POV. Эва
Исфет, они иголками подушки набивают что ли? Невозможно улечься. Я ворочаюсь на тростниковом плетении целую вечность, в очередной раз встаю, меряю быстрыми шагами комнату. Мне жизненно необходимо уснуть до возвращения Амена, потому что нервозность после визита Сета скроет только сон. Но я физически не могу успокоиться без эпистата на противоположной стороне постели. С ним я не слышу постоянные шорохи за окном, не вижу в темноте подозрительных силуэтов, не боюсь. Это глупо. Что он сделает против вспыльчивого бога, реши тот вернуться? А ещё важнее: как поступит Сет, который от одного упоминания связи меня и Амена взбесился? — Почему не в постели ещё? — дëргаюсь от нарушившего тишину вопроса. Амен проходит в покои, вскользь окидывая меня уставшим взглядом. — Не спалось, — быстро отвечаю и мысленно прочерчиваю путь к кровати, чтобы максимально обойти мужчину. Я скажу о Сете. Позже. И опуская некоторые детали. Но я забываю о своих планах, когда мускулистое тело преграждает дорогу. — Я скучал, — он поглаживает костяшками мою скулу, и сердце отказывается биться. Кажется, что в следующую секунду пол под нами разверзнется, отправляя в подземное царство, потому что это сказал Амен. Мне. Искренне, нежно и просто. Руками настойчиво обвиваю его шею в попытке осознать, что передо мной не иллюзия и не сон. Щекой трусь о твёрдую грудь, чувствую острые полосы шрамов, — Эва? — Не уходи, — почему-то говорю именно это. Молнией пробило понимание, что нет для меня страха сильнее, чем его потерять. Пусть хоть все боги на землю спустятся и до основания еë уничтожат. Даже тогда будет важен только он. — И не собирался. Почему ты об этом говоришь? — вместо ответа врезаюсь в его губы. Долго и мокро. Обречённо. Амен реагирует не сразу, шумно выдыхая. Он забирается ледяными руками под ночнушку, обжигая тёплую кожу. Я так отчаянно хочу, чтобы время остановилось здесь, в моменте, где нет ничего, кроме Амена. Он подхватывает меня под бёдра, и наши лица оказываются на одном уровне. Сейчас мы на равных, в глазах мелькает одно и то же желание. Удержать его невозможно, оно болезненно прожигает нас обоих. Утихает на секунду задумчивого взгляда глаз в глаза. И вспыхивает с новой силой, когда рты начинают выедать друг друга. Я шиплю, чувствуя, как спина ударяется о стену. Ссадины на лопатках противно ноют. Нет, сейчас это неважно. Но не для Амена, который мгновенно отстраняется. — Всё хорошо, — тяну его за плечи обратно. Я просто хочу забыться, раздавить ужас происходящего его руками. Позволь, Амен. Ты же сам этого жаждешь. В подтверждение поцелуи ложатся на ключицы запутанными линиями. Кусаю щеку с внутренней стороны, когда они подступают к его излюбленному месту — к шее. — Что это? — в смятенном рыке не сразу улавливаю вопрос. Он ставит меня на пол и с нечитаемым выражением лица ведет к столу, над которым закреплено несколько свечей. Эпистат задирает мою голову и с минуту водит ледяными глазами ниже. Прогнав дымку возбуждения, я догадалась, что осматривает он синяки, которые остались после встречи с богом. Амен резко разворачивает меня и проходится пальцами около ран на спине, — Кто. Это. Сделал? — слова гремят сваливающимися с горы валунами, отрезают пути к отступлению, лишают возможности солгать. — Сет, — я отвечаю коротко и закрываю глаза, мысленно проклиная собственную беспечность. Меня оглушает громкий треск древесины. Куски стола покоятся в нескольких шагах от вцепившегося в волосы эпистата. Новый удар валит на пол шкаф со свитками. Разум вопит: «пережди, уйди подальше и молчи». Амен не думает приходить в себя, обрушивая гнев на оставшуюся мебель. Я вижу, что иначе он не может. Злость бурлит в каждой жиле и не находит выхода. Он привык чувствовать себя всесильным карателем. Но для людей, не для богов. Я подхожу к нему и обхватываю запястья, будто дотрагиваясь до кипящего свинца. Пламя свечей падает на острые черты лица, уродуя их животной злобой. — Отойди, — плотно сомкнутые зубы с трудом пропускают звуки. Как никогда хочется его послушаться, но я этого не делаю, продолжая искать во мгле глаз то, что заставляет видеть в охотнике человека. Любимого человека. — Нет, — ни одна мышца не дрогает, когда я веду пальцами по разрывающимся венам, — Со мной всё нормально. — Нормально? — непроизвольно вжимаю голову в плечи от громкого голоса, — У тебя шея чёрная почти, на спине места живого нет! Сразу почему не сказала? — Потому что хотела хоть немного успокоиться, забыть, что произошло! — я тоже срываюсь на крик в попытке оправдаться, — И рядом с тобой получается! — По его губам проходит дрожь. Подушечками больших пальцев он стирает полосы непрошенных слëз, — Я весь день места найти себе не могла, ждала, пока ты вернёшься и я смогу вздохнуть спокойно, а ты только и можешь, что… — договорить не успеваю, потому что оказываюсь прижата к его торсу. Обида и желание продолжить борются во мне, но растворяются в до одурения приятном запахе его кожи. — Он за это ответит, — уверенность Амена в сказанном не даёт возразить. Я пересказала разговор с богом в общих чертах, чувствуя прилив крови к щекам при объяснении, какой именно сон выдумала. Амена это знатно повеселило, но не надолго. Услышав полный рассказ (за исключением момента с Рэммом и его братом) мужчина заметно помрачнел. — В столицу уедешь. Утром письмо фараону отправлю, чтобы при дворе приняли и охрану надёжную приставили, — заключает Амен, принимаясь расставлять по местам оставшиеся целыми предметы. — Я не собираюсь никуда уезжать, — выйдя из ступора, произношу я. — А я не собираюсь тебя спрашивать. Вернёшься, когда я разберусь, что ему от тебя нужно и что вокруг происходит, — эпистат сворачивает разбросанные папирусы, которые я отнимаю, чтобы он хоть какое-то внимание на мой протест обратил, — Так безопаснее, Эва, я не могу всегда рядом тебя держать, и без того проблем достаточно. — Если Сету нужно будет, он найдёт меня где угодно, это бог, Амен! И сомневаюсь, что стражники фараона станут для него помехой. — В Мемфис не сунется. По поверьям в этих землях он бессилен. — Но ты не можешь знать наверняка. Поверий много, кто скажет, в каких правда сказана? — Амен не считает нужным отвечать. Надежда, что его решение изменится, трещит осколками склянок, разбросанных под ногами, — Я буду в безопасности только с тобой. Я это знаю! — Ошибаешься…***
Проснулась я совершенно разбитой, несмотря на то, что это было первое утро, проведённое вместе с Аменом. Он такой умиротворенный, когда спит. Ресницы едва заметно двигаются в такт ровному дыханию. Они пушистые, с едва заметным завитком. Хочется узнать, насколько они мягкие. Я выуживаю руку из-под его, очень медленно тянусь и слегка дотрагиваюсь до края ресниц. Никакой реакции не наблюдаю и провожу по ним смелее. Они похожи на зонтики одуванчиков, на самые корешки, такие нежные и невесомые. Передвигаюсь к бровям, уже более подходящим их обладателю. Жесткие, густые волосы. Исфет, облапать лицо эпистата на прощание, очень романтично. — Решила глаза мне выколоть? — если бы он меня не держал, я бы упала на пол от неожиданности. — Стоило бы, — недовольно отвечаю и безуспешно пытаюсь выпутаться из его объятий, — Ты проспал половину своей службы. — Знаю. Останусь с тобой сегодня. — Зачем? Сам же отправить меня хочешь подальше. — Эвтида, я не хочу, я должен. — Суть одна. — Подари мне один день без ругани. Сможешь? — Это не ругань, я просто хочу объяснить, что… — он прикладывает указательный палец к моим губам. — Один день, прошу, — я сдаюсь, недовольно кивая. В трапезной людей достаточно. И все без исключения опасливо на нас оглядываются в полной уверенности, что делают это незаметно. Но каждый прекращает дышать в нашу сторону, стоит Амену поднять на него глаза. — Ладью подлатают к вечеру, господин, — подошедший Тизиан обращается к Амену. Они коротко обсуждают ночной патруль, и Тизиан спешит удалиться, не забыв хитро подмигнуть мне. — Так вот откуда желание провести со мной время, — едко подмечаю я. — Мы договорились без ругани, помнишь? — борюсь с желанием закатить глаза и оставить их в таком положении на несколько часов, — Хочу показать тебе одно место. — Какое? — Узнаешь.***
Однажды любопытство меня погубит. Мы идём по пустыне невыносимо долго, поселение позади всё больше походит на маленькую точку. Горячий песок непрерывно засыпается в сандалии, солнце жарит кожу длинными лучами. — Ты решил не забивать голову Мемфисом и бросить меня на съедение пустыне? — я тянусь к кувшину с водой, который Амен взял с собой. Сначала не понимала, зачем он, а теперь не отлипаю от него. И так я могу сказать не только о кувшине. — Не подкидывай мне таких заманчивых идей, Неферут, — он говорит легко, будто ещё часов десять идти может по зыбкой дороге, — Мы пришли, — я начинаю сомневаться в здравии его ума, потому что прямо по курсу одни барханы. Только когда Амен поворачивает меня вправо и помогает спуститься вниз по песчаному склону, я убеждаюсь в обратном. Мы словно прошли сквозь какую-то завесу, которая отделяет безжизненную пустыню от зелёного цветущего мира. Пальмы склоняют широкие листья к небольшому озеру. Над кучками диковинных цветов кружат крохотные птицы с ярким оперением. Толстые лианы густой, сложной сетью раскинулись по площади оазиса. Даже воздух здесь другой: не удушливо сухой, а насыщенный и свежий, такой, каким хочется набить лёгкие и унести с собой. — Это не мираж? — чтобы самой опровергнуть свою догадку, провожу рукой по высокому кусту, стирая росу с листьев. — Поверить не можешь, что не напрасно доро́гой мучал? — эпистат расстилает в тени свою накидку и садится, облокачиваясь на пальмовый ствол. Он непринуждённо хлопает по месту рядом. Туда я и устраиваюсь. — Я во многое поверить не могу. — Во что ещё? — В нас, — произношу на выдохе и чувствую, как внимательно он всматривается в мой профиль, — От чего ты так легко принял, что я шезму? — У меня было достаточно времени. Твой наставник наследил ещё в Гермополе. Насчёт вас троих были сомнения, но ты сделала всё, чтобы их не осталось, — Амен говорит с лёгкой усмешкой, так, будто для него это ничего не значит. — Я тебя не понимаю. Столько лет посвятить истреблению таких, как я, чтобы потом всем рисковать ради… — Ради самой неумелой из них, — он постукивает пальцами по согнутому колену и через некоторое время продолжает: — Мой отец был меджаем, лучшим из лучших в отлове черномагов. Видел я его редко и всегда недовольным сыном, который клинок не так держал, недостаточно упорно тренировался, слезы лил от вида крови. Большинство шрамов на мне — его работа. Я вырос с мыслью, что обязан убивать и делать это лучше отца. Но благодаря тебе подвёл покойника и очень этому рад. Во мне совсем не находились нужные слова. Мысли онемели от яркости возникшего в голове образа. Не могла развидеть маленького мальчика, на которого снова и снова обрушиваются удары. Потому что слишком хорошо понимала, насколько больно быть не таким, каким ты обязан быть в глазах родителя. — А твоя… мама? — Умерла родами, — Амен говорит отстранëнно, как если бы рассказывал чужую историю, никак с ним не связанную, — Слышал от слуг, что только она власть над ним имела. Тем же недугом страдала, что и я, белесая была. Видимо, от этого он меня долго переносить не мог. — Чтоб он в саркофаге своём перевернулся и кости все в пыль стёр, старый… — на ладонях остаются белые полумесяцы от ногтей, благодаря которым я сдерживаюсь, чтобы не проклясть отца Амена на десять, а может и двадцать, казней египетских. — Не трать силы попусту, — эпистат распрямляет мою ладонь и оставляет в своей, — Он вдоволь настрадался перед кончиной. От рук шезму погиб. — мне больших трудов стоит удержать при себе победную ухмылку, — Раньше я не задумывался, что может быть нечто важнее службы. — по шее Амена движется острый угол кадыка, между словами мужчина оставляет громадные паузы, — Мне тяжело принять, что возможна иная жизнь. В моей всё равно останется жестокость. Очень много. Я так устроен. Я сделаю всё, чтобы тебя это не коснулось. Но ты должна пообещать не предавать, какие бы вещи не узнала. — О чëм ты? Что я могу узнать? — во мне нет сильного желания узнать, откуда в нём эти сомнения. Я просто хочу их в кучу сгрести вместе с моими собственными и сбросить с самой высокой скалы в пропасть. Чтобы видеть только его, без толстенной скорлупы из подозрений и опасений. Вытащить и обнять того мальчишку, а следом из себя всю возможную нежность выскрести и ему отдать, укутать сильно-сильно, несмотря на несносную жару. Только бы он понял — я не враг. — Сам ещё не разобрался, но мне нужно знать, что предана мне останешься. — Я тебе обещаю, Амен, — по ощущениям я не обещание без конкретностей даю, а клятву кровную, печатью на душе рисунок выжигаю. Пожалуй, так и есть. Если предам, пусть на меня все возможные и невозможные кары обрушатся, забьют до смерти. Мы скрепляем слова тягучими поцелуями. Так спокойно и правильно. По-настоящему. Он реальнее всей моей прожитой жизни. Не нужно мне больше то время, Амен роднее. До ломоты под ребрами роднее. Он пахнет солнцем, обволакивающим теплом и сжигающим гневом. Нет, жëлтый диск на небе — просто бледная копия Амена. Потому что моё солнце греет в сотню раз мощнее. И испепелить может намного быстрее. Я лежу на его ногах и слежу, как он отделяет очередную виноградинку от густой грозди, сорванной с ближайшего куста, и погружает в мой рот. Не знаю, почва оазиса так на вкус ягод влияет или способ их поедания, но веки от удовольствия опускаются с каждой каплей сока на языке. В какой-то момент рассеянное внимание скапливается в полосе на тыльной стороне его ладони. — Это линия жизни, — объясняю я, очерчивая полукруг возле большого пальца, — У каждого она разная, хоть одна черточка, но отличается. Когда я была маленькой, любила её у других рассматривать, придумывала, что значат изгибы и раздвоения. На своей меня всегда пугало вот это место, — я нахожу нужную точку на своей ладони и показываю мужчине, — Она прерывается, а потом идёт в другом направлении, видишь? У тебя тоже есть такое место, — я прикладываю его руку для сравнения и замечаю приподнятые брови, — Извини, не понимаю, зачем этот бред вспомнила. — Не бред, просто не слышал о подобном. Лекарь говорил, что твоя мать из Македонии родом. Ты от неё узнала? — Исфет, я и забыла об этой нелепой лжи. Киваю и надеюсь, что этого будет достаточно и не придётся снова его обманывать, но зря, — Расскажи о ней. — Зачем? — Хочу знать о женщине, которая тебя растила. — Не растила, скорее, не решалась на улицу выкинуть, — говорю с пренебрежением, которое точно заслужила эта женщина, — Она не хотела ни рожать меня, ни воспитывать, ни видеть. Говорила, что я всё ей порчу. Она часто пропадала ночами, а когда возвращалась, просила прощения, рыдала на коленях. Я каждый раз верила, что ей жаль, но потом она выпивала и била всем, что попадалось под руку, кидала в меня посуду, выгоняла из дома с голыми ногами. Я могу перечислять злоключения матери очень долго, рассказывая истории о приюте или о том, как она в четыре года оставила меня ночью в грузовике дальнобойщика, но во время вспоминаю, что якобы росла в Древнем мире. — Она многое натворить успела, а я всё ждала, когда мама станет мамой. Перестала после того, как она не поверила, что её мужчина меня… со мной… Мне гадко от воспоминаний, от матери и человека, чьë имя в памяти затерялось, от самой себя. Зачем я об этом говорю? Зачем лицо кривится и зубы друг на друга не попадают? Слезы и слюни противно липнут к коже. Я не должна быть такой жалкой. Только не перед ним. Отворачиваюсь, перебираю ногами в попытках подняться, пока Амен не затаскивает меня на себя. — Он сначала только раздевал и смотрел, — вопреки желанию заткнуться из меня вырывается поток боли, раздирающий горло, — Потом т-трогал… Меня и себя тоже, заставлял не отворачиваться, — каждое слово усиливает рвотные позывы, хочется выплюнуть разом всю накопившуюся гниль и одновременно упрятать её туда, где она столько лет хранилась, никому не показываясь. — Он называл это игрой, в которую играют все девочки… — решаюсь продолжить только из-за беспокойных глаз напротив и методичных поглаживаний по спине, — За несколько лет почти свыклась с мыслью, что это нормально. Тем более мать ничего против не говорила, только била сильнее, когда я заикалась о нём. А один раз он сказал, чтобы его… ублажила. Я сбиваюсь не только от удушающего чувства отвращения, но и от всепоглощающего гнева эпистата. Он напитывает пространство вокруг, кажется, что дневной свет от него темнеет, растения увядают, воздух загустевает. Я замираю, когда в голубых радужках мерещатся красные всполохи. Должно быть, это все переизбыток эмоций, который следует вырвать с корнем. Нужно сжечь чёрную гнилую страницу, отпустить, ведь теперь я знаю, ради кого это делать. — В тот день я впервые попыталась защитить себя. Отбивалась, называла мерзким и отвратительным, схватила маленький ножик со стола. Им он оставил это, — я мучительно медленно отодвигаю ткань топа, показывая уродливый толстый рубец внизу рёбер. Я никогда не позволяла жалеть себя, считая, что это принижает. Показать себя слабой значит стать ещё хуже, чем была. Исмана жутко бесило, что я не умею принимать заботу и вижу в ней только унижение. Наверное, сейчас бы он дар речи потерял, увидев как мои убеждения расыпались от содроганий плотно закрытых глаз Амена. Когда они открылись, я оказалась в водовороте из боли, сочувствия и чего-то ещё. Чего-то, о чëм мы оба подумать не могли, впервые увидев друг друга. И мне всё равно, что первая встреча для него и для меня были разными, что меня не должно быть в этом мире, что мы не подходим ни по одному из возможных параметров. От этого я только яснее вижу: мы любим. Не умеем оба, но отступить не можем. — Они живы? — стальной голос вздрагивает. — Сгорели. — Повезло, — Амен не скрывает досады, — Не посмеет никто тебя тронуть больше. А если осмелится, кровь всю на стенах пыточной оставит за взгляд один смелый. Не испытаешь больше боли такой. Вот и моё тебе обещание. И я верю в него не меньше, чем в собственное.***
На дремлющую Эву ложился алый закатный свет. Эпистат старался моргать реже, как будто секундная темнота перед глазами способна изувечить красоту девушки. Единственное, что он себе позволил, — это ненадолго отвлечься на заходящее в пески солнце. Амену казалось, что он не видел завершение дня раньше. Смотрел, но не видел. Центр мироздания и главное воплощение Амона Ра неспешно пресекало горизонт, спускаясь в подземное царство, на поле битвы добра со злом. Свет всегда побеждает, ведь утро всегда наступает. Неоспоримая истина, в которой сейчас Амену виделось что-то в корне неверное. Эва дёрнулась во сне, чем быстро вернула к себе внимание эпистата. А вдруг изверг тот ей снится? Амен рядом с ней переставал быть охотником, забывал о банальном отсутствии снов у шезму. Потому что волнение за Эвтиду перевешивало абсолютно всё. И как бы он посмел противится чувству, которое лёд в огонь в нëм превращало? Она способна всего его лишить: службы, статуса и, видимо, жизни. И Амен позволит. Лишь бы не переставало зудеть так тепло под рëбрами. Он не то что привык к боли, он перестал её ощущать и очень давно. А сегодня чуть в ней не захлебнулся, узнавая подробности о судьбе девушки. Вспоминал её ужимки, страх при намëке на близость, все слова и действия свои жестокие. Нельзя с ней так, как он привык. Но ведь иному не обучен. Знает, как пытать, как довести до отчаяния, как кинжал занести, чтобы отсечь голову и кровью всё вокруг залить. А теперь приходится будить в себе то, что считал бременем, слабостью. Нежность, забота, доверие, — всё это низость, но такая необходимая, чтобы спасти. Амен найдёт их, из-под земли вырвет, выходит и взрастит в себе, как бы не были они противны его душе. Только бы она осталась. Амен возвращался в поселение дольше обычного, ведь на руках сладко сопела его главная проблема, обессиленная от слез и выворачивающих наизнанку воспоминаний. Он отправляет её в Мемфис не столько из-за Сета, сколько из-за себя самого. Ему нужен холодный рассудок и выверенные шаги, чтобы во всём разобраться. Нельзя отвлекаться, как бы того не хотелось. Амен и так наследил, убив охотника и изувечив наставника с его отпрыском. Оступится ещё раз, и точно в отряде пойдут ненужные разговоры, подозрения. Эпистату нужно время, чтобы уравновесить долг и чувства, сопоставить видения с реальностью, распланировать последующую жизнь, учитывая главную переменную, которая то и дело всё усложняет. Эву нельзя просчитать, и в этом основная сложность. Не будет плана, который она бы не изменила своей беспечностью и эмоциями. Но эпистат и не такие задачи решал, он найдёт лучший вариант, чтобы и ей ничего не угрожало, и он долг свой исполнил, наказав виновных. Нужно только время. А вот будет ли оно, уже не ему решать. Густые сумерки заволокли поселение, разогнав обитателей по хижинам и другим укромным углам. Для каждого второго подбирающаяся ночь становилась убежищем от дневных забот и ограничений. Лишь в темноте Ливий мог оторваться от работы и без угрызений совести изучать случайно попавшиеся ему свитки о боге по имени Тот. Лекарю чужды были местные верования, но отчего-то завораживали истории о мудром боге, обучившем людей письменности и искусству. Только при лунном свете Тизиан мог попытать удачу и наведаться в жилище Агнии — торговки, с которой встретился недавно на рынке. В потёмках свободнее был и эпистат. Он мог, не таясь, изучать аккуратные черты девушки, растянувшейся в причудливой позе на постели. Кошка в её ногах внезапно вскочила, прошлась вдоль хозяйки и приблизилась к Амену. Животное с минуту глядело острыми зрачками на мужчину, затем стукнуло пушистым хвостом по его носу и юркнуло в окно. «Вся в хозяйку» — отметил эпистат и хотел было встать и вынести из покоев обломки стола и другой сор, но его остановили длинные потягивания Эвы. — Который час? — сонно пролепетала та. — Поздно. Ложись обратно, — толком не проснувшаяся девушка собиралась его послушать, но её быстро отрезвили неприятные ощущения на коже. — Исфет, я вся в песке, — проныла Эвтида, стирая желтую пыль с рук. — В купальню ступай тогда. В ней готово всё, сам собирался. — Можем вместе сходить… — Эва не верила, что сама такое предложила, но отказываться от слов не торопилась. Девушка сколько угодно могла себя оправдывать, сваливая предложение на усталость, эмоциональный всплеск или пережитый за последнее время стресс. Но дело обстояло куда проще — она этого хотела, в первые так сильно. — Уверена? — Амен недоверчиво поглядывал исподлобья. — Уверена, — ответила Эва и направилась в соседнюю комнату, не отпуская руки эпистата. Каменная кладка на стенах отражала редкие всполохи свечей в резных глиняных сосудах. Холод камней боролся с горячим паром, исходящим от воды, почти также упорно, как две пары настырных губ друг с другом. Эпистат раздевал девушку стремительно, не заботясь о сохранности одежды. Вода плескалась в углублении в полу, похожем на огромную чащу. Эва заходила в неё медленно, боясь обернуться. Маленькие волны доходили до талии, распространяя расслабление по телу. Каждый тяжёлый шаг позади отзывался гулом в ушах. Ожидание неизведанного достигло предела, когда Амен остановился в нескольких мучительных сантиметрах от неё и убрал копну волос на одно плечо, освобождая место для кусачих прикосновений губ. Большие ладони бережно омывали её руки, стирая песочную крошку с кожи вместе с беспорядком в голове. Теперь всё на своих местах: Амен во главе всего, забивает дурманящим ароматом каждую клеточку, не оставляя шанса засомневаться или отступить. Сейчас нет хаоса вокруг, страхов из детства, предстоящего расставания. Только сбившиеся с ритма сердца и тягучее предвкушение. Эпистат сел на край купальни, притягивая спину Эвы к своему торсу и потянулся к тумбе с десятком склянок. Содержимое одной из них растёр в ладонях и принялся методично втирать масло в подрагивающие плечи. — Тмин и персик, — тихий голос воздействовал на неё почти гипнотически, всё глубже погружая в распаляющий транс, — Горечь и сладость, — Эва начала извиваться в скользящих по телу руках, сжимать его колени, чувствуя, как в поясницу упирается желание эпистата, — Идеально тебе подходит, — с трудом произнёс Амен, когда рука оказалась ниже. Эва мурлыкала лучше своей кошки, принимая его пальцы. Живот окаменел, ступни теряли возможность стоять. Она не могла, не хотела больше терпеть. — Давай уже… — мычала Эва, ударяясь затылком о грудь эпистата, — Прошу… — О чём? — услышав томную издёвку, девушка до крови прикусила губу. — Своей сделай. Полностью, — слова царапали пересохшее горло и окончательно пленили эпистата. Он знал толк в изощрённых пытках, но с ней мучал больше себя самого, испытывал пределы терпения. И разнёс их в пыль, резко вытаскивая из воды девушку. — В постели лучше будет, — в Амене говорила последняя капля трезвого рассудка. На самом деле он до онемения мышц хотел взять Эву прямо на холодном каменном полу, но не мог позволить причинить ей лишнюю боль. Они чудом не свалились по пути к кровати. Амен врезался в стены, спотыкался, пока рот Эвы бродил по его лицу, а ноги мёртвой хваткой обвивали торс. У него не осталось выдержки, чтобы аккуратно её положить, — Амен забросил её на жёсткую перину и накинулся сверху. Он покрывал девушку жгучими укусами, чтобы тут же их зализать. Твердый язык обследовал всё: от мочки уха до лодыжек. Амен не верил ни глазам, ни зубам, ни рукам. Эва лежит под ним, нагая совсем, стонет мучительно сладко, хочет того же, чего и он. Не во сне и не в мыслях. Наяву. Они сталкиваются лбами, обмениваясь потемневшими взглядами. — Вдохни, — Амен следит за раскрывающимися губами и входит настолько медленно, насколько способен. Видит, как прекрасные черты уродует боль, постоянно останавливается. Эва сжимает глаза и челюсти, вгрызается ногтями в его спину. Её трясет от нестерпимого жжения, жалобное хныканье вырывается сквозь стиснутые зубы. Эпистат приникает к затвердевшим ореолам, одной рукой гладит дрожащий контур тела, а второй ласкает чувствительную точку до тех пор, пока дыхание девушки не выравнивается. Он поднимается на локтях и входит до упора, замирает, — Посмотри на меня, — повелительный тон раскрывает плотно сомкнутые веки. Амен готов заскулить, ведь в изумрудных радужках совсем нет страха, лишь немая мольба продолжать. Он двигается плавно, придерживая раздвинутые бедра. С первыми толчками Эва чувствует режущую боль, но с таким отчаянием старается её утопить во взрыве других, незнакомых и приятных чувств, что у неё получается. Боль смешивается с выбивающим воздух ощущением наполненности. Стоны становятся громче и протяжнее вместе с набирающим темп эпистатом. Он возвышается над ней и загораживает весь остальной мир. Синие глаза не отрываются от зелёных, потому что они — части одного целого, как небо над оазисом и расстилающаяся в нём зелень. Их кто-то зачем-то разъединил, навеки разрушив гармонию, превратил в два кривых обрывка от прекрасной и правильной картины. А теперь они снова склеились, вцепились в рваные края друг друга и ни за что не отпустят. И неважно, было так изначально задумано или нет. Эва тянет в исступлении свои кудри, когда мужчина входит слишком резко. Непослушные запястья перехватывает рука Амена, заводит их над головой и вдавливает в простыни. Эпистату не раз виделись подобные картины во снах. Он давно и слишком сильно хотел воплотить свои желания в реальность, но и представить не мог, насколько реальность окажется ярче, слаще, лучше снов. Это нельзя продумать и описать. Это нужно почувствовать. Девушке казалось, что она вот-вот упадёт, провалится, взорвется. Но пик наслаждения принёс иные ощущения. Она и плыла, и летела, и не здесь совершенно была. Будто тело перестало подчинятся всем известным её законам, стало тяжёлым и лёгким одновременно. Эпистат поднял совсем ослабевшую, но довольную девушку, откинул в сторону простыню с несколькими пятнами крови и направился туда, где разгорелось их совместное безумие. В купальне Эва лежала на нём спиной, пока Амен не спеша массировал кожу головы и шептал на ухо такие не свойственные для него нежные слова. Эвтида, совсем отдавшаяся расслаблению, услышала только одно. Любимая.