Дрожь

      Луи и Лея. Да им же, черт возьми, всё было суждено. Как мягко звучали их имена. Тридцать ему, двадцать девять — ей. Они не думали о детях, хотя их брак жил вот уже шесть лет. Боже, как они были влюблены, не замечая ничего вокруг. Дружили семьями, собирались на шумные выходные, собираясь в единое целое. Родители, сестры, они с Леей — все вместе. У них никогда не спрашивали про дальнейшие планы, не торопили с ребенком. Это было бы дико, ведь все видели, что всё впереди, они в самом начале, и уж точно никогда не расстанутся. Может быть, Лея хотела ребенка. Поэтому часто плакала незадолго до. Луи не понимал. Он просил пояснить, потом просил образумиться, подождать. Подождать чего — спрашивала Лея. Луи всегда терялся с ответом.       Это все казалось глупостью. Ведь они могли просто наслаждаться друг другом, Парижем, своей молодостью, выходными в шумном семейном кругу. К тому, что стоит за словом “беременность” он был попросту не готов. Это все можно было потом, чуть позже. Когда расширится квартира, когда назначат главным редактором, когда… Когда будет мало просто любить и дышать только ею. Когда захочется дать продолжение им двоим. Осознанно и спокойно. Малодушно с его стороны. Непростительно. Твоя женщина уже готова, так почему бы не дать ей?       Как будто бы он знал, что произойдет. Как будто бы чувствовал, что расставаться с двумя было бы невыносимо, и после этого он точно уже никогда себя не соберет.       — Прости меня, — выдохнул он, не глядя на надгробие. Он видел цветы — вероятно, принесли родители Леи. Они сюда приходили уж точно чаще, чем Луи, явившегося впервые за полгода. Они почему-то могли. А Луи каждый раз, когда решал дойти до кладбища Сен-Дени, сворачивал в сторону. Не мог. Будто бы увидеть могилу — это поставить точку. Это уже тогда, когда хочется, чтобы перестала сниться, перестала отвечать во время муторных внутренних диалогов, которые рвали душу.       Он хотел больше помнить её живой, а не видеть надгробие с четверостишьем теплых слов. Какие слова способны согреть то, что лежит в земле?       — Я знаю, что пришел поздно. Такой себе муж, — он сел на корточки, подобрав пальто, и коснулся пальцами выгравированного имени. Так, как когда-то касался её щеки. Мягко, каждый раз — с затаенным дыханием, с замершей нежностью.       — Не хотел, чтобы ты уходила.       Лея смеялась и говорила, что уж они-то, два говнюка, точно будут жить вечно. И Луи улыбался этому, потому что знал — так и будет. А потом машина на перекрестке. Луи тогда просто вернулся в бар на минуту, потому что она забыла телефон на столе. И черт её дернул выйти на дорогу.       А потом он объяснял это сотруднику полиции. И сдавленно, посреди ночи, — её отцу. И глухо рыдал в трубку сестре. Сестра тоже плакала. И Париж в ту ночь замер, перестав дышать, выбив из себя весь воздух.       — Не надо больше плакать, Лея. Я-то выстою. Но ты снишься и плачешь. — Горло сдавило, будто удавкой. Луи сглотнул и запустил пятерню в непослушные темные кудри. — Говори со мной, но не снись, пожалуйста. Шесть месяцев — никакой моей души не хватит.       Положив букет белых калл, который держал все это время подмышкой, рядом с букетом от родителей, Луи выдохнул, оттер соленое с щек и выпрямился. Земля качнулась перед ногами, на мгновение все потемнело — и краски вернулись. Луи остался на месте. Париж тоже. Они жили друг в друге, только Луи — еще и с Леей в сердце. Тяжесть отступила, когда он вышел с кладбище Сен-Дени, не оборачиваясь.       Возможно, он правда выстоит.

***

      Опять этот. Луи, выйдя из арки и повернув за угол, выхватил знакомый силуэт в дурацкой шапке, что крутился около подъезда в их офис. Несносный мальчишка, и что он тут забыл посреди дня?       Достав телефон, Луи набрал номер под нейтральным именем «fous-moi» и поднес телефон к уху. Исая, стоя к нему спиной, замер сначала, услышав звонок, потом завозился, достал телефон из своей сумки — на это потребовалось секунд тридцать, и все это время Луи тяжело буравил взглядом его затылок — выдохнул с явной улыбкой:       — Да?       — Ты распугаешь весь офис. — Луи отвернулся и прижался спиной к холодной стене, утомленно прикрывая глаза. Да он же сам к нему пришел на ночь на этой неделе. Сам. Никто не тянул, кроме собственного чувства отчуждения и безысходности. А теперь вот лови это говорливое у себя под окнами.       — Я хотел узнать, на месте ли ты.       — Нет. Меня нет.       — А где ты?       — За твоей спиной.       И вновь вышел из-за угла. Попытка номер два. Исая обернулся, выхватил темный строгий силуэт на фоне умытых утренним дождем домов, и фыркнул с улыбкой. Застали на месте преступления, ну как же.       Скажи еще, что тебе стыдно. Сделай вид, да все равно никто не поверит.       — Зачем это все тебе? — Луи смотрел на острую мальчишескую фигуру, оставаясь на месте, и шаря свободной рукой в кармане в поисках пачки сигарет. Нашлись. Огонек зажигалки на мгновение осветил острые черты лица.       — Просто хотел тебя увидеть. — Исая медленно приближался, не отнимая телефона от уха. Они как дети. Нет, они хуже детей.       — Да нет же. Вообще зачем. Боже, — он сжал пальцами переносицу, — ну ты ведь ничего обо мне не знаешь.       — Никто никогда не жаловался, что я плохой слушатель. Ты же можешь просто рассказать, — еще и плечами дернул. Будто говорит о чем-то естественном.       Привет, я заносчивый самоуверенный юнец, я влюбился в тебя по уши и думаю, что ты должен в меня тоже. Как тебе идея?       Звучит ужасно.       — Тебе нужно на пары, а не торчать под окнами моей работы. Что там у тебя? Теория вероятности? Античная философия? Архитектура?       — Литература, — Поправил Исая, закусывая обветренную покрасневшую губу. Дурак. Еще и смеется.       — Ну вот, знаешь свое расписание, прилежный студент. Ты хороший мальчик, таким не стоит ждать внимания от старых, потрепанных мужчин.       Как же тускло это звучало, Боже. Как же затерто, глупо. Двести тысяч клише.       Исая удивленно вскинул брови, продолжая сокращать расстояние между ними. Упрямо, упорно. То, что и так делал каждый день. Осталось всего несколько шагов, а Луи не сделал ни одного навстречу.       — Ты не выглядишь старым и потрепанным. Притворяешься, выходит?       Встал перед ним, смеряя взглядом и с улыбкой выдыхая в динамик. Ну и что ты с ним сделаешь.       — Нет. Это я все о том, что ты не знаешь меня. Придумал что-то себе. А я другой. И когда ты увидишь настоящее, то очень, очень расстроишься.       Почему-то Луи тоже не сбросил звонок. Так они и стояли — лицом друг к другу, на расстоянии шага, и голоса их из динамиков телефонов теперь двоились, запаздывая от губ.       — Ну так дай мне смотреть. Может, я уж-жасно люблю расстраиваться.       И улыбается еще, играется, провоцирует. Не чувствует еще, что на Луи не действует это, он как камень, о который бьются волны, вылизывают шершавую кожу, а он все стоит, впивается в землю всем своим грузным туловищем, упрямится, и всё никак не расколется.       — Я думаю, в твоей детской жизни и так сотни причин, чтобы расстроиться. Дополнительное занятие поставили. Отменился концерт любимой группы. Кофе пролился на куртку. А это оставь.       Светлые глаза сменили ласковое веселье на немой укор. Грубо. Это правда было грубо. Но если не дать по рукам, они только глубже влезут, сильнее стиснут. А Луи и так будто с петлей на шее гуляет. Отвратительная сцена.       Звонок оборвался на слове «connard», повторно прозвучавшее эхом в арке за его спиной.

***

      — Боже, ты мрачнее тучи, Луи, — Вивьен ткнула в сторону брата половинкой овсяного печенья, а после положила его в рот и запила молоком.       О, его сестрица тот еще варвар.       — Неприятности на работе?       Неприятности перед дверью на работу. Так честнее.       — Мари приходит ночевать ко мне, будто я болею, а меня нужно срочно спасти, — Луи сидел на широком подоконнике с сигаретой, прижавшись вихрастым затылком к оконному стеклу. Холодное. Нравилось.       — Потому что ты болеешь и тебя нужно срочно спасти, — сестра пожала плечами, а на её лице отразилась виноватая улыбка. Луи молчал. — Ты же видишь, что сам не свой. На то тебе и семья, чтобы волноваться о том, жив ли ты.       — Вот как. Ну если бы меня спросили, я бы пожелал неделю тишины.       — Она была у тебя.       — Еще неделю.       — На тебя всех дней в году не напасешься, Луи. На твои пустые глаза — тоже. Ты… — Она выдохнула, обдумывая следующие слова. — Ты еще не пережил?       Хотя они оба даже примерно не представляли, как такое возможно пережить. Но Луи понял вопрос. Пережил ли он пик? Перемолол ли в себе ежедневное, колкое и злое? Смог ли вдохнуть, наконец?       — Я был на кладбище. Оставил цветы. Мы... поговорили.       Сестра улыбнулась мягко и, протянув руку, погладила его по колену. Приятное касание. Теплое. Тоже нравилось.       — Я думаю, что Мари тоже… Переживает. По-своему. И ей легче там, где жила Лея. Ты ведь так и не убрал её вещи?       Те, что остались после того, как большую часть он отдал её родителям в отчий дом? Пожалуй нет. На это тоже души не хватает.       — Исая сегодня днем ждал меня у работы. — Зачем-то сказал. Вырвалось. В мыслях шумом откликнулось «мудак!», брошенное в трубку. Вероятно, студент прав. В университетах все же учат анализировать и делать выводы?       — О! Ему нужны ключи?       Луи непонимающе моргнул и нахмурился. Сестра зеркально повторила.       — У Марко кишка тонка попросить у меня их лично? Он ужасно несносный. Я ведь сказала ему, что мы должны разойтись, как взрослые люди. — Вив выглядела возмущенной, а Луи пытался понять, при чем тут брат Исаи. — Какой отстой, что ему приходится подсылать к тебе своего младшего. Бред.       Она сорвалась с табуретки, на которой сидела, подогнув под себя одну ногу, и, скрывшись в коридоре, продолжила гневаться оттуда. Шуршали сумки, пальто, пару раз Вив ругнулась, явно сбив что-то не пол.       — Передай ему, что вещи мои, все, что остались, может выкинуть! И чтобы извинился за такую глупость перед тобой. — Вернувшись в гостиную, она протянула на ладони ключи. От квартиры на Фредерик Леметр. И брелок такой еще дурацкий, в виде желтого цыпленка с отколотым хвостом.