День за днём, неведомая болезнь Достоевского всё крепче притеплялась в организме, никак не желая его отпускать. Лекари уже на стену лезли: ни кровопускание, ни диеты, ни минералы — ничего от напасти не избавляло. Прибегали к помощи пророков и народных целителей, но всё без толку.
Царевич не имел возможности самостоятельно встать с кровати. Сразу подкашивались ноги, или руки становились ватными, так что на кровать не опереться. Есть Фёдор мог сам, но чаще содержимое тарелки оказывалось на одеяле. Иван с горем вздыхал, стоя у постели. Дел у слуги по горло. Страшное беспокойство охватывало Гончарова, когда юноша в слезах и беспамятстве постанывал, отчаянно дёргая конечностями. Такое обычно происходило по ночам. И чтобы сердце от беспокойства с ума не сходило, Иван поручил шуту Николаю каждую ночь до рассвета сидеть возле ложе царевича да менять компрессы.
Неведомая хворь знатно подкосила не только самого юношу, но и отца его. С момента болезни сына Михаил Андреевич и дня не провел без мигрени. Слишком о Фёдоре беспокоится, всё-таки он единственный, кто на этом свете из близких остался. Сидел он каждый вечер на табурете рядом с ложе сына и молитву читал, аль беседовал. Продолжалось это недолго. Вскоре мигрени усугубились, затем стали впадать в эпилептические припадки. У царя и раньше они были, припадки эпилептические, но не в таких количествах. Чуть погодя, и иммунитет правителя сошёл на нет. Некогда крепкий правитель теперь прикован к постели. Во дворце суматоха, покой покинул его окончательно. Ощущение, что Бог оставил род Достоевских.
Вновь ночь. Очередная мучительная ночь, которую Фёдор уж надеется не пережить. Вновь его трясет, все тело ломит. Невыносимо хочется пить, но язык не слушается его, и вместо просьб вырываются лишь болезненные стоны. Чем он согрешил, что великий создатель послал ему такое испытание?
Резко становится спокойно и холодно, когда мокрая тряпка сменяет собою уже нагревшуюся на горячем лбу. Вдруг царевич видит пред собою ясное небо и поле пока ещё зелёной пшеницы. Солнце чуть не достигло зенита. Прохладный летний ветерок колышет шуршащие колосья и несёт за собою запах цветов.
— Феденька, — прозвучал из-за спины звонкий девичий голос, напоминающий больше звон маленьких колокольчиков.
Достоевский оборачивается в сторону звука и видит напротив невысокую юную девушку с густой черной косой до пояса и серыми, подобно свинцу, глазами. Уже забытое, но все ещё любимое лицо. Неужели…
— Мама?.. — Не веря своим глазам, царевич трет их руками, но картинка не меняется. Перед ним попрежнему стоит девушка с любимой отцовской картины, где Михаил держит её за руку, — Это правда ты?..
Девушка улыбается, раскрыв руки для объятий, и Фёдор без колебаний льнёт к ней. Руки матери нежные и теплые, гладят его по голове и плечам.
— Ты такой взрослый, Феденька, такой красивый и умный… весь в отца, — Печально улыбнувшись, она погладила сына по щеке, смотря в глаза, — Жаль только, что я так рано покинула тебя. И братика твоего с собой унесла. Прости меня, милый.
Достоевский закрывает слезящиеся глаза, сильнее прижимаясь к матери. На момент смерти она была ненамного старше его самого, впереди было ещё немало счастливых или не очень лет. От этого становится на душе дурно.
— Вижу я, — Заговорила она, — проживешь ты долгую, счастливую жизнь, станешь хорошим правителем.
— А если я не смогу? Вдруг я не справлюсь… я ещё совсем не готов…
— Ты всё сможешь, лучик. Поборешь хворь, приручишь неприручаемое, покоришь непокоримое. Я верю в тебя и буду помогать, чем только могу. А теперь тебе пора идти, сыночек.
— Куда, мам?
— Жить долго и счастливо, милый, — Девушка оставляет нежный поцелуй на лбу сына и вдруг испаряется, словно и не было её вовсе. Следом испаряются и редкие облака, и солнце, и небо, а после и земля уходит из-под ног. Фёдор с криком проваливается в пустоту, а после просыпается. Холодный пот стекает со лба на виски, на подушке расплылось влажное пятно от компресса. Картинка пред глазами является невероятно чёткая, а — голова ясная. Неужто болезнь отступила?
Достоевский аккуратно сел на краю кровати, поставив ноги на пол. Оперевшись о грядушку рукой, он неспеша поднялся. Смог даже подойти к окну и раскрыть ставни, жмурясь от яркого света. Ему приснилась мама… наверное, стоит рассказать отцу.
Вдруг дверь в покои со скрипом отворилась, и в проёме показался Гончаров, что при виде стоящего на ногах царевича не смог скрыть изумления и радости.
— Ваше Высочество, Вы выглядите намного лучше. Неужели хворь отступила?
— Понятия не имею, Иван. Может, это затишье перед бурей? Вдруг свалюсь сейчас замертво.
— Не смейте так говорить! Не смейте!
Улыбнувшись, Достоевский хотел сказать что-то ещё, но вдруг в глазах потемнело, а ноги стали ватными. Если б не Гончаров, царевич уже разбил бы голову о каменный пол.
— Ох… наслали Вы на себя беду своими шутками, Ваше Высочество. Негоже так шутить… — Не унимаясь причитал гувернёр, укладывая царевича обратно на ложе, — Кстати говоря о шутках… где Николай? Я поручил ему следить за Вашим состоянием, а он бродит неизвестно где, эдакий мерзавец!
За дверью торопливо зацокали каблуки. Дверь с толчком отворилась, и в помещение ввалился шут с тазом воды и испариной на лбу. Не переведя дыхание, он метнулся к кровати и с глухим звоном уронил таз на тумбу, отчего подпрыгнула пара капель и едва не достигла ложе.
— Николай, нельзя быть поаккуратнее? — Иван недовольно нахмурился, обмакивая влажное полотенце в студёной воде и прикладывая его ко лбу Фёдора, — Лежите, Ваше Высочество, лежите, — Он слегка надавил на грудь царевича, уже было порывавшегося привстать, — Вы ещё не окрепли.
Гоголь выгнул бровь и прищурился. Красные после бега по лестнице щёки сменили оттенок на более бледный, но грудь продолжала вздыматься.
— Господину лучше? — Он наклонился ближе к постели.
— Слава Господу, да. — Гончаров позволил себе облегчённо улыбнуться впервые после этих тяжёлых месяцев непрерывной тревоги. — Его Высочество определённо идёт на поправку. — Он подоткнул одеяло юноше. Тот, опустив чёрные ресницы, задумчиво буравил стену.
— Я так рад, — Николай чуть преклонил голову и устало опустился на табурет, — я так рад, — Повторил он слегка хрипя.
— Николай, если Фёдору Михайловичу стало лучше, это не означает, что теперь ты можешь за ним не следить, — Голос гувернёра зазвучал строго — Наблюдай за Господином, а я схожу к Михаилу Андреевичу.
— Я отошел на пять чёртовых минут, — Рыкнул Гоголь, потупив на Ивана уставший и одновременно с тем раздражённый взгляд, — за столь короткое время моего отсутствия с ним бы ничего не случилось.
— Его Высочество чуть не упал и не разбил себе голову, а ты… хотя, впрочем, я зря распинаюсь. Ты ведь всего лишь шут.
Мужчины говорили крайне шумно, из-за чего голова у царевича словно раскалывалась. Краем глаза он уловил движение желваков на лице беса. Тот все ещё не отдышится, что очень странно для его расы. Чем он таким занимался, что до сих пор не может прийти в норму?
— А ты только положением своим кичиться можешь? На большее не хватает ума? — Голос Николая лился подобно яду, хотя и слова не самые обидные из тех, которые мог выбрать бес.
Из-за накаляющегося в комнате напряжения стало душно, спор становился все громче, но резко затих, стоило лишь тихому болезненному стону пронестись по комнате.
— Ваше Высочество, что-то болит? — Иван в ту же секунду оказался у царского ложе.
— Голова…
Гончаров с шутом вмиг затихли, прожигая взглядом дыры друг в друге. Гувернёр Фёдора был слишком уж высокомерным. Наверняка он дрожал бы от страха, если б знал, кто на самом деле перед ним, чего допустить никак нельзя.
— Вы, кажись, собрались идти к Его Величеству, так чего не идете? — Вполголоса спросил Гоголь, — Принесите ему добрую весть, авось поправится.
— Да, я уже иду, — Иван в тот же миг удалился прочь, при этом громко хлопнув дверью.
Фёдор сразу раскрыл глаза, посмотрев на беса вполне осознанно и бодро.
— Разорались тут, как две бабы на базаре… — царевич приподнялся, опираясь спиной на подушку.
— Ах вот как… Вы притворились, — Блондин ухмыльнулся, — умно. Я даже поверил. Как Вы себя чувствуете, Ваше Высочество?
— Вполне себе сносно. Голова немного побаливает да слабость в ногах. Ещё есть хочется.
— Ох… сейчас принесу.
Шут вихрем метнулся к выходу из покоев и, судя по женскому вскрику, столкнулся со служанкой. Через пять минут неразборчивого бубнежа, Николай вернулся в комнату.
— Сейчас принесут. Сами есть сможете? — Он опустился на табурет подле кровати.
— Конечно смогу, я не немощь, которая не в состоянии ложку удержать, — брюнет поднял мелко дрожащие руки ладонями вверх и посмотрел на них. Может… нет! Ни за что! Он не позволит кормить себя с ложки!
— Ваше Высочество, — Николай с жалостью взглянул на ладони Фёдора — Вы ведь понимаете, что Вам незачем меня смущаться?
— Николай, я сказал тебе, что справлюсь сам! — Достоевский отвернул голову, опустив глаза вниз. Стыдно показывать слабость.
— Как знаете, — Безуспешной кажется попытка навязать свою помощь царевичу, пока он сам о ней не попросит. Гоголь вздохнул и задержал взгляд на юноше, после чего обратил внимание на стопку книг, лежащую на столе, — Господин, хотите, я Вам почитаю, пока служанка не принесла кушанья?
— Николай, — Фёдор такого предложения явно не ожидал, и оттого, не размышляя, он уже собирался отказаться, но вдруг задумался: пока Иван не вернулся, Гоголь обязан находиться рядом, а это время препровождения, вероятно, теперь будет несколько неловким. Лучше занять время чтением, чем неловким молчанием. — Хорошо.
Шута словно посетил прилив энергии, и он тотчас выпрямился с неясно что обозначающей улыбкой, подлетел к столу, стал торопливо изучать книги. Большая часть была посвящена наукам, но среди них затесался один роман, который теперь находился в руках мужчины. Правителям романы читать не полагается. Видимо, Достоевский стащил его из библиотеки.
— Ну-с, начнём, — воодушевлённо протянул Николай, возвращаясь на табурет. Бережно раскрыв книгу, он приступил к чтению.
Достоевский укутался в одеяло и сфокусировался на голосе Николая.
История не заинтриговала с первой страницы, но то, как Гоголь менял интонацию, шепча или наоборот повышая голос, не позволяло царевичу погрузиться в собственные мысли. Голос обволакивал, и Фёдор словно в нём расплывался, потихоньку погружаясь в дремоту.
Покой прервала прокашлявшаяся служанка, неизвестно когда появившаяся в покоях. Николай, похоже, тоже её не заметил, оттого его голос дрогнул. Он захлопнул книгу и вскочил со стула, забрал у женщины поднос и стал выдворять из комнаты, параллельно осыпая благодарностями.
Достоевский чуть приподнялся, принимая положение сидя.
— Вот и обед прибыл, Ваше Высочество. — На подносе стоял бульон, к которому прилагался чёрный хлеб, — Позвольте, я присяду, — Гоголь уместился на крае кровати и с особой осторожностью поставил поднос на колени юноше. — Приятного аппетита.
— Благодарю, — буркнул Достоевский. Его руки, спрятанные под одеялом, не унимались и мелко потрясывались. Ну, будь что будет. Юноша сделал глубокий вздох, надеясь, что это усмирит конечности. Он зачерпнул совсем немного супа и медленно поднёс ложку к губам. Суп своей цели не достиг и оказался на ночной рубашке царевича. — Чёрт, — царевич стыдливо сдал губы и порозовел.
— Ваше Высочество… — Едва начала Гоголь, как был грубо перебит.
— Я сам! — Фёдор вновь зачерпнул бульон, и тот вновь оказался на ночном одеянии царевича.
— Ну это не дело, — про себя прошептал шут, — Ваше Высочество, Вы ведёте себя, как маленький ребёнок. — Ловким движением он выхватил ложку из дрожащих пальцев — Вместо того, чтобы продолжать кормить свою одежду бульоном, позвольте мне накормить вас.
— Нет! — Царевич выставил перед собой руку, словно не подпуская к себе, — это унизительно!
Гоголь тяжело вздохнул, смотря на Фёдора, как на капризного ребёнка. Вдруг Достоевский ощущает на своих руках нечто шершавое и тёплое, что вдруг одним резким движением прижало обе конечности к телу и плотно обвилось вокруг него подобно плющу. Он смотрит вниз и понимает, что в движениях его ограничивает ничто иное, как бесов хвост. Тонкий и тёмный, почти чёрный с мелкими чешуйками, после которых кожу под рубашкой неприятно пекло.
— Теперь-то другое дело, — Николай самодовольно улыбнулся, поднося ложку ко рту царевича, — Ваше Высочество, будьте так любезны, откройте свой ротик.
Фёдор гордо отвернулся, хмуря густые брови, однако, неприятное чувство пустоты в животе не позволяет ему и дальше ворочаться. Приходится перешагнуть через себя и повернуться, послушно открыв рот. Горячеватый бульон приятно обжёг рот и горло. Есть хочется настолько сильно, что Достоевский уже и забыл, что его руки неслабо удерживает хвост нечисти.
Вдруг дверь со скрипом отворилась. Иван прошел в комнату. Увидев, как этот самый хвост удерживает царевича, он схватился за сердце и, охнув, упал без чувств. По комнате пронёсся смешок.
— Хах, такой трус, а сколько чести к себе требует. Ваше Высочество, к чему Вам такой слуга?
***
Иван открывает глаза, пусть и не с первой попытки. Картинка мутная, но даже так он различает в цветных пятнах Его Высочество, шута и лекаря.
— Очнулся наконец, — Наигранно облегчённо вздохнул Николай, — Я уж было подумал, что ты помер.
— Не дождёшься… — Иван вполне удачно смог сесть, от чего компресс упал с его лба на бёдра, намочив собою ткань брюк, — что произошло со мной?
— Переутомление, Иван Александрович, — Подал голос лекарь, с годами поседевший, — не отдыхаете ведь совсем, ночами не спите, вот и обмороки.
Только сейчас Гончаров обнаружил, что лежит он на царском ложе. Сразу же поднявшись, Иван вновь чуть не свалился от головокружения, но его придержал шут. Брезгливо отряхнув себя от касаний Николая, гувернёр смерил его изучающим взглядом, прежде чем обратиться к лекарю.
— А от этого могут быть галлюцинации?
— Конечно.
— Теперь-то понятно, чего ты в последнее время сам не свой, — Улыбнулся Гоголь, смотря на оного, — тебя словно бес попутал.
Красноречивый взгляд Ивана, направленный в сторону шута, невозможно описать словами. В нём читался страх с насмешкой, интерес с отвращением, ненависть и сомнение. Столько всего в светлых, почти белых глазах.
— Да… верно подмечено, — задумчиво протянул Гончаров, — первая умная мысль от тебя за все время твоего пребывания тут, Николай, — ьоясь попасть под горячую руку, лекарь поспешил покинуть царские покои.
— Ну, в отличии от тебя, я хотя бы один раз умом блеснул.
Только Иван открыл рот, собравшись ответить грубияну, как послышался звонкий хлопок.
— Тихо. У меня сейчас опять голова разболится из-за вас двоих, — Фёдор потёр между собой зудящие от шлепка ладони, — Иван… ты был у отца? Как он?
— Дело плохо, Ваше Высочество. Его Величество слёг, давит в себе слезы боли, не желая показывать себя таким. По ночам бредит о покойных жене и сыне, о Вас. Думаю, будет неплохо, если Вы его навестите.
Достоевский тяжело вздохнул, нахмурив брови. Страшно за отца. Что с ним стряслось? Излечимо ли это? А вдруг он… ох, об этом лучше не думать.
— Я тебя понял, Иван. Можешь быть свободен, если хорошо чувствуешь себя.
Гувернёр, кивнув, пошел на выход, но замер в проёме.
— Я чуть не забыл… Ваше Высочество, Вы ведь помните Агату?
***
Агата Кристи — наглая и мстительная истеричка. Ох, как Фёдор её не любил!
Познакомились они давно, на предрождественской ярмарке в жуткий снегопад, тогда Достоевскому едва исполнилось семь лет.
Они с Иваном уже готовились уезжать, ибо метель набирала обороты, но не тут-то было. Из толпы выплыл крепкий мужчина в тулупе и в фамильярной манере начал диалог с Гончаровым. Как оказалась, это князь Кристи, закадычный друг гувернёра. Достоевский взрослым не мешал. Он стоял рядом со слугой и, пока тот не замечал, облизывал леденец. Однако внезапный снежок сокрушительно выбил сладость из рук. Вмиг разозлившийся царевич стал озираться по сторонам. Из-за спины князя выглядывала улыбающаяся девочка с красными щеками. Поняв, что её обнаружили, она наклонилась, чтобы слепить ещё один снежок, и уже собралась вновь атаковать. Но Фёдор её опередил и случайно вмазал ей прямо в нос. Девочка осознала, что произошло, только когда почувствовала боль. И моментально зарыдала. Достоевский, конечно, сам такого не ожидал, потому растерялся. Диалог взрослых резко оборвался. Иван заставил царевича извиняться перед княжной, после чего господин Кристи быстро увёл не унимающуюся дочь. По приезде во дворец Гончаров провёл с мальчиком воспитательную беседу, и случай этот, казалось, забылся. Пока они, чуть повзрослев, не встретились на балу.
Княжна, незаметно для всех, оттоптала ему ноги, при том мило улыбаясь. А после танцев нажаловалась на Достоевского своей гувернантке, назвав его грубым и нетактичным. Гувернантка Агаты пожаловалась Ивану на его воспитанника. Царевича вновь ожидала воспитательная беседа. С тех пор началась их вражда.
***
Комнату обнимает кромешная тьма. Чиркает огниво — и загорается свеча. Скулы Агаты становятся неестественно острыми, а локоны становится рыжими. Четверо молоденьких девочек снимают с себя серьги и кладут в блюдце возле ломтика хлеба.
— Госпожа, Вам тоже нужно, — шепчет одна на ухо Кристи.
Агата недоверчиво стягивает с пальца кольцо. Кладёт в блюдце, которое накрывается платком.
Переглянувшись, девушки хором запели. Самая старшая трясёт блюдце. Монотонный свист ветра теряется в женских голосах.
Первая песня спета — все получили по кусочку хлеба.
Вторая спета, предвещающая болезнь, — из блюдца вынимается серьга. Девушка, что помоложе остальных, ахает и прикусывает губу.
Третья спета, предвещающая богатого жениха, — из блюдца вынимается поржавевшая серьга. Девушка, с родинкой на щеке, улыбается.
Четвертая спета, предвещающая отсутствие свадьбы в грядущем году, — вынимается поломанная серьга. Худощавая девушка качает головой.
Пятая спета, предвещающая свадьбу, — из блюдца достается новенькая серьга. Девушка, что трясла блюдце, облегчённо выдыхает.
Поется шестая песня.
«Кому вынется, тому сбудется» — свеча дрогнула. Из блюдца вынимается колечко. Девушки уставились на Агату. Та, нахмурившись, забрала свой украшение.
— На несчастье, — шепотом пояснила худощавая.
Агата с минуту молчала, а потом резко выпрямилась.
— Бред это всё, — отмахнулась она. — Зря я согласилась с вами гадать, — она раздёрнула бордовые шторы, отчего вечерний свет ударил в глаза. — Идите, идите! Не поздоровится ни вам, ни мне, если моя гувернантка обнаружит вас всех в моих покоях. И унесите весь этот хлам, — махнула Агата.
Девушки тотчас схватили предметы для гадания и разбежались.
Настроение Кристи заметно ухудшилось. Она плавно опустилась на софу и потёрла виски. В магию она не верила, однако предсказание пугало.
Беспокойство нарушил дверной стук. Вошла дама в возрасте. Гувернантка.
— Госпожа Агата, спешу Вас обрадовать…
