Атараксия чувств

Белый снег из снов не стелился под ногами подобно меховому ковру и не сгущался красками иллюзий перед его глазами. Отцветали только последние деревья сакуры, и сквозь полуголые ветви теплое солнце пригревало, бликами ложась на сырой земле. Обузданный и белогривый конь, приведенный в порядок слугами, уже поджидал господина у выхода из поместья, довольно склоняя голову при виде хозяина. Теплая рука коснулась прочесанной гривы и погладила по крепкой шее — господин ласково поприветствовал верного спутника на предстоящий день. Словно истукан, рядом возвышался ронин, без тени эмоций на лице взирая на подготовку господина к отъезду. Легкие ткани его весеннего хаори продувало несильным ветром, и тело иной раз испытывало неприятный озноб. Однако погруженный в мысли Сяо не замечал подобного дискомфорта, как и второй гнедой лошади, что вывели на небольшую площадь и собирались передать узду в его руки. — Сяо, — негромко окликнул господин, вырывая его из пут бесконечных мыслей, — твой конь. Усталость читалась в приоткрытых глазах ронина, что медленно подошел к собранному парню и показательно откланялся, невнятно молвив: — Приношу извинения, но я не имею возможности поехать с вами. Бывший ронин вроде меня не был обучен верховой езде. Недолгое молчание повисло между ними, и только тихий вздох господина перебил эту бессуетную недомолвку — он старательно пытался скрыть пронявшее его беспокойство. — Пожалуй тогда придется воспользоваться единственной лошадью. Надеюсь, ты не откажешь мне в этом, — мельком безнадежная улыбка проскользнула и тут же скрылась за напущенным умиротворением, — господин без ронина, что наездник без коня. Рука господина медленно скользнула по гладкой шее стройного коня, и нога уже цеплялась за стремя — сейчас на нем были темные кура-бакама, которые не сковывали движения подобно кимоно. Именно по этим причинам он с легкостью воссел в седле, с какой-то безмолвной надеждой протягивая руку ронину. Умиротворение и некое равнодушие застыли на его лице подобно льду, однако золотистые зрачки сочились глубокими эмоциями, что скрывались под многолетними наледями. Когда солнце выходило из-за куцых облаков и лучами падало на землю, то отогревалась мерзлота его глаз и рук. Тогда они не казались озябшими и грубыми, а были подобны лепесткам первоцвета, пробивавшегося сквозь снега. Ронин болезненно сжал его руку и с помощью стремя перекинул ногу, осторожно пристраиваясь за спиной господина и привыкая к подвижной опоре под ним. Его темные брови слегка нахмурились, когда парень дернул за поводья и ногой подал сигнал двигаться — конь медленно засеменил, мотая головой и привыкая к тяжести двух людей. Инстинктивно руки сомкнулись на талии господина, однако тело готово было в любую минуту отпрянуть, если бы не терзал страх сломать себе что-то. Если бы ладонь, скромно коснувшаяся его напряженных рук, не поддержала его невесомым прикосновением. Сидящий впереди господин медленно отклонился и макушкой уперся в подбородок ронина, который от подобного прикосновения моментально съежился и стерпел, проглатывая рвущиеся наружу слова. Страх нового и необычного превозмогал неудобства, и он, скрепя сердце, оставил попытку выкарабкаться из собственных пут, в молчании продолжая путь. Не выдержав тяжелого безмолвия между ними, первым подал голос господин, пуская лошадь медленной рысью по проселочным дорогам. — Наш путь лежит к склону горы Отова, что на востоке Киото, к храму Киёмидзу-дера. Именно на территориях этого комплекса хоронили мать, и только её я не могу забыть и отпустить. Тот сон иной раз оборачивается ледяным кошмаром, — с сиплостью в горле выдавил парень, — и тогда я вновь зарылся в нем безвозвратно. Там меня укутывают холодные снега и связывают чужие руки, а я могу лишь беспомощно взирать на хладный труп. — Спустя недолгое молчание он невнятно продолжил: — Одна японская поговорка гласит: «исцелите прошлое, чтобы наслаждаться настоящим» — быть может, именно те видения заставляют меня снова и снова жалеть о настоящем, где её нет рядом. Мне стоило бы прислушиваться к этим золотым словам. Бесстрастно слушая его речи и напряженно всматриваясь вдаль, где зрели ветхие крыши обычной деревеньки, ронин не заметил, как лошадь перешла на легкий галоп. Довольно свободно и вольно, и ветер в лицо был лишь неотъемлемым дополнением это картины. Развевались одежды, и переплетение лент в волосах господина отражалось в зрачках размытыми перьями журавля. Ронин не мог видеть мечтательную и безмерно честную улыбку, играющую на его губах, не замечал выражающих глубокую тоску и вместе с тем некое забвенное счастье глаз. Мимо них проскальзывали рисовые поля и скрывались за деревьями небольшие городки. Поместье господина располагалось на юге города Киото, чуть выше переплетения русел рек. Ниже возвышались горные районы, в которых были спрятаны храмы и кишели лесные ёкаи, а севернее располагались рыночные площади, начиналась городская суета. Можно сказать с уверенностью, что крепость эта была скрыта от посторонних глаз и отдалена от мирской жизни расстоянием и садами сакур, рисовыми полями, где работали слуги, и неглубокими озерами. Чтобы достичь храмового комплекса у подножья Отовы, им необходимо было преодолеть немалое расстояние, огибающее по периметру город, и несколько раз пересечь реку. — Я рассчитал путь так, чтобы краем глаза можно было заметить некоторые другие комплексы — святилище Фусими Инари и разобранный замок Фусими — на обратном пути я предлагаю посетить их. — Вы так не желаете возвращаться домой? — прямодушно заметил Сяо, и затянувшееся молчание господина было ему ответом. — Смотря на то, что такое дом. — Для вас — это поместье, — отрапортовал ронин и ослабил хватку на талии господина. Парень почувствовал это потерянное тепло чужого тела, однако протестовать не стал и в ответ на его утверждение негромко рассмеялся. — Кха-ха, — несильно вздрогнули его плечи от смеха, и затяжной вздох последовал за этим, — ах, Сяо, разве может называться логово паука домом для смертной букашки вроде меня? Здесь ты не настолько долго, чтобы понять весь смысл этих слов. Но однажды придет время… пройдет месяц или два и ты поймешь, что я подразумеваю под этими метафорами. Дом — это место, куда хочется возвращаться снова и снова. Где его ждёт некто родной и близкий. Однако это лишь мои мысли, — встрепенулся обеспокоенный собственными философскими суждениями господин, — кроме того, что кугэ — непосредственное украшение императорского двора, они также наследники традиционной культуры. Поэтому посещение храмов и святилищ как нечто обязательное для нас. Я давно не задерживался в этих краях по некоторым причинам… — незаметно дрогнул его голос, — около квартала нога моя не ступала на эти земли, и мне так или иначе однажды пришлось бы нанести визит. — Я вас понял, — сухо согласился ронин, — если вы того желаете, я не буду вас останавливать. Только следите за своим состоянием, иначе первым делом моя голова покатится с плеч. — Нынешние наказания суровы, но никто не будет за это отсекать тебе голову. По крайней мере я этого не позволю, — заверил его парень с некой тоской в голосе, — поэтому и ты больше не смей причинять себе боль… — Этот самурай не достоин вашего сочувствия, — строго выдавил Сяо и подобными словами лишь взрастил каменную преграду между ними, вновь потревоженный прошедшими событиями. Отстраненность в его ответе уловил и господин, безмолвно кивая головой, точно соглашаясь с самим собой. — Я запамятовал, — сквозь силу продолжил он вести одностороннюю беседу, — я ведь не поблагодарил тебя за эти два дня… — Это моя обязанность, — бесцеремонно перебил его ронин, — она не стоит вашего внимания. И только казалось, что в действиях его и словах прояснилось нечто, похожее на блеклый огонек тепла, как тут же бесследно превратилось в тысячелетний лед. Неприятно это было осознавать, и на душе вновь воцарилось беспокойство. Укрытый за высокими стенами Сяо самовольно отчуждал себя ото всех, кто пытался выстроить доверительные отношения, и крылась ли в этом поведении какая-то причина или нет, господин совершенно не мог понять. Не предполагал даже, по какой причине в крови того так сильно бурлит презрение к нему — социальное неравенство или все высокопоставленные лица для него омерзительны? — Всё равно спасибо… — ресницы скрыли потупившийся взгляд, а шелест листьев — горечь голоса, — я правда очень ценю это. Неважно, сколько пройдет времени, пусть хоть затянутся эти непонятные отношения на года, от своей цели принять этого человека он не отступит. В конце концов время расставляет все на свои места, оно и губит, и лечит, затягивая старые шрамы. Пальцы господина осторожно оторвались от седла и коснулись того места, где за полотнами ткани была спрятана изящная подвеска журавля. — Однажды, это и правда произойдет… — шепотом молвил он, подставляя лицо прохладному ветру, — неважно, как долго мне придется ждать… По левую сторону от них пролегали широкие и бесконечные поля — трудящиеся там люди, не замечая скачущих мимо путников, продолжали копаться в земле и сажать зерна для пропитания семьи. Низшие сословия и правда не довольствовались жизнью и иной раз в неурожайные годы могли подолгу голодать, пока беззаботно окружившие себя празднеством аристократы и даймё баловались изысками блюд. Однако было у простых крестьян преимущество — они могли видеть небо, настоящее и без прикрас. По ночам — нависающую луну, исполосованное перистыми облаками и укрытое звездами всеобъемлющее пространство Вселенной. Иной раз — падающие светила, которые оставляли загадочный след на бархатной синеве сумерек. Могли жить с неподдельными эмоциями: ругаться и кричать, расставаться и вновь как в первый раз проводить синдзэнсики, плакать и испытывать слабость. Ему же ведома фальшь, за которой скрываются высокопоставленные чины, и неприятное лицемерие в лицо, которое равняют с вежливыми традициями этой страны. Окружающая его ложь не сравнима с той тяжелой ношей на плечах многих работников земель, но пусть лучше люди живут в несчастливом богатстве, чем всю жизнь трясущиеся от голода и холода с улыбкой. Взгляды простых крестьян отличны от него, и привыкли замечать они радость в бытовых мелочах, чем обращать внимание на несправедливость реального мира. Семья дороже всяких богатств — может традиционные ценности и не лгут, однако, казалось, что за всю жизнь не суждено ему добиться любви, особенно, когда сердце уже принадлежит кому-то без остатка. Мерно скрывались из вида деревушки и поля, и ступали копыта белогривого коня по езженой дороге, выложенной по краям камнями. Впереди зрела солнечная высь, напоминающая золотистый океан, а плывущие облака уподоблялись странным зверям — плескался в волнах дельфин или в ручьях небес проплывали пушистые кои. В детстве мир казался более ярким и приветливым, однако и сейчас изобилует некоторыми красками. — Однажды мать рассказывала мне, почему осталась жить в Японии… — немного надломано промолвил господин, — искренне она восхищалась здешней атмосферой и людьми. Радовалась солнечным дням и наслаждалась проливными дождями в цую. «Здесь воздух даже пахнет свободой, совсем иначе, чем у меня на родине…» — шептала она однажды, мягко срывая для меня бутоны цветов средь поля. И я всегда думал, что же такого плохого в других странах, и где здесь та самая свобода? Быть может, рожденный на этой земле я просто не видел того, чего замечала она. — Ваша мать… откуда она? — скромно и сухо поинтересовался Сяо. Господин был уникальным сокровищем Японии, и отчасти напоминал то самое восходящее солнце, коим так гордилась страна. Золотистые волосы и янтарные зрачки — он был похож на странное совершенство, и демонстрировал себя другим подобно данному статусу. — Франция, — коротко сообщил он, — она описывала её как страну моды и великолепия, но вместе с тем грязи и томления души. Одно только упоминания об улицах Парижа из её уст вводили меня в ступор — сплошная вонь канализаций и изгаженные естественными отходами улицы. — Не лучшее время для таких подробностей, не считаете, господин? — с подступившим противным комом в горле негромко перебил ронин. — Ах, само вырвалось. И правда не лучшее воспоминание. Так или иначе я полностью копия матери, кроме волос разве что. У неё они были кудрявыми и непослушными, и сколько бы она не пыталась их завязывать подобающе, они не поддавались и продолжали виться. — У вас была любящая семья, раз вы храните столько воспоминаний о ней, — подвел итоги ронин, обуреваемый тревожными воспоминаниям о прошлом, и несдержанно нахмурился. — Ты делаешь поверхностные заключения, но в этом нет ничего страшного. Просто я пока… не затрагивал подводные камни, да и сейчас они ни к чему хорошему не приведут в диалоге, — он медленно склонил голову на бок и невнятно рассмеялся, — что такое «любящая семья»? Постоянные правила и подчинения? Я с детства предпочитал безразмерное поле цветов, нежели высокие стены поместья. Лет до семи… — тревожно поджались его губы, и опустел лишенный всяких эмоций взгляд янтарных глаз. Ступили копыта на каменные плитки моста, и в быстротекущей водной глади отразилось размытое лицо господина, полное беспокойной печали. Он медленно прикрыл ресницами глаза и попытался согнать из души скорбь минувших дней, ведь именно за этим он отправился в храмовые земли — навсегда похоронить на страницах жизни ушедшего человека. Пора вновь брать в руки кисть и как в первый раз вырисовывать старательно иероглифы собственной судьбы, мечтать и желать, стремиться к чему-то оберегаемому. Медленно с потоком и журчанием воды уходили смутные мысли, и груз минувших дней постепенно освобождал плечи. Конь медленно перешел на рысь, точно уловил тонкое настроение хозяина, а потом и вовсе засеменил, укачивая путников. В то время они проехали около трети пути, закончились поля и мелкие деревушки — по дороге расцветала восточная сторона Киото с небольшими храмами, укрытыми в лесах, и городскими домишками. Отсюда начиналась жизнь, и как накипь продолжала со временем становиться все больше и больше. Шум народа доносился через крыши базарных площадей, где торговали выращенными овощами или пойманной рыбой, и не смолкал до самого вечера. Киото считался по праву городом искусства и одним из самых густонаселенных. — Если мне не изменяет память, по последней переписи Киото населяет более четырехсот тысяч человек, — углубился в смутные воспоминания господин, — но проводили её по другим причинам — из-за хозяйств. Ронин лениво обвел шумные рынки, скрывающиеся за переплетениями домов, а затем полоснул взглядом по осанистой спине парня и ничего не произнес в ответ. Незаметно от их глаз текли минуты, подобно быстрым ручьям или неугасимому ветру, что подгонял их вперед. Мелькали сквозь парковые комплексы и густые деревья молодых кленов уцелевшие крыши замка Фусимы, и сквозь опадающие розоватые лепестки пробивались разобранные конструкции, которые все еще хранили память о величественной постройке. Здесь однажды принимал титул сёгун, затем и его сын; замок пережил кризисы и падения, пока не пошел на пользу в укреплении построек в Осаке. Теперь прогулочные зоны более пусты, и полюбоваться крепкими стенами и изысканными скатными крышами больше не представляет возможности. На этом моменте пройдена большая часть пути, и впереди связующей цепочкой были лишь святилище и тропа, которая вела непосредственно к предгорному храмовому комплексу. Конь пустил медленной рысью, пока в безмолвии они продолжали путь. Неуклонно клонилось к горизонту солнце, и полосами рыжевизны окрашивался небосвод. Вдали расплывались рощи и иногда попадались одинокие и частично отцветшие сакуры, что склоняли старые ветви к дороге, благоуханно опьяняя ароматом. Пролегала дорога сквозь строения для чествования богов и уходящие вдаль потертые тории — чуть далее начиналась тропа к святилищу Фусими Инари. Оно прояснялось в слабом закате красными шпилями и расплывалось с блеклым светилом, которое уходило на покой и скрывалось за ветвями непроглядного леса. — В сумерки с горы Отова открывается отличный вид на Киото, — приливом омыли память разрозненные воспоминания, — особенно чудесна тропа из торо. Посещал ли ты однажды эти земли? — Не доводилось, — неслышно выдохнул ронин. Текучесть времени широко известна и печально ощущаема, и казалось прошли минуты, но на деле давно сквозь пальцы просочились подобно воде часы. Закатное солнце обагрилось, и теперь казалось неровным и кровавым на фоне золотистых облаков и розовых переплетений. Конь негромко фыркнул и точно вкопанный остановился перед открытыми решетчатыми вратами — вглубь вела каменная тропа. Ронин первым соскочил со спины животного и хождением вокруг размял затекшие конечности, попеременно потягивая руки. Кровь вновь растеклась по телу, и вместе с тем накрыла приятная истома, перебиваемая разве что прохладой ночи. Сяо незаметно дрогнул, пока господин старательно привязывал верного спутника к близ расположенному дереву и гладил по шее. — Всё в порядке, — успокаивал он беспокойное животное, — хозяин скоро вернется. Тропа без зажженных торо по приданию кишит всякими ёкаями, например, тэнгу, — обратился он со спокойной улыбкой к Сяо, — будь острожен. — Почему вы предупреждаете меня об этом? — Как знать, — лукаво склонил он голову на бок, проникаясь некоторым благовонием перед загадочной тропой, — может здесь спрятано нечто значительно прекрасное. В конце концов среди густых лесов померк последний солнечный свет, и горная тропа постепенно зажглась светом, отблески блеклых огней легли на потертые камни. Вдвоем они шли вглубь раскидистых деревьев, на которых ютились крохотные птички, чирикая одинокую весеннюю арию. Не сопровождал их страх или тревожное чувство преследования, но ронин продолжал благородно держать руку на саю довольно продолжительное время. Заметив это краем глаза впереди идущий господин негромко усмехнулся и незаметно пальцем скользнул по плоской поверхности торо — их делали такими специально, чтобы подольше задерживался снег. Здесь так много оставленных воспоминаний, стертых и ещё явных, тревожащих и благовейных. Перед глазами вновь предстают заснеженная тропа и рьяные хлопья снега, подхваченные ураганными порывами. Холод пронизывает тело не до костей: леденеет сама душа, и отогреть слабым дыханием руки уже невозможно. Только бьющееся с таким трепетом сердце ещё немного да источает болезненное тепло, которое без остатка испаряется со слезами. Сбивчивое дыхание вырывается из груди, и слабым шепотом он зовет, зовет и тревожно поджимает губы, взирая только на морозный гроб. «Пусть упокоится тело во здравии, а душа прибывает в покое» Пронзительный и страдальческий звук колокола немедля проникает в уши и оставляет неизгладимый след в памяти. Отмороженные до покраснения пальцы с угасающей надеждой все еще тянутся к процессии и золотистым ободками гроба, но тут же отдергиваются и прижимаются к груди в немой попытке сбежать. Все это злосчастный сон и не более, кошмар наяву и просто недоразумение — с минуты на минуту закончится, и как только он откроет глаза, то вновь окажется в объятиях. В обжигающих проклятиях холодной зимы. Сколько бы не длился его побег, невозможно сбежать от кующей цепи реальности. Слабо кружится голова от происходящего, и заледенелые ресницы сквозь буран взирают на белые одежды, что сливаются со снежным покрывалом. Постепенно мутнеет реальность и распадется на осколки, и вовсе оказывается забытым прошлым, что иной раз кровью вытекает из рваных ран. Дыхание господина было судорожным и прерывистым, и слабое тело, не выдержав нагрузки, осело на камни. Пристальный взгляд впивался в него в темных сумерках, и в непроглядных глазах слабо отражался только блик огней. Ронин почтительно склонился над ним, кончиком пальца касаясь лба и съеживаясь то ли от холода, то ли от недовольства. — Не притворяйтесь, — еле различимо прошептал Сяо, — вам ведь нездоровится. — Всё хорошо, — господин выдавил из себя улыбку, хотя болезненная бледность все еще окрашивала его лицо. — Просто недоедание. Но сердце точно вырывалось из груди, и казалось, что когти прошлого впивались в самое нутро — он вновь переволновался, вновь дал волю эмоциям. Здесь нет трав и успокаивающего настоя, и после двухдневного «сна» его тело не до конца оправилось от последствий приступа. Но кровь вновь чувствуется на кончике языка, и непроизвольно начинают дрожать руки, срываться на хриплость дыхание. Иной раз хотелось вырезать катаной из груди сердце, безжалостно рассечь органы на крошечные кусочки, чем постоянно терпеть эту боль. Лекари только качают головой, служители храма ссылаются на карму прошлой жизни, и никто не протягивает руку, только притворно жалеют. — Господин, — спокойно позвал ронин, — возьмите. Вынутый из-за пазухи и завернутый в пергамент онигири оказался неким спасением, и господин слабо поблагодарил кивком, постепенно приходя в чувство. Всю дорогу в животе было пусто, и недоедание сказывалось на нем столь же угнетающе, как и участившие приступы. Быстро проглотив онигири, господин все же поднялся с колен и, немного пошатываясь, уперся о зажженный фонарь, негромко кашлянув. На ладони осталась лишь блеклая капля крови, которую он незаметно утер и нацепил вновь болезненно улыбчивую маску. — Нынешние служители выделяют ночлег бездомными, к сожалению, мы сейчас именно в таком положении, — парень сделал шаг наверх и вновь покосился. Крепкие руки грубо успели ухватить его за шиворот и удержать от падения. — Вы еще очень слабы… — напряженно заметил ронин, — не лучше ли…? — Вернуться? А коня поведешь ты? — господин отвернулся и вновь слабо кашлянул, — отпусти, пожалуйста… — Прошу прощения, — Сяо незамедлительно исполнил просьбу и незаметно обтер ладонь о ткани, продолжая следовать за господином. В полной ночной тишине брели они по устланной камнем дороге, освещенной по бокам слабым светом торо, пока не достигли равнины, где величественно возвышались стены храмовых комплексов. Они одиноко стояли в глуши раскидистых и молодых деревьев и выделялись только своей несравнимой искусностью и живописью мест. Последние посетители давно покинули это место, и только служилые люди продолжали сновать из стороны в сторону. Это ничем не отличалось от стен поместья и здесь все та же несвобода, однако господин вдыхал полной грудью свежий воздух ночи и с любезной улыбкой кланялся монахам. — Прошу простить нас за столь поздний визит, — парень уклончиво избегал любопытствующего взгляд старца, — позволите ли вы провести здесь ночь? — Господин Коноэ, — благожелательно начал монах, — вы давно не посещали эти земли. Но столь поздний час… — его взгляд скользнул по стоявшему в тени ронину, — это ваш спутник? — Мой самурай, — настороженно сообщил парень, боясь лишних расспросов, — изволите проводить нас в жилой комплекс? — Хорошо, но позвольте поинтересоваться… — старый монах невольно поклонился, — готовить для вас одну или две комнаты? — Две… — Одну, — негромко подал голос ронин, перебивая надтреснутый шепот господина. Одновременно они посмотрели друг на друга, и ронин тут же отвел взгляд, потупленно смотря вглубь темного леса. — Одну, — покорно вторил господин под вопрошающий взгляд монаха, — благодарю за оказанную милость. Одной из важных традиций прибывания здесь был наложенный на прихожан обет поклонения и благодарения. Выражать благосклонность можно было не только Будде, но и монахам, простым прихожанам. Поклону господина предшествовали соединенные руки, и исполненный без слов и сомнений жест выражал благодарность настоятелю храма. Он был здесь не единожды, сезонно посещая эти места, дабы почтить память почившей матери, однако некие обстоятельства заставили его на некоторое время пропустить зимние обряды. Быть может, по этим причинам разыгралась его головная боль, и кошмары неустанно приоткрывали занавес прошлого. — Справа от вас находится купальня, — монах покорно указал в сторону небольшого помещения, откуда тянуло сыростью и теплым воздухом, — я попрошу согреть для вас воду. Пройдите немного далее и поверните налево, небольшая постройка средь сакур — ваш сегодняшний ночлег. — Премного благодарен, — господин попрощался головным поклоном и направился в указанную сторону. Следом за ним безропотно последовал ронин, размыто взирая на раскинувшееся звездное небо. Комната и правда была одна, темная и тесная, размерами примерно в шесть татами. Проникал через седзи только рассеянный свет взошедшей луны, а незажженный андон скорее был украшением пустоватой комнаты. Господин невольно прощупал пыльные стены и примиримо вздохнул — это в разы лучше, чем ночлег под открытым небом. Ронин к подобной атмосфере, видимо, привык давно и разложился в углу комнаты, искоса поглядывая на парня, продолжавшего жаться у входа. — Я пойду в купальню, — невнятно молвил он и тут же исчез с порога. Только холодный ветер пробрался в комнату по его следам, и промерзший по дороге ронин неприятно передернулся всем телом. Всё же ночи ещё прохладные, и непривыкшее к таким температурам тело может запросто подхватить простуду. Недолго рассуждая, ронин отправился вслед за господином в купальню.