***
Сквозь витражные окна тронного зала просачивалось солнце. Невооруженный глаз ловил танцующую в воздухе пыль, а нос — въевшийся в стены запах воска. Воскресное утро. Что может быть хуже, чем проснуться ни свет ни заря и почти бесцельно греть сиденье без возможности вернуться на кровать? Молодой царевич Фёдор сонно заправляет волнистые пряди за уши и скучающе подпирает подбородок кулаком. Длинные ресницы предательски слипаются. Отец юноши, Михаил Андреевич, ввиду шестнадцатилетия сына подготовил какой-то особенный подарок, ради которого будущему царю пришлось проснуться в самую рань. Но вот, едва прошёл час, а подарка всё нет. Достоевского раздражало долгое ожидание, но против воли отца он пойти не мог. Потому и приходится ему сидеть рядом с троном отца и упорно стараться не сомкнуть веки. Но вот раздаётся гулкий звон каблуков, ударяющихся о натёртый мастикой пол. Царевич, оживившись, поднимает взгляд. Громко топают. Под конвоем, и в сопровождении его доверенного слуги и гувернёра Ивана, гордо вышагивает беловолосый мужчина, ростом даже издалека кажущийся на полголовы выше юного царевича. Одеждой совсем не подобает высшему свету: черно-белое мипарти из полосатых штанов-шароваров и зауженного в талии жилета, а на голове шляпа — сразу ясно, шут. Блондин шёл с прямой осанкой, но голову чуть преклонил. На лице царевич разглядел хитрую ухмылку и игральную карту, прикрывающую правый глаз. Подарок, конечно, милый, да вот только Фёдору он казался очень знакомым. Когда шута подвели ближе, царевич удивлённо ахнул. В разуме стали всплывать воспоминания, которые Достоевский считал сном.***
Тёмной декабрьской ночью одиннадцатилетнего Фёдора мучил беспокойный сон из-за недавней кончины Марии Фёдоровны, его матери, которая покинула этот мир во время вторых родов, забрав с собой новорождённого брата Достоевского. Ни тёплое молоко, ни убаюкивания Ивана не помогали царевичу. Он очень хотел пойти к отцу, но боится его тревожить. С того злополучного дня папа, словно потерял себя: на сына внимания почти не обращает, дела государственные ведёт еле-еле. И докторов ему присылали, и знахарей, смельчаки предлагали найти новую жену — от всего Михаил отказывался. Редко такое бывает, что между царём и его супругой возникает любовь — всё обыкновенно по расчёту. Это уже третий раз, как он просыпается в холодном поту за эту нескончаемую ночь. Он не хочет снова тревожить Ивана — итак бедный слуга вымотался. Фёдор, шмыгнув носом и укутавшись в шерстяной плед, сползает с кровати и подходит к окну, за которым простилается только морозная мантия ночи, накрывшая собой дремлющий мир. Где-то вдалеке, за редким леском, на широком заснеженном лугу, пылает и потрескивает высокий костер. Если внимательно прислушаться, то в скользящей вьюге и хрусте снега можно уловить обрывки женского пения и заразительный смех. Ведьмы. Настоящая напасть, от которой сложно избавиться, сколько ни инквизиторствуй. В последнее время прислуги дьявола все чаще и чаще устраивают подобные «мероприятия», после которых помещик не досчитывается пары крестьянских душ. Но подозрение о причине пропажи обыкновенно сваливается на лапы волка или проснувшегося ото спячки медведя. Но Фёдор ведьм знать не знал, видеть не видел. Иван, хмурясь, говорит, что это выдумки, всего лишь сумасшедшие женщины, готовые голыми бегать по лесу и пугать людей. А на последующие вопросы только ворчит, ибо нечего царевичу забивать разум ерундой, к царствованию не относящейся. Но толки по земле всё же ходят, и как бы Иван не хотел, Достоевский уже имеет небольшое представление об этих женщинах, и отнюдь не грязное, хотя и наводящее страх. А ведь как было бы здорово встретить настоящую ведьму! Достоевский с радостью послушал бы их пение и посидел бы около костра зимней ночью. Они, наверное, такие красивые. Хотя, на деле, если бы Фёдор увидел ведьму, то непременно бы испугался. Достоевский сводит брови к переносице, шмыгает ещё раз и кутается в плед сильнее, поджимая пальцы ног. С тёплого камина он хватает канделябр, на котором ещё тлели все три свечи. Тепло. Фёдор сжимает пальцы. Бесшумно отворяет дубовую дверь — спасибо Ивану, который её недавно смазал. Вот только недавно мальчик стал задумываться, что за Гончаровым закреплена почти вся работа, превышающая обязанности гувернёра: и двери смазывает, и спать укладывает, и кобылу царскую порой кормит, и иностранных гостей иногда принимает. При этом всём он успевает спать, ухаживать за собой, как это полагает любому светскому человеку, и растить дочь. Её Фёдор видел лишь мельком. В День её появления на свет Иван, помнится, брал отгул. Отец тогда лично поздравлял слугу с прибавлением в семье. А Достоевского, словно от этого события отгородили. Каким счастливым был Гончаров на следующий день! Он старался не болтать о своей радости, но вскользь упомянул, что девочку назвали Дуней. Покидает свои уютные покои, оказываясь в длинном тёмном коридоре, увешанном портретами предков. Когда Достоевскому было лет, эдак, шесть, они с Иваном часами изучали все полотна. Казалось, Гончарову не каких-то тридцать девять лет, а целых двести, потому что такие подробности о запечатлённых правителях положено знать только фрейлинам и близким придворным. Как всё-таки Достоевским повезло с Иваном. Сверхчеловек, не меньше. Точно на заказ создан. Достоевский щурится. Гвардеец-охранник, приставленный к комнате юного Фёдора, сладко похрапывал, облокотившись о стену и прижав к груди шапку. Рожа мясистая, довольная. А второй куда-то смылся. Несмотря на своё малолетство, Достоевский очень строго относится к такой безответственности подданных, но сейчас это было юноше только на руку. Поэтому он тихо проскочил мимо гвардейца, волоча плед по полу, и, адаптируясь к полутьме, побрёл к винтовой лестнице, ведущей в полузаброшенную башню — единственное место, где он мог скрыться ото всех. Он часто читал там. Тишина и успокаивающий запах пыли заставляли Фёдора возвращаться в башню всё чаще. Наготове всегда лежали свечи вместе с огнивом, которое он однажды украл у кухарок. Те тогда жутко перессорились, перекладывая друг на друга ответственность за пропавший казённый предмет. Достоевскому было очень стыдно, ибо воспитывали его человеком честным. Ивану о своем преступлении мальчик рассказать не решился, ведь если б тот узнал, то сделал бы Фёдору выговор и в башню бы ходить запретил — нечего пыль собирать. Оттого Достоевский у Красного угла долго стоял. Подсвечивая ступени, царевич придерживал одеяло, чтобы не запнуться. Со свечей капал воск. Повсюду разрасталась паутина. По каменным стенам проскальзывали шустрые букашки. Фёдор силился не обращать на них внимание и подниматься дальше, сужая глаза, но едва его нога коснулась очередной ступени, как из крохотной трещины выкралась здоровенная усатая чёрная сороконожка, мгновенно поползшая к ноге мальчика. Тот со страху дёрнулся, наступив на волочащийся конец пледа, и уж было полетел назад, как ощутил чужое тело, схватившее его сзади. Сердце едва не ушло в пятки, когда широкая тёплая ладонь расположилась между лопаток. Хотя это не просто ладонь, скорее львиная лапа, если судить по размерам и ощущениям. И сразу не сказать, что человеческая. Фёдор уже представляет, как длинные острые когти вонзаются в его спину, пробивая тонкую белую кожу насквозь. Или как чьи-то хищные клыки вонзаются в тонкую шейку, как в легендах об упырях. Однако этого не происходит. Его мягко подталкивают вперёд, и когда ноги ровно встали на каменистую ступеньку, Федор инстинктивно оборачивается и видит высокого широкоплечего человека в странном для дворца одеянии. Помимо наряда были еще некие странности, которые вызвали больший интерес царевича: белые, подобно первому снегу, лохмы, водопадом струящиеся с плеча на широкую грудь; тонкий шрам, рассекающий левое веко и половину щеки; яркие жёлтые глаза, которые, кажется, светились в смутной полутьме башни. Не приведение ли это? Навряд ли. Помниться, он читал какую-то пьесу о короле-приведении, который пришёл к своему сыну. Приведениям полагает тела не иметь и быть полупрозрачными, а тут ручища здоровые, к тому же такие сильные и тёплые. Домовой? Но от домового у этого мужчины только глаза. А может, просто мерещится? Иллюзия, как это претворяют в цирке? Одним словом — обман зрения. — И чего это Вы не спите в столь поздний час, Ваше юное Высочество? — незнакомец опустился на корточки и растянул губы в усмешке, заглядывая в лицо темноволосому мальчишке. И слова его звучали, как усмешка. Страх страхом, а царь царём, даже если ещё не царь. — Ты кто такой? Я не видел тебя раньше во дворце, — Фёдор проигнорировал вопрос, вглядываясь в незваного гостя с любопытством и неким высокомерием, которым прикрывал страх к этому незнакомцу. — Ты кто-то из гвардии? Или ты иностранный посол? Мой отец никого не ждёт. — Достоевский прищурился, при этом раздумывая, как, в случае чего, он защищаться будет. Блондин улыбнулся, обнажив ряд сверкающих от чистоты зубов с двумя остренькими клычками. На миг все свечи разом потухли, но после загорелись вновь ярче прежнего, несмотря на состояние огарка. От неожиданности мальчик едва не выронил канделябр, но, благо, смог совладать с собой. — Кто я? Хм… я… — на секунду незнакомец запнулся, вернее, выдержал намеренную паузу, — Я, Ваше Высочество, Ваш новый друг, меня звать Николаем, но для Вас просто Коля. — он протянул царевичу ладонь в знак знакомства. — А почему не спишь? — Фёдор задаёт первый пришедший на ум вопрос, подозрительно склонив голову, отчего чёрная прядь едва не угодила в огонь. Его детская рука сжимает мужскую. Николай, верно, почувствовал, как мальчишка постарался сжать его ладонь, показывая силу. — А я никогда не сплю, — новый друг, словно заранее знал, что спросит царевич, потому отвечает не задумываясь. И отвечает честно. — Это как? — на лице мальчика отразилось неподдельное удивление. Однако он всё равно ждал какой-то подлянки от этого нового друга, потому пытался не расслабляться. — А вот так. Не хочется, — флегматично хмыкает Николай, поднимаясь, — Ваше Высочество, не желаете прогуляться со мной по замку? Уверен, моя компания скрасит эту ночь.***
Фёдор не сразу заметил, что уже полминуты таращится на шута с раскрытым в немом вопросе ртом и округленными глазами. Царевич, как только осознал свое положение, моментально принял подобающий надменный вид, приподняв подборок и оценивающе смерив блондина серыми глазами. Черт, а ведь он даже не заметил, как пропала карта с правого глаза. Воспоминания были смутными и туманными, чужие черты в них расплывались, едва ли имея какую-то форму, но одно Фёдор запомнил точно: глаза. Эти желтые, неестественно яркие глаза, есть в них нечто знакомое. Таких очей Достоевскому еще не доводилось встречать ни разу, разве что у кошек или других четырёхлапых тварей, но никак не у людей. Этот шут здесь не случайно. Отец, может, и нанял его случайно, но выбор был явно подстроен. Достоевский никогда не страдал вещими снами. Никогда ему незнакомцы не снились, а если и снились, то были не такими уж и незнакомцами. По крайней мере, они были обычными людьми с непримечательной внешностью. — Мы с Вами раньше не встречались? — с хорошо спрятанной надеждой спросил Федор, держа строгое лицо. Иван, стоящий чуть позади шута, выгнул бровь, точно спрашивая у царевича причину вопроса. У конвойных же лица не дрогнули. Стоп, а для чего шута сопровождает конвой? Чтобы тот не напал на царевича? Губы незнакомца растягиваются в насмешливой улыбке, обнажая острые кончики клыков. Даже тут не по-человечески — уж больно клыки выразительные. — Нет, — он поклонился и исподлобья коснулся Фёдора каким-то особенным взглядом. Его «нет» звучало, как однозначное «да». — Как тебя звать? — царевич повысил голос. Спросил, дабы выяснить насколько «нет» шута действительно «нет». — Николай Гоголь, — сразу отозвался мужчина и преклонил колени, — отныне ваш личный шут и покорный слуга. — имя то же, что и во сне. Отрицая встречу, Николай явно бы назвал другое имя. Выходит, то было сном? Или шут просто забыл, что они встречались раннее? Достоевский запутался. Ему нужно время, чтобы подумать и разобраться в ситуации. Он бы хотел поделиться подозрениями с Ваней, но пока что сомневался, стоит ли. Хотя гувернёру Фёдор обычно рассказывал всё, даже мало значимое. Теперь же его что-то останавливает. Достоевский состроил лицо безразличное и кулаком подпёр щёку. Глаза чуть отвёл. Пальцами взмахнул: — Уведите, — вздохнул юноша. Иван, кажется, намеривался подойти, но быстро себя одёрнул и повторил конвою приказ Господина. Николая увели быстро. Тот обернулся только один раз, опять с той же клыкастой усмешкой. Нет. Клыкастая всё-таки звучит как-то грубо. В общем, усмешка у шута специфичная. Сам шут кажется специфичным. Но на то он и шут, не так ли? Но покоя не даёт внешность. Явно не местный. Из соседнего государства? Вполне возможно, что именно оттуда его привёз отец. Фёдор вздохнул и поднялся с кресла. Не время о таком размышлять — голова будет болеть, а ему ещё День рождения праздновать. Справки нужно будет навести, только позже. Сейчас есть вещи поважнее.