Бес

Минул месяц с тех пор. Дочери Гончарова исполнилось четырнадцать, и Фёдор решил подарить ей своё личное имение в безопасном районе. Так же приставил к ней два десятка проверенной стражи. По её просьбе, вещи и мебель из каморки во дворце, в котором жил сначала Иван, а потом она сама, слуги перевезли в имение. С тех пор Фёдор периодически пишет письма Гончаровой, а она — ему. В своём последнем письме она рассказывала о своих соседках — милых тётушках. Однако, если первая таковой и является, то вторая — та ещё змея, о чём гласит третий абзац письма: «Моя соседка, что слева живёт, собиралась утопить свою кошку. Так ещё за что? За то, что она не ловит мышей. Кошка настолько истощена, что даже за длинной шерстью можно видеть её рёбра. В таком состоянии сил на ловлю мышей точно не будет. Так вот, пока соседка не видела, я кошечку подманила кусочком хлеба (а ведь большинство кошек даже мясом не задобрить, Вы только представьте, насколько голодна она была) и спрятала под тулуп. Она даже не сопротивлялась. То ли сил не было, то ли желания. Итог из всего этого таков: отныне я живу не одна, а с прелестной рыжевласой женщиной по имени Машенька. Увы, не смогла придумать для кошечки иного имени. Она невероятно ласковая, порой будит меня ночью для того, чтоб я её гладила. Не понимаю, как можно было даже думать об убийстве этого прекрасного создания?» Далее Гончарова поделилась своими успехами в учении игре на скрипке и пении. Учителей ей подослал Фёдор, так как знал, что она очень хотела обучаться всему этому. В своём же ответном письме Достоевский пожелал ей удачи в обучении и вложил в конверт достаточно крупную сумму денег. Может, купит себе модные красные сапожки или платок. Отдав письмо гонцу, Фёдор решил проведать отца. За всё время болезни Михаил не позволял охране пропускать сына в его покои. Мало ли, вдруг заразится. Да и не хотелось представать перед своим отпрыском в таком состоянии. Перед помолвкой Фёдора самочувствие Михаила значительно улучшилось. Он спокойно передвигался по дворцу на ногах, помогал с приготовлениями к торжеству и выспрашивал у сына обо всём, что он пропустил. И всё же, врачи не позволяли ему подолгу быть на ногах, так что он за это время даже не узнал о том, что случилось с Иваном. И вот сейчас, едва Достоевский подошёл к покоям, как двери отцовских покоев отворились, и из них вышло несколько лекарей. Неужели снова? Достоевский резко отпрянул в сторону, давая проход уставшим мужчинам. Они, кажется, будто его совсем не заметили. Или сделали вид, что не заметили. Среди них был один иностранец, который бегло глянул на юношу. Лекари молчали, все до единого. Плохой знак. Фёдор нахмурился и быстро вбежал в комнату царя. Тот вновь лежит в кровати, зарытый в одеяле. Всякий раз, когда Достоевский заходил сюда, казалось, точно он снова мальчишка. Будто время в этом помещении замерло, хотя и наведывался он к отцу не часто. В покоях отца обычно пахнет пергаментом и пылью, но теперь нос ловит только нашатырный спирт и запах старости. Стол, который раньше занимали горы бумаг и книг, точно облысел. По нему были разбросаны мази и микстуры. Центр стола занимал небольшой чугунный таз, через бортик которого был перекинут бордовый лоскуток ткани. Похоже, он служит компрессом. Достоевский, глядя на обстановку комнаты, изо всех сил пытался внушить себе, что отец идёт на поправку, что все эти лекарства ему помогают. Мысли о самообмане он душил сразу. — Отец, здравствуй, — тихо проговорил брюнет, усаживаясь на край отцовского ложе. Михаил, кажется, стареет всё сильнее с каждым днём: на голове всё больше седых волос, на лице — глубоких морщин, — я видел лекарей… — Фёдор вспоминает те серьезные лица, минутой назад вышедшие из покоев. — Ох, Феденька, опять я прихворал. В этот раз ощущения похуже, чем тогда, — отец печально улыбнулся. Уголки его губ мелко подрагивали, как и пальцы, которые он скрывает под ладонью. — Какие прогнозы? — Достоевский подался ближе к отцу. Смотреть на папу в таком состоянии просто невыносимо, от этого юноша сжимает челюсть и обеспокоенно ждёт ответа. — Сказали, что это уже конец. Не выкарабкаюсь в силу возраста. Давно уж пора. — Фёдор совсем не понимал, почему отец говорит об этом, словно о пустяке. Достоевскому становилось тревожно. — Пап, — Фёдор укоризненно посмотрел на отца, взяв его руку в свою, — не говори такого, тебе ещё жить и жить. — А что? Это лишь факты. С каждым днём моё состояние будет лишь ухудшаться, пока я не умру в мучительной агонии. Тон царя был настолько будничным, что казалось, будто он говорил о погоде. Фёдор зажмурился, сдерживая поток слёз. — Ты чего, дитятко моё? Даже не смей плакать из-за этого, — дрожащей рукой Михаил сжал руку сына, — плакать будешь тогда, когда моё тело перекарёжит в предсмертных судорогах, а сейчас вытри слёзы и улыбнись. Царевич всхлипнул, накрыв рот рукой. Нет. Нет-нет-нет, только не он… только не папа… нет… Фёдор не переживёт ещё одну смерть. Пьяный кучер, Агата, Иван, а теперь и папа — их всех жизнь решила отправить на покой. Почему всё выглядит так, будто над ним потешается судьба? — Я не хочу, чтоб ты видел меня таким, Фёдор, — продолжил царь. — Я хочу запомниться тебе тем сильным и храбрым папой, которому всё было по плечу. Жаль только, что я слишком поздно одумался… у меня к тебе будет просьба. Смахнув слёзы, Достоевский вопросительно посмотрел на отца. Бледная кожа контрастировала со старой и морщинистой ладонью, в которую вцепился царевич, будто предотвращая неожиданный побег. — Убей меня. Глаза округлились от шока, пока в голове крутились сказанные отцом слова. Достоевский судорожно пытался найти в них шутку, усмешку, да что угодно, только не заложенный смысл. Убить? Снова?! Еще и папу! — Что? Нет! Ты с ума сошел? — Фёдор подскочил с отцовского ложе, злобно смотря на него. — Да как ты можешь вообще просить меня о таком?! — Я знал, что ты это скажешь, — тяжело вздохнул Михаил, повернув голову к окну. Серые тучи сгущались над дворцом, а тяжёлые крупные капли с громким стуком врезались в стекло. — Я понимаю, что убить своего отца — это… это ужасно, еще и сделать самого себя убийцей и круглой сиротой… наверное, я настоящий эгоист, сынок. — Да не в этом дело ведь, отец, — царевич вернулся на край кровати, сжав руку родителя в своей. Несколькими годами ранее эта рука казалась просто огромной, а сейчас… сейчас движение каждой жилки можно разглядеть под кожей, каждый сустав — настолько Михаила истощила эта проклятая хворь. — Как я тебя убью? Ты же отец мой. Ты старался проводить со мной много времени даже тогда, когда назревали конфликты и войны, ты ставил под угрозу себя и своё правление страной, и всё это ради меня… конечно, я ещё не могу простить тебя за то отношение ко мне после смерти матушки, но тебя ведь тоже можно понять: ты лишился человека, с котором прожил долгие пятнадцать с лишним лет. Я просто не могу это сделать, пойми меня, — голос стал тихим и сиплым от подступающих рыданий. Федор определённо точно знает то, что он убьёт отца. — Я всё понимаю. Просто не могу смириться с тем, что я это я, прикованный к матрасу, не в силах даже ложки удержать. А ведь раньше… раньше-то каким я был… я не могу это принять. Хочу, чтоб ты не знавал меня такого немощного и беспомощного. Прошу, помоги мне. Я не могу так больше жить. Пожалуйста. Младший Достоевский подорвался с места, убегая прочь. Глаза застилает солёная пелена, а сердце стучит, как у кролика. Нет-нет-нет. Нет! Он не убьёт отца, ни за что! Даже несмотря на то, что искренне жаль, что тому придётся проходить через такие мучения… нет. Достоевский уже убивал. Первая смерть до сих ночами мелькает перед глазами. Тот человек достойно заслужил для себя грязную смерть в конюшне. Но, тем не менее, Фёдор отчётливо её помнит. Помнит, как заносил нож, помнит, как вытаскивал его из уже мёртвого тела. Что уж говорить об Иване, бесплотный силуэт которого порой наблюдает за ним из угла комнаты. От воспоминаний об Иване наворачиваются слёзы. Что же с Фёдором случится после смерти отца? Хочется залезть в петлю. Несколько часов прошли в слезах и рыданиях на полу у камина, другие же часы — в рассуждениях и взвешиваниях всех «за» и «против» у раскрытого окна. Только Николай изредка отвлекал стуком в дверь с предложением почаёвничать, на что каждый раз получал отказ. Аппетит пропал. Фёдор поглощает мысли, а мысли — его. Если и убивать отца, то только тогда, когда он спит.

***

Ночь опрокинула тёмные краски на небо, подняла свистящий ветер. На подоконнике расселась чёрная кошка, которая ранее самым наглым образом наблюдала за переодевающимся царевичем. Та смотрела своими жёлтыми глазищами прямо в душу Фёдора, молящегося у красного угла. Очи её, словно светились пламенем, прожигая дыру в тонкой спине царевича. Кошка настолько наглая, что не ушла, даже когда встретилась взглядом с глазами Достоевского. Тот подошёл к окну, подробно её рассматривая: ни единой шерстинки, имеющей какой-либо цвет, кроме глубокого чёрного. Ведьмы таких кошек очень любят, однако в более непривычном нам плане: одна из костей идеально чёрной кошки способна зрительно испарить твоё тело. Если говорить проще, — сделать невидимым. Удивительно, как это создание еще не булькает в ведьминском котле над разноцветным костром. Чёрные кошки являются символом неудач лишь из-за факта своего существования. Фёдор же наоборот верит, что они приносят счастье. Интересно, если он погладит эту животину, его судьба как-то поменяется? А вдруг он тут же упадёт замертво? Или отец выздоровет? Страшно, конечно, после всего, что говорят об этом звере. Кошки всегда восхищали Фёдора своей независимостью: ходят, где хотят, спят, где хотят, шипят, на кого хотят. Кошки самодостаточные и грациозные. Заслужить их доверие отнюдь не просто. Если кошка даёт себя гладить — это не значит, что она доверяет тому, кто её гладит. Они не постесняются поцарапать того, кто им мешает. Они не отягощены верностью, как, например, собаки к своему хозяину. И глаза у них донельзя разумные, цепляющие. Не зря их почитают на Ближнем Востоке. Аккуратно протянув руку к кошке, Достоевский зажмурился, еще не касаясь её, и чуть не закричал, когда почувствовал под пальцами мягкую шерсть. Открыв глаза, Фёдор стал с опаской наблюдать за изголодавшейся по ласкам кошке, которая старалась всем телом одновременно потереться о руку царевича. Она громко мурчала, блаженно прикрыв огромные глаза. И как такое чудо может принести неудачу? — Красивая, — улыбнулся Фёдор, на секунду забыв о своих переживаниях, — и почему тебя прозвали вестником всего наихудшего? Второй рукой Фёдор стал почухивать пушистую шею, пока кошка задирала голову, подставляясь под приятные действия царевича. И вправду ведь очень красивая. И холёная, видно, что не голодает. — Я должен убить своего отца… — не зная зачем, начал брюнет, не прекращая поглаживать кошку. — Но… как? Как я это сделаю? Ладно, если с этим я уж смирился, то способ убийства меня волнует больше. Не хочу уродовать тело отца ножевыми или следами от пальцев… хочется сделать всё так, будто он умер естественной смертью… но как это сделать? — глупо ожидать от кошки ответа, хотя, наверное, поэтому Фёдор ей это рассказывает. Всё-таки что-то подсказывает, что слова его не окажутся не замеченными. Со звонким «мур» кошка спрыгнула с подоконника прямо на кровать, запустив когти в атласную подушку. Неминуемые затяжки тут же ее исполосили, пока зверюга внаглую точила когти о предмет царского удобства. Она… подсказывает? — Да ну… нет, быть того не может, — сам себе зашептал Фёдор, аккуратно подняв кошку с подушки и опустив на пол, — не можешь же ты меня понимать, а уж тем более подсказать способ убийства… это ведь просто совпадение, да? Обернувшись на место, где предположительно должна была находиться «вестница неудач», Достоевский её не увидел. Подойдя к окну, он заметил маленькое чёрное пятно, уходящее вглубь домов. Понимает или нет — неважно. Способ-то очень удачный. Лишь бы отец спал…

***

Крадясь босиком по тёмному коридору, Фёдор сжимал в руках свою подушку, воровато оглядываясь по сторонам. Стражи нигде нет, как ни странно. Глаза уже привыкли к темноте, различая повороты и даже силуэты предков, изображенных на громадных полотнах. Идти он решил без лампы, дабы не привлечь к себе ненужного внимания. По началу он вообще сомневался, что дойдет до отцовских покоев, не впечатавшись лбом в какую-нибудь стену. Всё казалось совсем нереальным, будто во сне, но точно не наяву. Достоевский хочет верить, что вот-вот проснётся, но холодный пол под босыми пальцами и тревожные мысли убеждают царевича в реальности происходящего. Надежда умирает последней, и Достоевский надеется, что не дойдёт до покоев отца. Или, что войдя, он обнаружит папу полностью здоровым, и заживут они, как раньше. Он крепко вцепился в эту мысль, как в единственное спасение от того, чтобы прямо сейчас не сойти с ума. Ощущение такое, будто не он несёт смерть, а смерть поджидает его. А так как он об этой смерти осведомлен, она кажется ему несбыточной. Чем ближе он подбирался к комнате отца, тем больше его окутывало какое-то сладкое спокойствие. Что-то на грани истерики и блаженства. Воздух сделался приторно сахарным, а холодные руки онемели в горячем поту. Его чувства снова перевернулись с ног на голову. Дверь в покои, почему-то, слегка приоткрыта, словно Фёдора там ждут. Лунный свет освещает спящего Михаила, что даже не поменял своего положения с тех пор, как они в крайний раз виделись. Настолько больно двигаться или нет сил? Впрочем… неважно. Из груди царя слышны страшные хрипы, переходящие в тихий свист на выдохе. Его прежде тёмная, почти чёрная борода ныне отливала серебром седины. Михаил вдруг резко стал таким… старым? Фёдор почти никогда не задумывался о том, что его отец может стареть, ведь никаких изменений он не замечал ещё с детства. А сейчас… так больно видеть исцелованное Смертью лицо. Еще больнее, прижимая к себе подушку, стоять над единственным важным в этой жизни человеком. Ноги дрожат, словно царевичу пришлось оббежать всё государство от и до, они словно ватные. Перед глазами всё плывёт из-за солёной пелены слёз. Чёткие границы размываются, словно неподсохшие чернила от воды. Голова загудела давящей болью в висках. Всё то сладкое наваждение смылось, не оставив и следа. — Не могу… не могу… — словно в бреду зашептал Фёдор, роняя подушку и отступая назад. Отступал он до тех пор, пока поясницей не наткнулся на подоконник. Позади окно, спереди — взгляд тёмных глаз, почти таких же, как у самого Фёдора. Зрачки отца, словно потеряли форму и потихоньку расплывались, впадая в выцветшую радужку. — Я ждал тебя, сынок, — сухие бледные губы растягиваются в полуулыбке, наблюдая за стекающими по щекам Фёдора слезами, — ну, не плачь. Не из-за чего ведь. — рука отца задрожала, восставая из плена одеяла. Он будто хотел коснуться щеки сына. Но ладонь рухнула на постель. — Конечно, тебе легко говорить, — брюнет утёр слёзы рукавом, делая глубокий вдох. И что ему теперь делать? От взгляда на отца слёзы потекли скорее и обильнее. Он коснулся дряхлой ладони отца. — За что ты так со мной? — кончиками пальцев Фёдор обвил запястье царя и потянул его к своей щеке. — Прости, Феденька, — отец пошевелил кончиками пальцев, осторожно касаясь лица сына. Светлые воспоминания из молодости промелькнули перед глазами Михаила Андреевича, и Фёдор вспомнился ему совсем новорождённым младенцем, глупым и несмышлёным. — Не могу я так больше. Душа моя, словно к небу тянется, да улететь не может. — отец на секунду затих — Ты не бойся, после моей смерти один не останешься. У тебя есть Иван, который сможет о тебе позаботиться даже лучше, чем я когда-либо. — П-Пап… — голос Достоевского повысился и резко дрогнул. Он быстро задышал ртом, а руки заколотились в дрожи. Фёдор не может и звука выдавить, ибо ком в горле встал. Он не заметил, как сжал запястье отца. — Папа… — надломлено проскрежетал царевич. Упоминание неосведомлённым отцом мёртвого Ивана его окончательно добило. — Спаси меня, — кустистые брови отца опустились. Было трудно смотреть на плачущего сына. Кожа Михаила Андреевича почти потеряла чувствительность, поэтому он и предположить не мог, что сейчас по его щеке скатывается слеза. — Подари мне покой, сыночек. У Фёдора задрожали колени и закружилась голова. Он всхлипывает и поднимает подушку над лицом отца. Запоминает старческие черты, уставшее выражение лица. Достоевский не может на это смотреть. Особенно на отцовскую слезу. — Я люблю тебя, сынок, — прошептал отец и опустил веки. — Давай. С несдерживаемой истерикой Достоевский накрыл подушкой морщинистое лицо старика. Слёзы дождём падали на ткань, пока он прижимал подушку сильнее, перенося на руки вес тела. Грудь отца резко приподнялась, а плечи дёрнулись, после чего тот замер. Фёдор уставился в одну точку. Глаза лезли из орбит. Он отскочил от кровати, в страхе прижимаясь спиной к подоконнику. — Папа… — прошептал он в ужасе. Достоевский отшатнулся, оставив подушку на том же месте. Он действительно это сделал? Он правда убил отца? Зажмурившись, Фёдор потер глаза руками в надежде, что всё это окажется дурным сном, и сейчас он проснётся в объятиях матери, наблюдающей за тем, как в руках Михаила примитивной формы полено преобретает очертания лошадей и медведей, коими потом можно играть на большой родительской кровати, на громадном столе в столой, да и вообще везде. Однако Фёдор не просыпается даже после того, как несколько раз ущипнул себя, ударил по лицу и прокусил до крови кожу между указательным и большим пальцами левой руки. Бордовая жидкость медленно стала стекать по изгибам угловатой костлявой кисти, огибая ее браслетом. Комната погрязла в вони железа, страхе, отчаяньи. Ноги сами уносят его прочь. Прочь от злополучных отцовских покоев, прочь от этого мира и испытаний божьих. Хватит с него, хватит! Вдруг Фёдор впечатывается лицом в широкое чужое тело, облачённое в чёрно-белый комплект шутовких одежд. — Ваше Высочество, что Вы делаете здесь среди ночи, да еще и босиком? Вы… Вы плачете? Отчего же? Достоевский осмотрелся: он находится лишь в метре от той комнаты, хотя ему казалось, что бежит он достаточно долго. Слёзы новым потоком вырываются из глаз. — Тише… что же Вы так… — Гоголь ласково прижал к себе царевича, накрыв спину того широкими рукавами. — Успокойтесь, всё хорошо… — Ничего не хорошо, Коля. — Брюнет утёр слёзы, дрожаще выдохнув. — Все хуже некуда… и зачем я с тобой повёлся?! Это из-за тебя всё происходит! Пока ты не появился в этом дворце, всё было хорошо! Николай немигающим взглядом смотрел на Фёдора, не понимая, в чем он уже провинился. Твёрдый костлявый кулак царевича с удивительной для его худобы силой впечатывается в плечо, заставив охнуть от боли. — Проваливай! Возвращайся в преисподню! С меня довольно твоих зверских потех и игрищ! — Слёзы, словно застыли на и без того больших округлившихся глазах. Грудь тяжело вздымалась и опускалась. — Фёдор, объясни, что происходит? — Игнорируя боль в плече, Гоголь взял царевича за руку, — я не понимаю… Он сразу замолкает, заметив приоткрытую дверь царских покоев. Сделав пару широких для Фёдора, но средних для себя шагов, Николай увидел. Забрав из комнаты подушку, он вышел обратно в коридор и повёл Фёдора подальше отсюда, но тот, ни живой ни мёртвый, не осилил запоминание дороги от отцовской спальни в свою. Также он не запомнил, как бился в истерике, кричал и клял весь мир и то, на чём он стоит, как мочил рубашку Гоголя своими слезами и кровью с руки. Слова изо рта лились, подобно весеннему ручейку, омывающему крутые скалы. Фёдор высказал всё, что нависает над его душой тяжким грузом, и вмиг стало легче. Быть может, это бесовские чары? Взгляд упал на лежащую на краю ложе чёрно-белую жилетку, снятую Гоголем ранее, и водружающуюся на ней небольшую шляпку с чёрной «короной», обрамляющей корень тульев. Николай всё это время не переставал молча гладить спину и плечи, перебирать тёмные, смоляные пряди волос между пальцами. — Ты поступил правильно, исполнив его последнюю волю, — вполголоса утешал Фёдора шут. — Ты помог ему обрести долгожданный покой. — Однако, я не Бог, чтобы распоряжаться чужими жизнями… — Не думай об этом. И вообще, чего ты так к Богу привязался? Думаешь, если б люди были ему так важны, он бы позволил всему этому свершиться? Достоевский задумался. А ведь действительно… — Нет. — Ну вот. Так что не беспокойся из-за этого, делай всё, что душе вздумается. Он не имеет права тебя карать. — Всё, что вздумается, говоришь? — Гоголь кивнул, и Федор, лежащий до этого головой на его груди, приподнялся на локтях, нависая над лицом блондина. — Тогда… поможешь мне забыть это?