлена, что Вас это волнует.       — Помимо личной неприязни, целовать чужую женщину для меня недопустимо, даже ради исполнения предсмертной просьбы. Но раз мои суждения были неверны… Пожалуй, в моей милости подарить то, что ты так отчаянно жаждешь.       Ифе встрепенулась, чуть осипшим голосом уточнила:       — Значит вы согласны?       —Твоё желание не противоречит законами мироздания, не склоняет к греху, а значит имеет право на исполнение.       — Но почему?       — Что почему?       — Почему вы всё же исполните его? Едва ли это обязательно ради того, чтобы отдать мне отголосок силы.       «Нет. Я мог бы не делать ничего. Мог бы убить тебя одним взмахом руки».       Под его ладонями её кожа была слишком горячей.       «Но почему-то до сих пор не убил».       — Вместе с желанием в тебя вольется часть меня, и это не будет сопровождаться нежелательными эффектами. Оно станет своего рода проводником. Конечно, если ты отказываешься…       Он показательно отпустил её, вновь откидываясь на спинку кресла.       — Нет-нет, я согласна!       — Хорошо.       — Благодарю.       Ифе опустила голову в чрезмерно почтительном поклоне, позволяя волосам каскадом упасть на грудь и скрыть то, как она выудила из мешочка несколько ягод. Следом, делая вид, что прикрывается от залётного песка, она положила их под язык и постаралась не прокусить раньше положенного срока.       «Если оступлюсь, то не видать мне спасения. Ни свободы, ни жизни… Ни прощения».       Анубис вновь нагнулся. Тёплые пальцы скользнули вдоль скулы, огладили плечи. Ифе затаила дыхание, не в силах пошевелиться. Этот миг казался ей почти нереальным. Его прикосновения были неспешны и аккуратны, слово он давал ей шанс обдумать своё желание и отступить. Только вот… хотела ли она?       Могла ли признаться самой себе, что всё так же попросила бы поцелуй, даже если бы от него не зависела её жизнь?       — Поднимись.       Ифе покорно вытянулась, позволяя Анубису подхватить себя на руки, а следом усадить на колени: теперь они были так близко, что она могла разглядеть морщинки у его глаз и то, как красиво блики перекликались с цветом радужки.       «Они почти как драгоценные камни или зелень на берегу реки Хапи».       Анубис вглядывался в её черты не меньше: хмурился, изучал, словно впервые видел, а, может, то играло его любопытство, толкающее искать в Ифе то, что пояснило бы её уникальность среди всех. Аментет. Грешников. Людей.       — Боишься?       Она прикрыла глаза, прислушалась к себе: там, где ладони мужчины касались её, кожа словно горела, бугрясь мурашками.       — Ты вся дрожишь. Но не стоит думать, что я способен на коварство: ты получишь обещанное, а после… после я обязан буду сделать, то, что велит долг.       Грубоватые, не привыкшие к ласкам пальцы очертили подбородок, прошлись по чуть приоткрытым губам.       — Наклонись ко мне.       Ифе неуверенно потянулась вперёд, чувствуя, как с каждой секундой мышцы его тела напрягались под ней.       — Ещё.       «Куда ближе? Я и так… Слишком близко».       — Вот так.       Анубис надавил на затылок, потянул на себя. Их губы соприкоснулись, вызывая у обоих вздох на грани стона: едва слышимый, но столь томный, что Ифе зарделась пуще прежнего. Вцепившись пальцами в его плечи, она почти физически ощущала, как между ними искрит невидимое напряжение.       — Сиди смирно, - почти до сладостной боли переливчатый шёпот. — Я не сделаю тебе больно.       Голова опустела, сердце же словно пыталось всеми силами пробить грудь, толкая по венам новое ощущение: жаркое, необъятное, как сотворённое хека пламя. Впервые Ифе не могла ухватиться за отдельные обрывки чувств: они смешались, сплелись узорчатым ковром, опутывая подобно змее.       Если за подобные вольности и следовала кара, то, пожалуй, ей было уже некуда падать в глазах божественной Эннеады.       Поцелуй был почти невесомым. Анубис не спешил, позволяя ей привыкнуть к ощущениям: своему дыханию, поглаживаниям и тому, как от неспешных ласк дурманило разум. Такая удивительная трепетность казалось невозможной. Ифе не представляла, что каратель Царя Богов способен касаться её так. Вопреки долгу, утекающему времени и её неоспоримой греховности.       Вопреки всему, что было между ними до этого момента.       Казалось, они застыли в объятиях друг друга на целый век. Солнечные лучи жгли кожу, залётный ветер трепал подол наряда, но Ифе думала лишь о том, как приятно его губы ловили её. Эта сладость хмелила, пробиралась под самую кожу, оседая тугим узлом глубоко внутри.       C каждым разом ей хотелось большего — ближе, дольше, слаще. Такие странные, совершенно новые желания. Она не понимала их природы, но знала одно: она бы отдала многое, чтобы Анубис не останавливался. В голове мелькнуло насмешливо хриплое:       Ненасытная аментет.       Краска прилила с лицу, с языка сорвался едва слышимый стон протеста — Ифе было неловко, что Анубис находил время, чтобы ворошить её сознание. Едва ли её мысли можно было назвать подходящими, и уж тем более — приличными. Жаждать поцелуя бога так открыто казалось чем-то из ряда вон выходящим: она не была равна ему, а значит не могла даже надеяться, что всё это не оборвется тотчас, как он сочтет, что её время пришло.       А оно утекало с каждым вздохом, с каждым скольжением ладоней по коже, рассыпаясь подобно песку в невидимых часах. Ей не хотелось обманывать Анубиса так нагло, но выжить было важнее едва уловимой нити, связывающей их сейчас. Слегка прокусив ягоды, Ифе толкнулась вперёд. Анубис дернулся, охнул, раскрыв губы от удивления. Это дало ей возможность углубить поцелуй, скользнуть языком по его, позволяя нектару попасть в рот.       Ифе не смела даже думать о том, что делает: был риск обличить себя, да и действовала она скорее в порыве, нежели по наитию рассудка. Сердце загрохотало пуще прежнего, руки вспотели, а Анубис, кажется, не понял её намерений, лишь глухо зарычав в ответ на осмелевшую ласку.       Постой.       Не приказ — просьба на грани придыхания. Ифе могла поклясться, что ощутила, как дрожит голос Анубиса, вибрируя и переливаясь подобно водной глади. Мог ли он взаправду умолять её?       Ифе отстранилась всего на миг: распалённая, растрёпанная, смотря в его почти что помутневшие глаза. Но не потому что хотела. Плоды ягод мешали быть напористее, и аментет поспешно проглотила их, облизнув губы. Хватка на её талии вмиг стала крепче, будто бы она сделала что-то слишком… Опасное?       Остановись, грешница, подобное… недопустимо.       Однако она не могла позволить себе свернуть с намеченной цели: не сейчас, когда была так близка к долгожданной свободе. Скользнув ладонями к шее, Ифе повторила его собственные ласки: выше, к затылку, после по скулам, за ушами. Чувственно и трепетно, так же, как он готовил её к поцелую чуть ранее. Ей нравилось, а значит и ему тоже должно было быть приятно. Хотя бы немного.       Каратель стиснул зубы зажмурился, будто бы борясь с чем-то невидимым, однако не стал препятствовать ей. Ифе знала, что ему бы хватило одной руки, чтобы отцепить её от себя: как ни пытайся, божественные силы не имели себе равных, и всё же… Всё же Анубис так и остался сидеть, поглаживая едва слушающими пальцами обнажённую кожу под её нарядом.       В висках же стучало назойливое:       «Глупец. Глупец. Глупец…»       Давно забытая жажда царапала горло, вспыхивая подобно пламени в тех местах, где Ифе касалась его: так неловко и почти по-невинному забавно. Изучала, как напрягались мышцы, как едва заметно прерывалось его дыхание от подобной ласки. Ифе не должна была влечь его: это было неверно, сумасбродно и рушило все его намеченные планы на корню. Одно дело карать безликую вереницу душ, с которыми тебя ничего не связывает, а другое — ту, от поцелуев которой в голове предательски пустеет от вожделения.       Отрицать, что он жаждал её, было смешно. Едва ли Анубис сам бы мог поверить в это, когда Ифе вот так крепко сидела на нём верхом, срывая с губ предательские стоны.       «Ты длань самого Осириса, а теряешь голову от обычной слуги, как юнец, впервые познавший близость. Позор».       Он давно не делил ложе с женщиной: пожалуй, с тех самых пор, как разучился улыбаться. Да и ни одна из них не вызывала в нём даже намёка на любопытство, смазываясь в безликое полотно. Жрицы, Богини, его собственные последовательницы: Анубису не было дела до их попыток соблазнить его, если таковые случались. Он всецело отдал себя служению, спрятав подобные желания так глубоко, что от них не осталось даже уголька.       До встречи с ней. Пожалуй, куда более сильной иронии судьбы придумать было сложно: из всех женщин он захотел ту, что была обречена пасть от его руки.       Ифе склонилась ближе, смущенно подрагивая в его объятиях. Коснулась губ, кратко, едва слышно простонала, когда Анубис поймал их в ответ, погладив кончик языка своим. После — вжал в свои бёдра до натужного скрипа, перехватывая инициативу. Она была такой удивительно сладкой на вкус, что он почти готов был пойти против всего, за что ратовал до сегодняшнего дня.       Да, она была грешницей, а он — карателем, но здесь и сейчас она была его грешницей. Стонущей, податливой и столь покорной, что это почти рождало в Анубисе что-то дикое, полностью отключая способность думать. Только тянуться, подминать под себя нежную кожу и представлять, как её губы…       Боги, как же низко он пал.       Анубис мог давно отстраниться, подарив ей не больше, чем одно касание, мимолетное и сухое. Ифе не загоняла его в рамки своим желанием: не уточняла ни время, ни количество. На то была его воля и милость, как и на всё, что творилось среди этих безмолвных стен. Пожалуй, он мог и вовсе не соглашаться: какой прок был потакать прихотям обычной грешницы, да ещё и таким неоднозначным?       Едва ли её откровение могло помочь ему понять, как обезопасить Осириса. Едва ли во всем этом был хоть какой-то толк, разве что… Разве что ему вовсе не были важны другие аментет.       «Ему важна лишь я одна».       Анубис оторвался от неё, поймал взгляд, мягко усмехнувшись.       Хотел бы я опровергнуть твои слова, но, увы, не могу. Я либо окончательно сошёл с ума, либо судьба решила безжалостно наказать меня за былую глупость.       Ифе не успела сформулировать ответ: требовательные губы впились в шею там, где когда-то его ладони сжимали кожу, пытаясь убить. Она сдавленно пискнула, ощущая новый толчок жара по венам. Это было так непривычно, так приятно, так…       Аментет не знала слов, способных описать тягучее чувство, что опоясывало тело: живот, бёдра и даже пальцы, что терялись в распущенных волосах. Если она взаправду вознамерилась сбежать, то должна была унять это жжение, туманом заполнившее сознание. С ним её помыслы путались, смазывались и блекли подобно выцветшей краске. Отпусти она себя, как бы быстро от них не осталось абсолютно ничего?       Казалось, ещё миг, и Ифе окончательно бы сдалась, так и не уцепившись остатками разума за одну немаловажную деталь: Анубис не спешил засыпать вопреки её ухищрениям.       Его напор, наоборот, лишь рос, разгораясь подобно пожару. Поцелуи пестрели все ниже, властные и самозабвенные, а ладони, кажется, и вовсе не стыдились скользить по ягодицам, сжимая до красных отметин и белеющих костяшек.       Мог ли Анубис быть невосприимчив к свойствам ягод?       И, что важнее…       Могла ли Шемеи изначально дать ей не то, о чём говорила?       Как бы Ифе не хотела верить в добрые намерения второй жены фараона, отрицать её склонность к коварству было почти наивно — ничто не мешало ей воспользоваться ситуацией ради собственных целей, пусть и абсолютно неясных самой аментет. Она поверила ей на слово, ни разу не проверив истинные свойства «снотворного».       А было ли это вообще снотворным?       Думать об этом столь явно было нельзя. Попадись она, его расположенность мигом бы сменилась презрением, а может и того хуже — ненавистью, от которой она едва убежала.       Ифе не хотела этого. Не сейчас, когда Анубис целовал её так, что ей оставалось только жалобно мычать, утопая в его запахе, вкусе и пронзительных глазах, что смотрели прямо в душу. Уж лучше она найдёт иной способ: что угодно, лишь бы снова не висеть между жизнью и смертью, ведомой лишь его волей, нерушимой, как своды пирамид, беспринципной и безжалостной, как пустыня в зените.       Могла ли она уповать на призрачную надежду, что Анубис не станет её убивать после того, как они переступят все грани дозволенного? Могла ли уверовать, что это странное вожделение качнёт чашу весов, помогая избежать кары?       Как ей стоило поступить?       «Не могу, не могу, не могу…»       Голос мужчины уточнил:       «Что же ты не можешь, дерзкая Ифе?»       Ифе. Он вновь назвал её имя: акцентно, интимно. Так, как не звал её никто. Язык Анубиса нашёл её, дразня не менее явно, чем заданный вопрос. Ифе задышала чаще, выгнулась, отвечая на его осмелевшую ласку своей: так, как велело ей сердце вопреки неправильности происходящего.       «Не могу терпеть. Я не понимаю, что со мной. Моё тело, оно словно в огне, когда вы касаетесь меня. Прошу, сделайте, что-нибудь, прошу, это жжение невыносимо».       «Её тоже тянет ко мне, она жаждет, но не осознает этого. Прости меня, отец, клянусь весами самой Маат, я противился покуда мог, но эта душа, она пробудила во мне то, что я не испытывал долгие годы. Трепет, любопытство, влечение и…»              Взгляд метнулся в угол комнаты, где в забытом ящике томились папирусы со стихами.       «Вдохновение. Я снова хочу писать.»       — Я могу исполнить твою просьбу, но только при одном условии.       — Что за условие?       — Ты полностью доверяешь мне себя. Свои ощущения, тело и вместе с ним — удовольствие.       — Вы знаете, что делать?       — Знаю, но это требует, чтобы ты отринула страхи и позволила мне больше, чем кому-либо ещё.       — Даже…?       — Да, даже своим спутникам. Больше, чем любому мужчине из своего окружения. Больше, чем Сету.       Взгляд Анубиса невольно упал на подаренную им подвеску. Раньше она вызывала лишь лёгкую неприязнь, но сейчас от одной мысли, что на Ифе было что-то от гнусного братоубийцы, в груди забурлило отторжение.       «Не могу смотреть на неё».       Пальцы скользнули вдоль позвоночника, зачерпнули пряди в кулак. Ифе выгнулась, приподнимая голову и открывая карателю куда лучший вид на обнажённые ключицы. Искусственный лотос висел перед его лицом: дразня, раздражая. Напоминая. Анубис поддел тонкую нить, потянул вниз и за один рывок сорвал его с шеи. Коротко вскрикнув, Ифе прикусила губу: кожу будто бы обожгло.       Не удостоив украшение вниманием, Анубис без сожалений отшвырнул его прочь. Прежде чем протест успел сформироваться в сознании аментет, его пальцы заботливо очертили покрасневшие участки, приглушая неприятные ощущения и создавая на месте сесена нечто иное — изумрудно-чёрный узор, что обвил шею причудливым чередованием завитков.       В нём сплелись искусство и божественная мощь: казалось, что вместе с рисунком под её кожу проникла сама суть Анубиса, наполняя, выжигая и сметая всё, что было до.       — Вот так. Теперь на тебе есть моя метка: она поможет тебе в дальнейшем. В пути, грядущих испытаниях и…       Он не осмелился закончить предложение, не зная, будет ли и правда способен отправить её в чрево Амт после всего, что уже успел сделать.       — Она идёт тебе куда больше.       — Благодарю Вас.       Ифе отвела взгляд, сглотнула, не зная, как реагировать: уже во второй раз бог одаривал её за эти дни, и если Сет мог преследовать эгоистичные цели, то Анубис…       «Никогда».       Куда охотнее она бы поверила в то, что вечный закат на Полях Иалу сменился ночью, чем в то, что Анубис был способен на коварство. Его подарок не мог таить в себе злого умысла: не сейчас, не после всего, что произошло.       — Готова ли ты доверить мне себя, Ифе?       Безумная, отчаянная грешница.       Аментет всмотрелась в лицо, лишённое привычной жесткости, вновь ощущая, как щёки вспыхивают от предвкушения.       — Да.       — Полностью?       — Да, — Ифе шумно сглотнула. — Вы нужны мне, и я надеюсь, что я тоже нужна вам. Хотя бы сейчас…       — Нужна.       «Что я говорю? Почему?»       — Больше, чем я ожидал, когда ты попросила у меня это глупое желание.       — Я…       — Ничего не говори. Позволь мне показать, как любят Боги.       «Любят?»       Длинные пальцы скользнули вдоль плечей, стягивая с них ткань и обнажая чужому взору руки, ключицы, грудь…       Раздевать Ифе казалось карателю своеобразным испытанием: ему хотелось растянуть удовольствие от её смущения столь же сильно, как и ощутить мягкость кожи, всё ещё отдающей маслами из купален фараона.       «А после ты будешь пахнуть мной. Эта комната, этот воздух будет пропитан нашей близостью… Как же я смогу найти покой в здешних стенах?»       Собственный голос иронично упрекнул:       «Никак. Ты будешь корить себя за твердолобие каждую ночь, так же, как корил за смерть отца».       «Замолчи! Замолчи».       Промелькнувший на лице оскал запутал Ифе: она застыла, нервно сглотнув.       «Он же не мог передумать? Правда ведь?»       Заметив, сколь быстро к ней вернулась настороженность, Анубис мотнул головой, смягчая черты. Заверил:       — Не передумал и не передумаю.       «Я ненавижу себя за эту слабость. Но ещё больше возненавижу, если отступлю, как бесчестный трус, не берущий ответственность за собственные слова».       — Тогда я Ваша.       «Моя…»       Это было абсурдно. Он не имел право звать её своей.       Моя.       Анубис подался вперёд, с упоением приник к шее, будто бы заново открывая в себе способность желать.       Жаждать, грезить, чувствовать… Моя грешница.       Мазнул губами по коже, скользнул вслед за контуром меток, очерчивая их спешной лаской.       Моя аментет.       Ниже, к груди, ближе к стучащему сердцу, громогласно поющему в полуденной тиши.       Моя Ифе.       Все это, наивное, отчаянное и безрассудное, смешалось в простое осознание: их тянуло к друг другу с самого начала, как одинокую Луну к жаркому Солнцу.       Несмотря на обстоятельства. Несмотря на запреты. Несмотря на всё, что испокон веков определяло мир. И именно это было самым правильным среди разлитого полотна сплошной неправильности.       Анубис прикрыл глаза, ощутив пальцы в своих волосах, трепетно перебирающие локоны. Это было презабавно: он едва держался на грани меж рассудком и безумием, а она… Она находила в себе силы касаться его столь ласково, что это почти напоминало касание возлюбленной. Простое и искренние, коим за все века его одаривали лишь единожды, да так давно, что лицо той женщины смазалось в неказистую кляксу на холсте времени.       Какие у неё были глаза? Волосы? Голос? Быть может, она была всего лишь миражом, только сейчас обретя плоть и кровь в той, чьё имя звенело в ушах колокольным звоном?       Ифе. Ифе. Ифе…       Три отзвука: сродни трём жалким дням, близящим свой исход слишком спешно. У Анубиса едва ли было время, а у неё — надежда, но они оба упивались этой близостью, как последним глотком воздуха.       Смяв длинную юбку, Анубис позволил пламени сорваться с пальцев, опоясав чёрную ткань. Жадное, пульсирующее, оно взметнулось вдоль швов, пожирая лоскут за лоскутом и оставляя после себя лишь нагое тело. Вскоре от праздного наряда знатной жрицы не осталось ничего. Когда последняя искра, наконец, погасла, Анубис оглядел Ифе: прошёлся взглядом по едва прикрытой груди, бёдрам, вжатым в его, и ещё пуще розовеющим щекам.       Отрицать её красоту было бы глупо даже в собственных мыслях.       — Я… Мне обязательно быть в таком виде?       — Нет, но подобная близость ощущается более явно, когда обнажена не только душа, но и тело. Когда я могу касаться тебя без преград. Не этого ли ты хотела?       Вторя вопросу, его ладони пробежались вдоль лопаток, по плечам, а после — ласково огладили талию. Контраст холодных пальцев и распалённой кожи отозвался мурашками, вынуждая Ифе вздохнуть.       — Да.       — Повтори.       — Я этого хотела.       Безмолвно хваля, Анубис позволил себе вновь поцеловать Ифе: нежно скользнуть по скуле, опалить щеку и в конечном итоге — поймать губы. Терпко, крепко, и в тоже время упоительно сладко. Как же она трепетала в его руках: ластилась, льнула, сама не осознавая, насколько прочно её облик оседал в памяти. Возможно, именно он предстанет перед Анубисом в миг, когда от его души не останется ничего, кроме пепла…       «Я буду помнить. Обещаю, я буду помнить тебя… аментет.»       Развернув Ифе вокруг своей оси, Анубис раздвинул её колени одним выверенным движением. Пальцы скользнули по коже, сминая её: ниже, ближе, настойчивее. Ифе замерла, сжала подлокотники кресла, не зная, куда деться от нарастающего напряжения. Тело горело, но вместе с ним горело и сердце, впервые познающее обычные смертные эмоции.       Наивные, накатывающие, но вместе с этим — незаменимые.       — По возможности расслабься. Обещаю, я не собираюсь причинять боль.       — Я просто не уверена, что мне делать… Надо ли мне? Может, мне стоит?       — Просто доверься мне, аментет. Если не как богу, то как мужчине, у которого ты попросила свой первый поцелуй. Не думай ни о чём, просто…       Ладонь аккуратно опустилась на лобок, после — ниже.       — …Позволь мне всё сделать самому.       Ифе кивнула, прикрыла глаза: отступать было поздно.       «Пугаться надо было раньше.»       Раньше.       Аментет откинулась назад, чувствуя, как одежда Анубиса царапает лопатки. Она была полностью в его власти: нагая, помеченная, но вместе с этим же — свободная. Её не принуждали и с её желаниями считались.       — Вот так, молодец.       Незнакомое ощущение окатило Ифе сродни удару плети, отозвалось тянущей пульсацией между ног, стоило Анубису слегка надавить на клитор.       «Что это такое? Почему так… приятно?»       Ей померещилось, что под его пальцами разгорелось пламя, пронизывая её нутро насквозь. Воздух выбило из легких, мысли — из головы, словно их унёс за собой песчаный смерч. Прикусив губу, Ифе едва ли осознавала, что именно происходило: она чувствовала его касания, но не могла объяснить, почему от них саднило горло.       Окружение, запахи, даже неминуемость смерти — все пошло рябью, теряя значимость. Ифе больше не слышала, как воет ветер за окном. В ушах стоял лишь стук собственного сердца и чужой голос, нашептывающий слова, от которых внутри всё переворачивалось и ломалось. «Что Вы говорите? Я не понимаю… Слишком, о боги, я не понимаю.»       Ифе почти хныкала от нарастающего удовольствия: металась, толкалась ему навстречу. Казалось, что изнутри её распирало, вынуждая покориться тем желаниям, о которых аментет и не подозревала до сегодняшнего дня.       Как давно она хотела, чтобы Анубис сделал с ней что-то подобное? Как давно представляла, что однажды он дотронется до самых потаенных уголков не только души, но и тела? Всегда ли она была такой бесстыдницей, всецело заслуживающей осуждения за грешные помыслы?       Даже в бытность смертной ни один из мужчин не заходил так далеко: многие пытались, но, увы, сердце юной девушки всецело жило работой, людьми, что искали спасения и своим долгом перед отцом, отдавшим её под крыло главного храма. Она сторонилась удовольствия и празднеств, не успев познать ни чистой дружбы, ни любви: зачем это той, для которой мимолетная улыбка больного слаще любого вина?       Могла ли та Ифе подумать, что когда-то будет предаваться утехам на самой священной Земле из существующих?       Мыщцы под кожей, кровь в венах — всё бурлило, сжималось и звенело надрывной трелью на подкорке сознания. Тело задыхалось, а вместе с ним задыхалась и Ифе, цепляясь за удовольствие так ревностно, что почти физически ощущала, как мир смазывается в чёрное полотно. Ничего лишнего: звуки, образы — все это не важно, не нужно. Только пальцы, кидающие за грань, имели смысл в этой погоне за нарастающей истомой. Ифе захлебывалась, просила, кричала — потеряв всякий контроль, она отдавалась Анубису так, словно между ними не было зияющей пропасти и вороха условностей.       Сейчас он был мужчиной, которого она желала, а не богом, которого уважала. Тиски собственной совести спали, стирая стыд подчистую:       «Ещё.»       Ифе не умоляла. Требовала.       «Ещё!»       Она была так близка к чему-то большему: мощному, дикому, как буря, что сметает любые преграды. Ифе не знала моря или набегающих волн, но ей мерещилось, как она тонет в них. Пот заструился по виску, спине, лопаткам: напряжённые бёдра двигались столь отчаянно, будто без соприкосновения их кожи её бы разорвало, вывернуло и выжгло до угля. Она должна была поймать это новое чувство любой ценой: как и чем угодно, даже последними остатками гордости.       Кажется, Анубис что-то сказал ей, но Ифе не смогла ухватиться за смысл. Перед глазами замерцали искры, а тело выгнулось столь сильно, что чуть не повалило их обоих наземь. Жар достиг пика, выплеснулся где-то в самой глубине, пронизывая с ног до головы. Воздух выбило из груди. Хотелось плакать, смеяться и кричать, но из горла вырывались лишь обрывки хрипов. Как застывшая статуя, она дрожала, пока поблекший мир вновь не стал обретать краски, а долгожданное удовольствие не сменилось навалившейся на плечи усталостью.       «Что… это… было?»       Ифе не знала, спрашивала ли это у себя, него или Эннеады, сотворившей подобное ощущение: слова хаотично роились в голове, пытаясь сформировать хотя бы одну дельную мысль, но в конечном итоге пали под натиском невиданного ранее состояния. Прикрыв глаза и стараясь восстановить дыхание, Ифе откинулась головой на плечо Анубиса. Если бы не его хватка, пожалуй, она бы и вовсе сползла с его колен куда-то обратно на жёсткую циновку.       Из оцепенения её вскоре вывел голос: необычно переливчатый и мягкий.       — Как ты себя чувствуешь, Ифе?       Осознание произошедшего нахлынуло в одночасье, всколыхнув подзабытое смущение от собственной наготы. Заметив перемену, Анубис не без усмешки скользнул ладонью по её животу и груди, оставляя видимый след. Влага кольнула разгорячённую кожу, напоминая, что он увидел, услышал и прочувствовал достаточно. Больше и явнее, чем кто-либо.       — Я не знаю, как описать. Никогда подобного не ощущала… Словно… словно…       Его большой палец описал изгибы подаренного узора.       — Словно?       — Словно во мне что-то росло, росло, а потом… Вспыхнуло, как священное пламя. Горячее, огромное и приятное. Это и есть… близость?       — Почти. Несомненно это был очень близкий контакт, куда более интимный, чем поцелуй, но то, о чём шептались в купальнях Хафура, всё же отличается. То, что делал я, — Анубис взял её ладонь в свою и осторожно положил туда, где немногим ранее скользили его пальцы, — всего лишь прелюдия.       Для наглядности он повторил движения, помогая Ифе принять и понять, что именно было источником странной неги, от которой в её сознании всё переворачивалось.       «Значит, если касаться себя там, то… То я смогу снова ощутить всё это?»       Да. Для этого не обязательно мое участие, но…       Анубис уткнулся носом в растрёпанные волосы Ифе.       — Женщина часто находит более приятным, если это делает выбранный или дорогой её сердцу мужчина.       — А сам мужчина?       Ты так пытаешься понять, понравилось ли это мне?       Молчание было куда более явным ответом, и Анубис неожиданно для самого себя нашёл это почти прелестным.       — Как ты думаешь?       Её бедра рефлекторно сжались вокруг их соединённых ладоней, будто бы ища былую искру.       — Я… я не знаю, я едва ли слышала, что вы говорили. Всё было в тумане, и я просто…        «Хотела, чтобы вы не останавливались».       — Я могу показать тебе, если таково будет твоё желание. Однако смертное тело хрупко, и выдержать подобное слияние с божественным началом дано не каждому. Даже с частью моей силы внутри это может быть чересчур, а ты…       «Забралась так глубоко в мою душу, что я не желаю тебе боли. Не так, не от того, что я влеком к тебе.»       — Слишком хочу жить?       — Слишком неопытна, чтобы принять меня так просто. Я давно не был с женщинами, и могу ненароком… перегрузить тебя.       — Это опасно?       — Больше, чем ты думаешь. Без должного контроля мгновения будет достаточно, чтобы разорвать тебя на части.       — Я была уверена, что контроль — ваша стезя.       — В моём нынешнем состоянии он едва ли возможен.       Позволь, я продемонстрирую.       Опустив Ифе с кресла, он повернул её лицом к себе. Приподнял ладонь, потянул её к собственным бёдрам и положил поверх одежды, едва скрывающей возбуждённый член. Ифе застыла, пытаясь осознать, что же именно касалось её, однако в голове не было воспоминания, способного дать нужную подсказку.       «Быть может, я смогу вспомнить, если немного…?»»       Ифе сжала пальцы, поводила ими в разные стороны, отмечая форму, твердость и размер. Анубис под ней дёрнулся, но, влекомая наитием, она едва ли обратила на это должное внимание. Сосредоточенная куда пуще, чем требовала того ситуация, она отчаянно старалась выудить хотя бы что-то из обеих прожитых жизней.       «Ну же, Ифе, думай. Это явно какая-то часть тела. У меня такой точно нет, но она есть у Анубиса. Потому что он бог или потому что мужчина? Отличаются ли мужчины боги от мужчин смертных, таких, как Атсу?»       У неё не было подобного опыта ни с теми, ни с другими, но ведь не могла же она прожить столько солнц, не зная, как они устроены?       «Кажется, я видела что-то похожее на скульптурах нескольких маа-херу… Да, точно, у одной молодой женщины стояла мраморная статуя в саду! Только вот…»       «Та… штука была меньше и явно мягче, пускай и была высечена из камня. Может ли эта часть тела меняться? Расти? Великая Эннеада, почему это всё столь сложно и непонятно? А спрашивать о таком кажется глупостью: смертные должны об этом всё знать, не так ли?»       Следуя за раздумьями она нырнула ладонью под одежду. Явное смущение боролось с любопытством и неким исследовательским интересом: как никак впервые она касалась полуобнажённого мужчины не из необходимости, а по желанию. Нащупав то, что искала, Ифе с роптанием отметила то, насколько горячим был Анубис: кожа под запястьем и плоть в её хватке буквально обжигали.       «И правда огонь… Может, тут хранится часть его божественной мощи?»       Свободной рукой Ифе позволила себе отодвинуть поножи. Анубис не препятствовал ей, как и не отвечал на разрозненные мысли, что вихрем летали в сознании: вероятно безмолвно показывал ей, что она всё делает верно, изучая его так же, как он изучал её минутами до.       Ткань покорно сместилась в сторону, оголив пальцы, сжимающие…       «Как мне это называть? Я не знаю, не помню… Похоже на Уас, но откуда у Анубиса может быть ещё один посох?»       Ничего подобного она ни разу не видела, во всяком случае в таком обличии и столь близко к собственному лицу. Сглотнув, она аккуратно подвигала ладонью от и на себя, а после — поочередно вверх и вниз. Отвечая на неопытные, но всё же интимные ласки, Анубис зашипел, качнулся в кресле, вынуждая Ифе, наконец, поднять на него взгляд. Абсолютно красный, со стиснутой челюстью и прикрытыми глазами, он показался ей почти покорным.       Неужели она выглядела схоже, когда отдавалась его напору?       Знакомое чувство вновь разлилось по венам, толкая касаться его и дальше. Больше, смелее…       «Когда я вижу его таким из-за меня, мне так хочется… хочется… чтобы он снова дотронулся до меня.»       Облизнув внезапно пересохшие губы, Ифе повторила движения, продолжая наблюдать за соответствующей реакцией. Что именно нравилось Анубису? Было ли ему больно или же наоборот — приятно, да настолько, что он был не способен сохранять зрительный контакт? Плоть в её руке периодически пульсировала, словно бы двигаясь сама по себе: вероятно так тело Анубиса показывало согласие с тем, что она делала.       «Если бы ему не нравилось, он бы меня остановил, так ведь? Значит через этот особый… эм… рычаг я могу влиять на него. Хм… похоже, когда я двигаю рукой вот так, Анубис издает звуки. Попробую снова».       Полностью опустившись на колени, аментет сфокусировалась на поступательных движениях пальцев: сначала сверху вниз, до самого основания, потом обратно. Один раз. Второй. Чем дольше она продолжала, не меняя принципа и темпа, тем чаще слышала, как в тишине раздавались шелестящие хрипы. Позже — явные, пусть и приглушённые стоны.       Они пронизывали, жгли и выворачивали её нутро: Ифе не и могла представить, что чужое наслаждение так могло подпитывать её собственное, усиливая его в разы. Опустив левую ладонь, она положила её меж сведённых ног, помня, что именно там её касался Анубис. Низ живота заныл почти моментально, отзываясь знакомым зудящим натяжением: кажется, именно его она испытывала в его чрезмерно близком присутствии.       «Я схожу с ума. Всё это неправильно и порочно, но…»       В голове всплыло воспоминание о его губах: «Но я не могу остановиться. Я хочу этого».       Совмещать ласки было сложно, но Ифе решительно старалась: двигалась в ритм обеими ладонями, показывая, что может отплатить мужчине за удовольствие и учтивость, с которой он обходился с ней, хотя и не был обязан. Она успела увидеть жестокую реальность: то, как с подобными ей обращались и где они потом оказывались, если смели воспротивиться.       Останься она при Хафуре (пускай и вынужденно), едва ли её первый опыт близости был бы столь приятен. А так… так она всецело отдавалась моменту, зная, что рядом тот, кого хотело не только тело, но и сердце, ожившее от векового сна.       — Ифе.       Она сморгнула, вскинула голову от внезапного отклика, чуть ослабив хватку.       — Да?       — Масло. Стоит на столе, принеси его.       Чуть осипшим голосом Анубис добавил:       — Пожалуйста.       «Он… просит меня?»       Кивнув, растерянная и распалённая, она была вынуждена спешно подняться на ноги и заозираться в поисках нужного кувшина или же склянки: обычно ёмкости для масел были небольшими и не занимали много места.       У окна. Жёлтый сосуд.       Внимая подсказке, она нашла деревянную тумбу с разными предметами обихода, среди которых притаилась и корзинка с вереницей разноцветных пузырьков. Выхватив нужный, она поспешила обратно, не давая себе даже времени подумать, для чего он мог бы понадобиться Анубису столь резко.       Улыбнувшись одними глазами, он взял находку из её рук и открыл пробку: по помещению разлился мускусный запах.       «Ах, он говорил про эфирное масло…»       Немного взболтав содержимое, Анубис нанёс несколько капель на раскрытую ладонь Ифе. От концентрированного приторного аромата у неё помутнело в голове: сделалось жарко, душно, словно она вновь оказалась в наполненных благовониями купальнях.       — Не стоит бояться. Оно совершенно безопасно для смертных.       — Зачем оно Вам?       — Не мне. Тебе. Поможет расслабиться, а также сгладит лишнее трение.       Аментет непонимающе сжала ладонь, растирая масло по коже. Та стала чуть влажной и скользкой, будто бы покрываясь отдельным слоем.       — И вы хотите, чтобы я… кхм…       Она смущённо опустила взгляд на всё столь же твёрдый член.       — Да. Ты всё делала верно, но чрезмерно интенсивные движения могут начать причинять боль. В твоём случае хватило и естественной смазки, в моём же мне необходимо прибегать к помощи специальных масел для минимизирования неприятных ощущений.       — Прошу прощения, я не хотела делать Вам больно. Я впервые так близка с кем-то, и…       — Для аментет, не делившей ложе с мужчиной, ты на удивление быстро догадываешься, что делать, но не стоит ожидать от себя невозможного: в любом деле нужна практика, терпение и время.       Сердце, такое живое и отчаянно стучащее, сжалось.       «Время… У меня его нет, ведь Вы…»       Анубис склонился, утешительно провел кончиками пальцев по скуле, приподнимая подбородок.       — Не думай об этом сейчас.       «Иначе я возненавижу себя раньше, чем того бы хотел.»       — Отдай себя другим мыслям. Я слышал их, когда касался тебя. Видел твоё желание во взгляде. Ты так просила о близости, так бери от неё все, пока не наступил закат нового дня.       «Последнего дня, отведенного мне для твоей поимки. Знал бы отец, что ты уже в моих руках, покорная и беспомощная, как юное дитя в первую луну. Знал бы, как мне невыносима мысль о том, чтобы выполнить его волю, что теперь кажется оковами на ногах…»       Ифе потянулась к нему, смазывая неизбежность расставания поцелуем: неуклюжим, спешным. Глаза щипали, но она отгоняла слёзы прочь, упиваясь его запахом, смешанным с мускусным ароматом. Он впитывался в кожу, волосы, оседал на кончике языка, следуя за ней незримым шлейфом.       Возможно, он будет с ней в последние мгновения жизни, как и его голос, пробирающий до самых дальних уголков…       Прикрыв глаза, Ифе крепче сомкнула пальцы. Окраплённые маслом, они куда проще скользили по коже. Ушёл страх сделать больно резким движением, исчезли сомнения в правильности действий: она физически чувствовала, как Анубис под ней замер, как натянутая струна. Так же, как она, когда ловила отголоски удовольствия, сидя на его бёдрах.       «Никогда не думала, что ароматические масла можно применять для подобного, но они работают. Мне определённо стало легче двигать рукой…»       — Продолжай…       Ифе улыбнулась сквозь поцелуй, ощущая приятное тепло от своеобразной похвалы. Приподнявшись и опершись на колено локтем, она позволила себе стать смелее: ускорила темп, настойчивее приникла губами к его, стараясь поймать ускользающие стоны. Хотелось увидеть, как он заходится, как отступает наигранное спокойствие, по крупицам сменяясь чем-то большим, новым для неё и позабытым для него.       Если его ощущения хоть немного напоминали те, что она испытала, то Ифе искренне желала довести начатое до конца, пускай и не с первой попытки. Она будет пробовать, подстраиваться, учиться. Выскребать спасение от пасти Амт любыми доступными способами из существующих, не гнушаясь осуждения со стороны. А кроме того…       Позволит себе принять притяжение к Анубису, как данность: столь же очевидную, как и власть Эннеады, простирающей свою длань над их головами. В нем она находила свое забытие и утешение: даже с пальцами, стискивающими горло до хрипов, он останется тем, кому она обнажила себя догола: телесно, духовно. Полностью.       Дыхание Анубиса сделалось рванее. Оторвавшись от неё, он принялся жадно ловить ртом воздух: хмурый, сосредоточенный, отчаянно борющийся с накатывающим удовольствием.       «Она успешно компенсирует отсутствие опыта рвением. Если так продолжится, то я…»       Пальцы рефлекторно сжали подлокотники кресла, пресс напрягся, максимально оттягивая переход за черту. Анубис старался не думать о её губах, мягкой коже и ладонях, разгоняющих кровь. Это было слишком. Приятно, ново, ярко: до дрожи и капель пота на лбу.       Когда он последний раз вот так самозабвенно отдавался на милость женской ласки? Слишком давно, в той, другой жизни, где отец был жив, а от взгляда на собственного дядю в его жилах не вскипала ярость. Да, тогда Анубис мог позволить себе человеческие прихоти: друзей, возлюбленных, близость во всем её многогранном проявлении.       Теперь этого не существовало. Он поклялся больше никому не доверять до конца. Ни богам, ни людям — все несли в мир лишь свои собственные интересы. Все были грешниками.       Злость на прошлое помогла. Анубис судорожно сглотнул, радуясь, что смог подарить себе время. Отсутствие практики безусловно не способствовало выдержке: позволь он себе опустить взгляд на Ифе в момент пика, пожалуй, всё бы уже закончилось. Её глаза, обрамлённые растрёпанными волосами, изгибы тела, невинная сосредоточенность на его удовольствии. Он бы не справился, отдавший до последней капли.       «Определённо теряю хватку. Мне повезло, что она не попробовала что иное.»       Ифе.       Мысленный зов всколыхнул аментет: подняв лицо от его груди, она вопросительно качнула головой, пытаясь уловить, что успело измениться за эти краткие мгновения. Может, ему требовалось вновь смазать её ладонь или он хотел, чтобы она сменила темп?       — Я сделала что-то не так?       — Ничуть.       — Снова нужно масло?       — Нет. Я остановил тебя не потому, что ты недостаточно хороша. Наоборот: ты слишком хороша, а я бы не хотел растрачивать единственную возможность на прелюдию, пусть и столь приятную.       Ифе сморгнула, не совсем понимая, что имелось в виду под «единственной возможностью».       — Вы ограничены во времени или…?       — Телесно. Исключительно телесно.       — Но разве вы чем-то больны? Выглядите здоровым.       «Есть ли у богов особые недуги, о которых мы можем и не догадываться? Божественная чума или лихорадка, присущая только Эннеаде? Я ни о чём таком не слышала, но это не значит, что этого не существует».       — Не болен, однако, как и любой мужчина, идущий на близость, скован рядом естественных условий. Учитывая отсутствие опыта, предполагаю, ты слышишь об этом впервые.       Ифе кивнула, всё ещё сбитая с толку.       — Думаю, пояснять, что женщины и мужчины отличаются друг от друга мне нет надобности.       — Я знаю, что слёзы Атум-Ра* приняли разный облик, чтобы дополнять друг друга. Знаю, что мы выглядим, действуем и думаем иначе, но не уверена, насколько. Маа-херу никогда не говорили ни о чём таком, а спрашивать у Кейфла и Сета про…       Ифе зарделась, устремив взгляд на свою ладонь:       — …Я не решалась, хоть и понимала, что рано или поздно придётся.       — Ты можешь спросить меня. В отличии от них, я не стану лгать или использовать твоё неведение ради собственных целей.       Она ощутила укол совести: вечное напоминание о том, как её доверием воспользовались.       — Обещаете не смеяться?       — Незнание — не порок и не объект для насмешек. Спрашивай, и я отвечу.       — Я… Кхм…       Слова застряли в горле, цепляясь за язык. Как она могла найти в себе смелость спросить у самого карателя Царя Богов такое?       Заметив, что Ифе умолкла, Анубис склонился ближе, дотронулся до щеки. Кончики пальцев вспыхнули лёгким свечением, в ответ на которое загорелся и узор на её шее. Ифе охнула, прислушалась к себе: боли не было, однако кожа взбугрилась мурашками, реагируя на божественную силу, что разливалась по венам с каждым мгновением.       «Как тепло».       Анубис выждал несколько секунд, внимательно наблюдая за её состоянием. Когда же желаемый эффект был достигнут, погасил пламя, убедившись, что не перестарался, и Ифе всё ещё в сознании.       Похлопав глазами, аментет отметила, что из мышц ушла скованность, а в голове сделалось так легко, будто она была маленьким пёрышком на ветру.       — Что это было?       — Незначительное воздействие на нервную систему. Помогает снять напряжение, если оно имеется. Надави я сильнее, ты бы уснула, как в нашу первую встречу, но вижу, что всё обошлось.       Как в таком мужчине уживались подобные противоречия? Как он мог быть таким?       — Благодарю. Я не ожидала, что будет так сложно найти верные слова.       — Ты никогда не знала физических утех, пусть даже я и предполагал иное. Страх перед неизведанным естественен для смертных, не стоит корить себя за него.       «Точно. Смертная… Порой мне кажется, что всё — сон, и открыв глаза, я снова застану вечный закат, золотые перья и полное равнодушие в груди».       — Если излишне тяжко, всегда есть иной путь.       — Какой?       — Задавать вопросы буду я. Ты — отвечать. Привычные роли притупят стыд.       — Если Вас не затруднит… Наверное, так и правда будет легче.       — Да будет так.       Анубис приподнял её подбородок, слегка оттянув большим пальцем нижнюю губу. Отметил, сколь покорно она позволила ему это, как сонливо сморгнула. Возможно, он всё же слегка переусердствовал со своей силой — подавление всех раздражителей в той или иной степени сказывалось и на возбуждении. Однако куда важнее ему было её спокойствие — чрезмерная суетливость рано или поздно сыграла бы злую шутку.       «Да и разогреть её задача выполнимая. Я мог бы совместить учение с ласками… Так ей понятнее станет не только с моих слов».       — Итак, ты говорила мне, что горишь, когда я тебя касаюсь, ведь так?       — Не только. Когда целуете тоже. Особенно, когда целуете. Я не ожидала, что это будет так…       Ифе замялась, ища подходящее слово. Хорошо? Волнительно? Приятно?       — Остро ощутимо.       — И, вероятно, после тебе хотелось, чтобы я касался тебя снова.       Пригнувшись, он одним движением приподнял Ифе и вновь усадил себе на колени: так же, как немногим ранее:       — Тут.       Палец очертил лёгкий полукруг вокруг клитора, надавил совсем немного, вызывая у Ифе знакомое тянущее ощущение.       — Да, — её голос дрогнул, — и сейчас хочу. Н-наверное. Тело реагирует странно, и мне сложно разобраться, что именно я испытываю в ту или иную секунду.       — Так проявляется желание близости: подобно тому, как вино хмелит разум, влечение хмелит тело. Например, оно становится куда более чувствительным к прикосновениям…       Вторя сказанному, он прильнул губами к приоткрытой шее, оставляя на ней влажный поцелуй. Сначала один, после — ещё несколько, каждый дольше и слаще предыдущего.       — Дрожит, напрягается, горит: каждый трактует по-разному. Однако неизменно одно — влечение соразмерно симпатии. Если жаждет сердце, то и телу легче захотеть большего. Безусловно существуют способы принудительно вызвать влечение, однако боги считают это грубым нарушением. Без доверия между партнёрами, физическая близость теряет сакральный смысл, превращаясь в…       Анубис поморщился, вспоминая Баат:       — …Обычное соитие, не несущее для нас никакого значения, как бы люди не хотели верить в обратное.       — Симпатия, говорите… Тогда получается, что это странное тепло внутри меня, это необъяснимое желание тянуться к вам вопреки голосу разума, зовётся симпатией?       — Я бы назвал это безумством: грешница, что добровольно идёт в объятия своего палача, открывает ему своё нутро… Разве это ни что иное, как истинное помутнение рассудка? И всё же тогда и мне следует признать сумасшествие в самом себе. Я позволяю и способствую этому собственными руками.       Вот так.       Ифе выдохнула сквозь стиснутые зубы, стоило Анубису сжать её грудь. Его в одночасье стало так много: везде были его пальцы, губы, проникающий под кожу голос, слишком ласковый и чувственный. Была ли она первой, кому сам каратель Царя Богов помогал познать себя? Говорил ли он хоть с кем-то в такой манере?       — Возможно, вы давно не испытывали ни к кому симпатии, вот и поддались ей так просто?       Мужчина неопределённо хмыкнул:       — Возможно. Богам не чужды смертные эмоции, хотя, пожалуй некоторые из них я бы предпочёл искоренить насовсем…       Погладил кончиком носа выемку под ухом:       — Но не я — цель этого разговора. Скажи мне, влеку ли я тебя вновь несмотря на уже познанное удовольствие?       Ифе замерла в его объятиях, прислушалась к себе. Желание быть ближе не исчезло. Наоборот, стало лишь острее, царапая что-то внутри неё подобно когтям хищного зверя.       — Да, а не должны? Это странно…?       — Наоборот — естественно. Твоё тело реагирует циклично. Подобно водам Хапи, что ежегодно орошают земли в сезон Ахет, а после возвращаются в реку, ты можешь достигать пика удовольствия не один раз, а множество. Моя Царица наделила этим даром женщин после ухода отца: хотела заглушить боль удовольствием, а после разделила его со своими последовательницами.       «Внутри зудит и скребёт, будто я босыми ногами гуляю по песку. Не благословние, а своеобразная пытка».       — Но, как и у любого дара, у него есть и обратная сторона: подобная возможность была практически отнята у мужчин. Будь иначе, Та-Кемет не смог бы вместить всех смертных в своих стенах, а баланс жизни и смерти бы навсегда канул в самые тёмные глубины Аменти**.       — Это и богов касается?       — Учитывая, что некоторые из них не гнушаются вести себя так же, как те, кого они поклялись направлять и оберегать — да. Все мы равны в данном аспекте.       — Ах, так вот о чём вы говорили, когда упомянули единственную возможность…       — Да.       — Мне всё ещё неловко, что вам приходится пояснять мне такие вещи, но, кажется, я стала лучше понимать.       Анубис обдал горячим дыханием ухо, не то хваля, не то успокаивая:       — Ты проницательна и умна: легко связываешь между собой информацию, даже абсолютно новую для себя. Не спеши осуждать себя за то, чего никогда не знала. Лучше ответь мне…       Один вопрос тянул за собой второй, а тот — третий, подобно плющу на стенах. Несмотря на изначальное смущение от щепетильной темы, Ифе вскоре перестала обращать внимание на то, что её собеседником была не милая старушка Мив, которая бы по-матерински провела с ней добрую беседу о подобных утехах, а Анубис, ещё недавно жаждущий её скорейшей смерти.       Говорил он внятно, раскладывая всё по кирпичикам, которые уже после в её голове собирались в одно целое строение. Стали понятны неясные сигналы собственного тела, какие-то особенности в поведении, которые она доселе списывала на что угодно, но только не то, чем они являлись на самом деле.       Помогали, однако, не только слова: Анубис прикладывал усилия, чтобы она изучала себя вместе с ним. Касалась, подмечала, где было приятнее, а где — наоборот. Описывала, что именно чувствует и хочет. Если терялась и путалась, то Анубис с присущим ему терпением корректировал положение пальцев и помогал начать заново.       На исход солнечного часа, когда Ифе уже физически изнывала от попеременно нарастающей и схлынывающей истомы, мужчина, наконец, счёл, что она достаточно сведуща и разогрета для следующего шага.       Самого сладкого и в то же время — безмерно опасного для её нынешнего состояния. Как бы он хотел, чтобы близость человека и бога не была настолько разрушительной, но, увы, всё на что мог уповать — самоконтроль и на скорую руку созданный защитный барьер, который бы частично ослабил его силы в случае утраты концентрации.       Оставалось лишь малое: снять одежды, что ощущались непомерно тесными на разгорячённом теле. Анубис не думал расправляться с ними вручную: одного мазка пламени бы хватило с головой, однако его занесённую в воздух ладонь перехватила чужая:       — Могу ли я… раздеть Вас?       Анубис сморгнул, глянул вниз на Ифе: она смущенно, но не без упрямства буравила взглядом ту часть его груди, что не была скрыта мехом и тканью.       — Ты так не роптала, когда касалась меня ранее. Куда же пропала дерзкая грешница, готовая шагнуть в неизвестность?       — Туда же, куда пропал и хладнокровный каратель Царя Богов, желающий моей смерти.       Ифе улыбнулась ему, не скрывая привкуса победы от осознания данного факта. Обескураженный этим не меньше, чем её прямолинейностью, Анубис едва не остался стоять с поднятой рукой.       «Как она поняла? Неужели я так очевиден в своих сомнениях?»       Спросил насмешливо:       — И кто же уверил тебя, что я больше не стремлюсь отправить тебя к Амт?       Ифе придвинулась вплотную, целуя кожу.       — Вы.       — Любопытно, каким же образом?       — Не знаю, я просто чувствую, что всё изменилось, — пальцы забегали по одеянию в поисках петель, завязок или хотя бы намека на таковые, — то, как вы говорите, как смотрите, касаетесь меня… Разве стали бы вы тратить на меня время, говорить, учить, если бы однозначно решили, что я не заслуживаю жить?       «В её словах есть логика, да и так ли далеко это от правды?»       — Данное решение принимается не мной, и ты это знаешь. Как бы не менялось моё к тебе отношение, в конечном счёте у меня всё ещё есть возложенная на меня миссия.       — И всё же вы признаете, что смотрите на меня иначе.       — Возможно.       Ифе взглянула на него с озорной искрой в глазах, поднырнула ладонью под одну из многочисленных складок. Она не знала, отличалась ли одежда богов от той, что носили жители сепатов, но упорно хотела хотя бы попытаться разобраться с ней самостоятельно. Без вмешательства любых сил, как божественных, так и колдовских в виде пары пассов хека. Не могла же ткань держаться на его плечах исключительно его собственной волей?       Однако даже это оказалось непомерной задачей: провозившись с ворох минут, Ифе с досадой отметила, что только сильнее запуталась в том, что и куда именно крепилось. Если с набедренной повязкой она расправилась без особых трудностей, то нагрудный доспех показался ей самым неснимаемым предметом гардероба, с которым она сталкивалась в Та-Кемет.       Похоже, тебе нужна помощь.       Ифе упрямо поджала губы, помотала головой.       «Я хочу сделать всё сама».       Уверена? Я бы мог дать подсказку.       «Не стоит. Хочу сама догадаться, что и как устроено».       Анубис оставил попытки вмешаться, сосредоточившись на самой Ифе, а не её движениях. Было в её порыве что-то умилительное: желание довести начатое до конца придавало её чертам какой-то особый шарм, пояснить который он не мог. Нахмуренные брови, сосредоточенный взгляд — не знай он, что она пытается его раздеть, Анубис бы решил, что её голову занимают мысли куда более масштабные, чем непривычный крой.       «Она, как венец творения Птаха, хотя сама и не подозревает этого. Аккуратные черты лица, волосы, что чернее обсидиана и певчий голос. Пожалуй, я бы мог смотреть на неё часами… Может, даже больше. О таких, как она, слагают поэмы влюблённые мужья».       Притихшая совесть иронично кольнула:       «И что же ты будешь делать? Пойдёшь против отца или дашь собственным амбициям взять верх? Примиришься ли с тем решением, что придется принять по истечению положенного срока?»       «Что-нибудь придумаю. Я не могу позволить себе лишиться сил, но, быть может, могу попробовать переубедить отца. Сет куда опаснее одной аментет, и он это тоже понимает».       Ифе тем временем смогла дотянуться до одного из креплений, пускай и с ощутимыми сложностями. Ремень был хитро вплетён в наплечники: запрятанный среди меха и узоров, он не оставлял шанса быть найденным случайно — только, если Анубис позволил бы коснуться себя.       «Видимо, чтобы его не смогли отрезать одним выверенным взмахом хопеша».       Дальше было дело техники: отстегнуть его от остальной части, повернуть, снять сам наплечник, после найти аналогичный на второй стороне. Ифе почти ликовала, когда добралась до последнего элемента одежды: наручей и обода на левой руке. С ними проблем не возникло, да и Анубис помог: слегка ослабил натяжение ткани, чтобы Ифе не пришлось возиться дольше необходимого.       Так гончая Осириса и бог погребальных ритуалов предстал перед ней в своём естественном великолепии: обнажённый, обласканный солнечными лучами, с распущенными волосами, что волнами спускались ниже плеч. Ифе невольно залюбовалась, прикусив губу. Отошла на пару шагов назад, склонила голову, чтобы рассмотреть получше.       «Воистину боги не имеют себе равных: даже просто глядя на них, ощущаешь трепет в груди. Кажется, будто они родились без изъянов — идеальные с головы до пят.»       Без лишних слов Анубис подошёл вплотную, приподнял подбородок Ифе кончиками пальцев. Она уже знала, что за этим последует: хмельная мягкость его губ, от которой она вспыхнет подобно огню в жаровнях. Прикрыв глаза и приподнявшись на носочки, она потянулась навстречу, слыша, как грохочет от предвкушения сердце. Первый миг поцелуя был особым: самым сладким из всех. Сколько бы раз Анубис не целовал её, сколько бы не прижимал ближе, Ифе всегда было мало: ловушка захлопнулась вокруг неё с оглушительным треском.       — Воистину ненасытная аментет…       Оспорить утверждение Ифе не успела: губы Анубиса накрыли её, подминая под себя. Жадно, почти остервенело. От былых тягучих поцелуев не осталось и отголоска. Анубис не сдерживался, позволяя себе быть смелее обычного. Может, того хотело его нутро, а, может, так он подготавливал её к грядущей близости…       Ифе встретила напор с готовностью: положила ладони на плечи, прильнула грудью к его, позволяя коже соприкоснуться с кожей. По телу пробежались искры возбуждения, смешиваясь с теплом мужских рук на бёдрах. Касаться его вот так, без множества слоев, разделявших их, было куда волнительнее, чем когда обнажённой была лишь она одна.       Ифе особо остро ощущала, как напрягались мышцы Анубиса, как едва заметно он подрагивал, сплетая их языки…       И, конечно, сколь твёрдой была плоть, что вскоре должна была погрузиться в неё.       Минуты утонули в ласке: в какой-то момент Ифе поняла, что не в состоянии ждать. Внутри жгло, ныло и требовало, и, кажется Анубис это чувствовал не менее явно, чем она. Голос в сознании прошелестел короткое:       Сейчас.       Подхватив аментет под ягодицы, Анубис поднял её в воздух одним рывком. Кровати или аналогичной мебели, где они могли бы разместиться вдвоём не было, потому он наспех набросал на циновку несколько слоёв ткани — благо её в доме было с избытком. Импровизированное лежбище, конечно, было далеко от идеала, но функцию свою выполняло. Мягко опустив Ифе на лён, смешанный с львиными шкурами, Анубис позволил себе последнее предупреждение:       — Если почувствуешь себя неважно — не гнушайся применять силу. То, что мы собираемся сделать, опасно, и в порыве я могу не успеть отреагировать. На тебе моя метка, она должна помочь усилить те способности, что могут крыться в тебе.       — И вам ничего не будет?       — Мне — нет. Даже если ты ударишь со всей силы, ранить не получится. Да это и не требуется. Главное, не терпи и не жди.       — Хорошо.       Ладонь с неким трепетом пригладила щеку:       — Я буду аккуратен, но не могу гарантировать отсутствие боли. Постарайся расслабиться.       — Я помню. Страх и волнения сделают только хуже.       — Вижу, ты внимала моим словам, — мужчина игриво усмехнулся. — Послушная грешница.       Сказать, что Ифе не было даже самую малость страшно, было бы ложью. Неизвестность, переплетенная с риском, заставляла сердце ухать в груди не меньше, чем близость Анубиса, но здесь и сейчас она доверяла ему. Безрассудно, возможно даже наивно, но так, как никому и никогда.       И он отвечал ей: отвлекал, шептал знакомые фразы, скользил пальцами по слегка волнистым волосам. Голос смешивался с шелестом ветра и утопал в веренице поцелуев, пестревших там, где она отзывалась наиболее чутко. Ифе прикрыла глаза, отдаваясь ласке языка и губ. Если она сосредоточится на них, отпустит себя, возможно, и тело перестанет вопить о проникновении того, что ему чуждо.       Возможно, не будет так…       «Агх!»       Низ живота пронзила неприятная вспышка, прокатилась по телу так, словно она босой ногой ступила на осколки. Ифе выгнулась, замерла, сдерживая слёзы: лишь стон вырвался из горла, жалобный и ноющий. Боль не была похожа на ту, что она знала: её растягивало, царапало и разрывало, как тряпичную куклу. Даже дышать стало сложно. Ифе попыталась отгородиться от невидимых когтей, подавить рефлекс, требующий тотчас отстраниться.       Если она отступится сейчас, будет ли у неё ещё такая возможность? Да и разве она не понимала, на что идёт?       — Ммм…       Вдох. Выдох. Ногти впились в мужские плечи, на лбу проступили морщины от напряжения:       «Это всё иллюзия. Страх, обретший форму. Мне больно, потому что я ожидаю этого. Больно, потому что мной овладевают впервые. Больно, потому что это делает бог. Больно, потому что…»       Ифе почти тараторила, силясь занять разум хотя бы чем-то, кроме пульсации, разящей хлеще орудий. Понимала, что это было неизбежно и что самое важное — временно. Они говорили об этом. Её тело подстроится, привыкнет к его присутствию внутри неё: так же, как до этого привыкло к пальцам, даже если и те были не столь широки.       Анубис же не двигался, давая Ифе время решить, что будет дальше. Одна ладонь подле неё, другая — на лобке. Под ней переливалось свечение, притупляющее боль: он знал, что это было самое малое, что он мог сделать, дабы облегчить процесс. Ласки, поцелуи, даже, возможно, внезапные откровения — сейчас для Ифе они были не большим, чем фоновым шумом.       Видеть её страдания из-за него было… Неприятно? Досадно? Невыносимо? Анубис едва ли мог обозначить грань меж противоречивыми чувствами. Лицо, искривлённое в подобие оскала и борозды от ногтей на коже — для бывшей аментет, принимающей его, Ифе держалась достойно. Стойкая, волевая…       «Удивительная».       Воистину она была таковой: делала так, как велело сердце, а не судьба. Шла наперекор всему, к чему он привык: правилам, порядку, логике. Самому мирозданию, что сейчас отражалось в приоткрытых глазах. Анубису хотелось запомнить её такой. Очертив висок подушечками пальцев, он прошептал обеспокоенное:       — Только скажи, и я прекращу.       — Всё хорошо, я только…       Ифе стиснула зубы, выдохнула, дёрнувшись навстречу.       — Должна привыкнуть. Через это… проходят… другие женщины, а значит и я смогу.       — Помни, что другие женщины не вступают в связь с богами: твоё тело сопротивляется не только вторжению плоти, но и самой моей сути. Не терпи, Ифе, это опасно.       — Я выдержу. Я умерла, воскресла, сбежала от меджаев… Это ничто по сравнению с этим. Это только поначалу так, я помню, всё помню, что вы говорили.       — Нет надобности мучить себя в первую близость. Я не просто так говорил о том, что боли мало кому удается избежать даже при достаточной подготовке. Мы можем остановиться, дать твоему телу восстановиться, а после…       — Нет! — она как-то отчаянно замотала головой. — Я не хочу после. Не…       «Не оставляйте меня. Прошу».       Анубис сморгнул, всмотрелся в то, сколь порывисто она прижалась к нему. Человеческий, отчаянный жест: так смертные цеплялись за то, что им было важно. Дорого даже.       «Дорого?»       В голове не увязывалось, что Ифе могла им дорожить: в его руках, как птица в западне, крылась её смерть. Куда бы она не бежала, как долго не скрывалось, в конечном итоге он бы пришёл за ней. Почему она тянулась к нему? Почему желала? И, что самое важное… Почему от этих мыслей так невыносимо щемило грудь?       Повинуясь незнакомому доселе импульсу, Анубис обнял её в ответ, прошептал сбивчивое:       — Не оставлю.       — Обещаете?       «Могу ли я что-либо обещать? В праве ли?»       — Обещаю.       — Спасибо, — она улыбнулась, продолжая сжимать его в тисках, — я почти привыкла, правда.       «Просто не думай об этом. Не думай, и тогда станет легче. Обязательно станет».       — Нет нужды лгать. Я вижу, как непросто тебе даётся наше единение: ты дрожишь, как гладь воды от пущенного по поверхности камня.       — Вы и так делаете всё, что можете. Я чувствую вашу силу, как она силится перекрыть боль, а потому… Ммм.       Конец фразы смазался, оборвавшись шипением: в живот ударила очередная пульсация. Ифе под ним рефлекторно заметалась, будто тело силилось отпрянуть подальше от её источника. Смотреть на это было не менее тяжко, чем понимать, что он едва ли мог что-то изменить. Приласкать, отвлечь? Да. Искоренить боль на корню? Увы, божественную сущность было невозможно потушить подобно костру. Она всегда была, есть и будет его частью, и именно она так рьяно рвала Ифе изнутри.       Голос в голове аментет неутешительно констатировал:       Ты не справляешься. Я бы мог удвоить подавление, но для этого ты должна захотеть впустить меня. Принять, как часть себя. В ином случае тело просто перенапряжётся от борьбы с двумя источниками сразу.       «Как? Как мне это сделать? Я ведь хочу, я правда желаю Вас, но это чувство внутри меня испепеляет хуже праведного гнева».       Сосредоточься на чём угодно, кроме него — моём голосе, запахе. Вспомни своих спутников, первые мгновения смертной жизни. Подойдёт, что угодно, способное принудительно расслабить сознание.       «Я... Я попробую».       Сделав долгий вдох, Ифе принялась выцеплять из памяти самые яркие картины: ощущение солнца на коже, вкус пищи, смех Атсу, радость от красивого наряда, тепло чужих рук, касания лотоса к щеке. Она так много успела полюбить в этом странном мире смертных. Противоречивом, но при этом — живом. Как песчинка была частью пустыни, так и она теперь была его частью, пускай и куда менее значительной, чем на Полях Иалу.       И, конечно, среди марева образов в её сердце так же мелькал и он. Анубис. Её палач. Её каратель. Мужчина, чей образ засел так глубоко, что это казалось вопиющей глупостью: как она могла тянуться к нему, зная, что его ладони вновь сомкнутся на её горле? Как могла добровольно отдаваться на его милость без намёка на сомнения? Безумна ли она настолько, что готова поступиться свободой, дабы ощутить ласку?       И если да, то как долго она сможет бежать, не угодив в капкан?       Хаотичную воронку размышлений оборвал голос:       Ты молодец. Теперь отпусти себя. Стань для моей силы чистым папирусом, пустым сосудом, распахнутой дверью. Да, вот так… Позволь ей течь по венам без препятствий.       Прижав ладонь вплотную, Анубис усилил напор: концентрированная, неразбавленная энергия опалила воздух, нагревая его. Вместе с ним должна была вспыхнуть и её кожа, но Ифе не ощутила ни ожогов, ни раздирающей боли. Подобно гребню волны, сила Анубиса накрыла её полотном. Пробежалась по оголённым руками к метке, нырнула под ключицы, вынуждая узор вспыхнуть куда ярче обычного.       Губы Ифе раскрылись в немом крике. Сдавило горло, тиски вгрызлись в рёбра: никогда ещё она не принимала в себя так много чужой сущности разом. Стиснув зубы, она принудительно заставила себя дышать. Вдох. Выдох. Только так, только сосредоточившись на том, чтобы ловить воздух, можно было пережить это наполняющее давление.       Впусти меня, Ифе. Не нужно бороться.       Ифе кивнула, нахмурилась, сжимая и разжимая пальцы. Угрозы не было. Она не умирала, не горела и не корчилась в судорогах. Всё было хорошо: Анубис хотел ей помочь, облегчить и без того сложный процесс. Иначе считали только рефлексы и внутренний страх, что он мог бы передумать, хотя, пожалуй был ли тогда толк заходить столь далеко?       Представь, что моя сила — твоя кровь. Препятствуешь ли ты ей?       Его голос ласкал сознание: Ифе невольно потянулась к нему, чуть приспуская невидимый барьер. Принимая чистую энергию подобно тому, как река впускает притоки в своё русло. Постепенно, капля по капле, резь стала отступать, притупляться. Схлынывать прочь, уступая место новому ощущению — наполненности. Ифе, наконец, смогла расслабить пресс и разжать хват на мужских плечах, возможно, даже слишком крепкий для такой юной девушки, как она. Запоздало в сознании промелькнуло:       «Остануться ли царапины? Шрамы?»       Внезапный смех Анубиса толкнул мурашки. Ифе не сразу поняла, что это была не игра воображения и не завывание ветра там, за стеной: мужчина взаправду хохотал. Низко, переливчато и самую малость — насмешливо. Поймав его взгляд, Ифе отметила, что и в нём сквозила какая-то новая для неё эмоция. Доселе Анубис никогда не смотрел на неё так.       — Воистину странная грешница. Ты можешь умереть в любой момент, но думаешь о том, не останутся ли у меня на плечах борозды от ногтей.       — Не останутся ведь?       — Нет, но если тебе захочется сохранить их, я могу оставить всё, как есть.       Ифе скользнула ладонью вдоль бицепсов, выше, к виднеющимся отметкам. Кажется, она и вправду держалась за него с яростью кошки — красные и слегка припухшие, они напоминали полосы от когтей хищника.       — Пусть останутся… Как память. «Обо мне».       Анубис склонился, ловя её губы на полувыдохе:       — Пусть.       Качнулся бёдрами навстречу, притянул за закинутую на талию ногу. Забытое ощущение близости отозвалось слишком остро — отвыкший от подобного, Анубис зашипел, рефлекторно усилив хватку на коже. Казалось, что даже вышколенной закалки будет мало: Ифе была первой женщиной за года, да и сжимала его так рьяно, что перед глазами начинало плыть. Едва ли его хватит надолго, едва ли он сможет удержать должный контроль…       «Слишком тепло и мягко. Если забудусь, ненароком совершу непоправимое. Надо думать о чём-то ином… о чём угодно, только не о ней.»       — Вы можете двигаться… Мне больше не больно. Правда.       Анубис кивнул, нахмурился: по виску скатились капли пота. Все его нутро зудело, вопило, держась буквально на одной лишь воле, да и она стремительно рушилась с каждым хлёстким ударом сердца о рёбра. Первый толчок вышел донельзя аккуратным и неспешным. Анубис стиснул зубы, особо сильно чувствуя, как горячая плоть обвивает и давит. Выворачивает наизнанку подобно ей самой: грешнице, забравшейся в самый дальний уголок сердца.       Возможно, уже навсегда.       Ифе же заморгала, окунаясь в новое ощущение: столь похожее на то, что она уже знала, но всё же неуловимое иное, будто бы разбавленное новыми оттенками: давлением чужого тела, дыханием на щеке и этой необъятной наполненностью. Она шла не снаружи, как тогда, а изнутри, расползаясь по телу приятной дрожью. Возможно, то была частичка его божественного влияния, а, может, именно в этом и была истинная близость — быть связанной с другим человеком настолько, что единение тел рождает иную связь.       Более глубокую и важную: такую, что за неё хочется бороться так же, как за собственную жизнь.       Вторя родившемуся импульсу, Ифе притянула Анубиса ближе, зарылась пальцами в волосы. Шёлковые и мягкие, они напоминали дорогие храмовые ткани. Он весь был прекрасен: было благом касаться его, принимать, испивая сбивчивое дыхание меж поцелуями — разве могла она когда-то предположить, что будет не бояться, а хотеть его присутствия подле себя?       Их губы вновь нашли друг друга, тела же прижались ближе, углубляя проникновение. Боли не было, и Анубис отозвал свою силу, переключая внимание на более важную цель — на неё. Он не мог позволить себе грубость или спешку, а потому старался входить в Ифе с остановками, растягивая не только собственное удовольствие, но и давая ей время привыкнуть к тому, как именно ощущалась близость.       Каждая секунда могла стать последней, каждое движение — роковым, но они шли на этот риск, и шли вдоём. Бог и Аментет. Каратель и его грешница — две сломанные души, что нашли в друг друге своё забытье, каким бы неверным и глупым оно не было.       Анубис не мог выразить этого словами, не мог признаться в мыслях, а потому показывал так, как мог: толчками, вторящими о вдохновении, что она пробудила в нём и поцелуями, в которых теперь сквозило желание жить.       Жить, а не существовать. Жить, а не быть инструментом чужой воли, пусть даже и отцовской.       Ифе же потерялась в оттенках эмоций. Их было так много: старых, новых, необузданных. Мир перед глазами плыл, то расширяясь, то сжимаясь до одного единственного ощущения: она не могла понять, как людям удавалось чувствовать столько всего разом. От пересыщения хотелось кричать, заглушая бешеный набат сердца, но Ифе лишь кусала губы и смиренно позволяла Анубису заполнять себя раз за разом.       Долго, глубоко и всё же — бесконечно трепетно.       Сколько прошло времени? Ифе не знала, не понимала. Не заметила, как движения Анубиса сделались рванее, связываясь в вереницу из соприкасающихся бёдер, пальцев на талии и груди, вжимающей в поверхность циновки так сильно, что та могла бы разойтись на лоскуты. Едва ли Ифе когда-то видела Анубиса таким: вся былая сдержанность вдруг улетучилась, уступая место другой его стороне, так ярко контрастирующей со всем, что Ифе привыкла в нём наблюдать.       Это было слишком. Ифе заметалась под ним, сжала ногами бёдра почти до скрипа кожи: доведённое до грани тело взмолилось о разрядке. Главное было не упустить, не отвлечься, не сбиться с этого сложного, но такого сладкого чувства…       Воздух вокруг накалился до предела. По лбу, ключицам, даже по рукам потёк пот, напряжённые мышцы заныли пуще прежнего: Ифе показалось, что ещё немного, и она не выдержит, надломившись подобно стеблю тростника.       «Прошу, молю Вас, ещё немного, мне надо ещё самую малость.»       Она больше не слышала дыхание Анубиса, не видела, как пряди волос заслоняли обзор: окружение стёрлось до туманной мороси. Бешено стучащее сердце вторило бёдрам, что впечатывались в неё так хорошо и упоительно сладко, что это казалось помутнением рассудка.       Всё оборвалось в одночасье. Жар достиг пика, выплеснулся где-то в животе, смазывая стоны в кашель. Ифе прикусила губу, выгнулась под ним, не зная, куда деться от дрожи в теле: казалось, что на долгие секунды время замедлило ход, позволяя ей особо остро ощутить, как одна за другой накатывают волны оргазма.       Да, теперь она понимала, что именно это было за чувство, и, о Эннеада, оно было прекрасно. Пожалуй, приятнее могла быть только тёплая пища на голодный желудок или мягкая постель для уставших ног: и пускай это с ней происходило не впервые, только сейчас Ифе в полной мере прочувствовала, насколько глубоким и многогранным может быть удовольствие. Было в нём что-то новое: словно после главного аккорда по венам пробежался отзвук, смешиваясь с ним в единую мелодию.       Вцепившись ногтями в плечи, Ифе повисла на Анубисе, пытаясь восстановить способность дышать — лёгкие жгло так, будто она наглоталась песка.       — Как ты себя чувствуешь?       Аментет попыталась что-то сказать, но не нашла сил: язык не слушался, ровно как и не слушались её руки и ноги, безвольно обнимающие чужой торс. К счастью, говорить они могли и иначе…       «Тело ломит, хочется воды, но всё оказалось не так плохо, как могло быть. Я жива, и, кажется, даже смогла насладиться процессом».       — Поверь, не каждой женщине это удается, в особенности в свою первую близость.       «Но и не каждой женщине достаётся бог в качестве партнёра».       — Безусловно. Это огромная нагрузка, а потому тебе необходим отдых.       — Вы… предлагаете мне остаться? Прямо тут, у Вас?       Анубис отвёл взгляд, будто боялся смотреть на неё. Поджал губы, выдохнул едва слышно: — Будет глупостью переносить тебя куда-либо в таком виде. Приди в себя, переоденься, а после… После я поступлю так, как должно.       «Это как? Вы всё-таки отправите меня к Амт?»       Ответа не последовало: поднявшись чрезмерно спешно, Анубис исчез из поля зрения Ифе. В груди защемило: неужели несмотря на всё, что случилось между ними, несмотря на те ласки, взгляды, слова… Он всё равно не отступится от своего долга? Была ли хоть малейшая надежда, что уклончивые объяснения таили в себе иную судьбу?       Вскоре Анубис вернулся, держа в руках кувшин с водой, хлеб и несколько перекинутых через плечо нарядов. От них неуловимо пахло им, так, словно они пролежали в доме не один десяток лет, но Ифе могла поклясться, что не видела и намёка на присутствие женщины в этих стенах. Чьи же они были?       — Другой еды я не храню, надеюсь, этого будет достаточно.       — Я… Да, спасибо.       Всё время, что Ифе трапезничала под его наблюдением, а после — облачалась в новую одежду, в голове набатом звучало:       «Что теперь? Как быть? Я правда умру? Он ведь обещал… Обещал не оставлять меня. Соглашался, что смотрит на меня по-другому. Почему?»       Хотелось сделать хоть что-то, да только разве она и без того не отдала ему всю себя? Что ещё она могла предложить Анубису кроме своего сердца, которое и так билось в его хватке?       — Пойдём.       Протянутая ладонь: как тогда, в пустыне. Слезы защипали уголки глаз, в горле встал ком: Ифе знала, как ласково она могла касаться её, какое блаженство нести… Знала и каков мог быть он, мужчина, спрятанный за маской шакала.       Ей стоило бежать, не оглядываясь, но улыбнувшись сквозь почти ощутимую боль, она вложила пальцы в его. Доверяя. Разрешая определить, чем окончится путь для грешницы, предавшей Царя Богов…       Сжав её руку, Анубис шагнул ближе, прикрыл глаза: на загорелой коже засветилось пламя. Ифе не отпрянула, ощущая, как плачет.       — Не так быстро.       Подобно раскату грома в погожий день, вокруг вспыхнуло знакомое свечение. Анубис не успел среагировать: алое пламя окружило Ифе, отрывая от него всего за мгновение. Её тело взметнулось вверх, зависло в воздухе — ровно там, где уже через секунду возник Сет. Цепей на нём больше не было, но зато была ухмылка — высокомерная и дерзкая.       — Сетх!       Анубис воздел руку. Ифе почувствовала, как по воздуху рябью прокатилась его мощь, отзываясь в ней знакомым теплом.       — Уж прости, дорогой племянничек, я ценю твою прыть и желание исполнить долг, но эта маленькая аментет нужна мне живой.       Зелёный огонь наткнулся на преграду, рассыпался искрами. Ифе моргнула, заметив, что теперь её и Анубиса разделяла стена — плотная и не оставляющая ни малейшего шанса пробиться через неё.       — Отпусти. Её. Сейчас же.       — Иначе что? Одолеть меня ты не сможешь, заточить — тоже.       — Хочешь это проверить?       — С превеликой радостью, но в другой раз. Сейчас у меня есть дела поважнее.       — Ты не посмеешь, — Анубис зарычал, ринулся за ним следом, создавая на ладони концентрированный шар.       — Увы, посмею. Поболтаем как-нибудь потом, Инпу.       Воронка захлопнулась вокруг Ифе подобно капкану, отрезая от окружения сплошным полотном. Она заметалась на руках у Сета, силясь остановить перемещение, но тщетно: слишком уж хорошо знала, что речь идёт о долях секунды.       — Не бойся, Ифе. Я не дам ему помешать мне спасти тебя.       В голове пронеслось ироничное: «Спасти ли? Может, он всё же не хотел лишать меня жизни?»       Последнее, что она успела осознать перед тем, как всё погрузилось в темноту, были зелёные глаза, отчаянно ищущие её лицо и ласковый голос, сложившийся в два простых слова: Не хотел.