Мангуст и Шторм

      Говорят, человек привыкает ко всему, но Ральф никак не мог привыкнуть умирать.       Говорят, делать что-то во второй или третий раз уже не так страшно, как в первый, но в первый раз он даже не успел осознать, что происходит, и как следует испугаться, в отличие от второго, третьего и четвёртого раза. Четыре раза — вот сколько он умирал.       Возможно, доктора проводили над ним эксперименты во имя науки. Во имя чего-то доброго и хорошего. Возможно, они хотели сделать великое открытие. Если б они поговорили с ним и всё объяснили, то он, возможно, даже не был бы против, хоть и попросил бы найти менее мучительный способ, чем утопление. Но с ним не говорили. Его не звали по имени и не обращались к нему, как будто он был лабораторной крысой. Говорили: субъект. Субъект демонстрирует сверхъестественную выносливость, субъект в ажитации, субъект демонстрирует агрессию…       Он и впрямь продемонстрировал агрессию, когда понял, что доктор с седой бородкой — вовсе не его спаситель, и надо бежать. Он исследовал свою крошечную палату, но окно было забрано решёткой, а другого выхода не нашлось, поэтому Ральф попытался выбить дверь. На шум прибежали санитары в синих комбинезонах и кто-то в белом халате. Санитары стали хватать его, белый халат готовил шприц. Он вырвался из рук синих комбинезонов, он сломал шприц, он разбрасывал всех, кто пытался его удержать, как большой пёс разбрасывает мелких шавок. Он выбежал в коридор… Но там стоял тот, рыжий, и он…       Ральф не помнил, что сделал рыжий, помнил только, что было очень больно. Возможно, он даже ненадолго умер ещё раз.       После этого его привязывали ремнями, если собирались колоть иголками, брать кровь, вводить лекарства, от которых мутило, перед глазами всё плыло и плясали разноцветные пятна.       И конечно, его привязывали, если собирались утопить.       Наверное, они боялись, что он всё-таки сумеет выбраться. Конечно, ему ни за что не откинуть тяжеленную железную крышку бака, но он бы пытался изо всех сил.       Они ведь делают то, что делают, ради благой цели, правда? Если они поймут, почему он не умирает, то смогут помочь остальным людям. И они не называют его по имени, потому что иначе начнут видеть в нём человека и не смогут выполнить свой долг. А потом, когда они наконец поймут, в чём дело, они его отпустят, извинятся и увековечат его имя. Может, даже поставят памятник.       Одна мысль вызывала улыбку. Но нужно ведь было во что-то верить? Скажи ему кто ещё пару-тройку месяцев назад (он не знал точно, сколько времени прошло с момента его первой смерти), что он воскреснет и умрёт снова, Ральф бы покрутил пальцем у виска. А если уж такое бывает, то может случиться и памятник.       А уж если бывают нарисованные комнаты…       Он боялся, что Рикки-Тикки больше не появится. Откуда он взялся? Его породил собственный мозг Ральфа? Он не знал, и ему было всё равно. Он хотел, пусть ненадолго, сбежать из больничной палаты, сбежать от своих кошмаров, от иголок, от холодных изучающих взглядов. И это ему удалось уже на второй день: вечером, когда он закрыл глаза, перед мысленным взором появилась нарисованная комната.       ...во время его второго визита она стала выглядеть ещё красивее. Теперь всюду стояли цветы — гроздья влажной от росы сирени, нежные ландыши, яркие маленькие фиалки. На стене появилась пара картин — одна изображала дом с уютно светящимися окнами и большой верандой, на которой расположилось на вечернее чаепитие семейство; вторая — пшеничное поле под синим небом и белоголового мальчика на велосипеде.       Рикки-Тикки-Тави — всё та же нарисованная тонкая фигура в чересчур большой для него одежде и с волосами, закрывающими половину лица — радостно его поприветствовал.       — Я решил красиво декорировать стену приятными воспоминаниями, — пояснил он. — Присоединяйся.       — Это твоя семья? — спросил Ральф, разглядывая семейство на картине. Лица как будто размыты, не понять, кто как выглядит — видны лишь нежные акварельные пятна и общее ощущение счастья.       — Неверно-наверное, — отозвался Рикки с сомнением.       — Ты не знаешь? — удивился Ральф.       — Я не помню. Понимаешь, мне в голову посадили механического соловья. Подменили настоящего, — сказал Рикки таким тоном, будто это всё объясняло. — Замена, как легко можно догадаться, неравноценная. А впрочем, что мы всё обо мне да обо мне? Выпей-ка стаканчик игристого умиротворения и оставь на стене своё воспоминание!       У Ральфа-картинки в руках материализовался стакан, наполненный пузырящейся золотистой жидкостью.       — Что мне надо сделать?..       — Выпей, — Рикки кивнул на стакан. — Вспомни что-нибудь очень хорошее и запечатлей навсегда.       Ральф послушно выпил умиротворение. Оно прокатилось по телу приятной тёплой волной и защекотало в пальцах ног.       Он вспомнил летний вечер и пыльную дорогу, по которой ровным ходом шла его фура. Пахло бензином и нагретым асфальтом, выставленный в открытое окно локоть поджаривало вечерними лучами, ветер был — будто из духовки. Мимо катились поля и билборды, домики и заправки, придорожные кафе и мотели. У обочины Ральф заметил голосующего человека — молодого длинноволосого парня с большим рюкзаком и гитарой. Он подобрал его, и пока не стемнело, парень пел ему песни и развлекал разговорами. Когда солнце скрылось, он остановился возле убранного кукурузного поля, и они занимались любовью на расстеленном одеяле, а над ними шелестела кукуруза и мигали огромные звёзды. Потом они разожгли костёр и устроили настоящий пир — жарили початки, которые всё-таки удалось отыскать, ели печенье и шоколад из запасов Ральфа, запивали кофе из термоса. Тогда смерть была так далеко, что её в мире Ральфа попросту не существовало…       Он открыл глаза и увидел, что на стене появилась картина. Кукурузное поле под звёздным небом, горящий во тьме костерок, от которого летят искры, и две человеческие фигурки рядышком — такие маленькие в большой чёрной ночи!       — Спасибо, — прошептал Рикки-Тикки, разглядывая картину. — Как же красиво…       Из его единственного видимого глаза выкатилась слеза и прокатилась по щеке, оставив влажную дорожку.       — Я тебя чем-то расстроил?..       — Нет-нет, — Рикки поспешно потёрся щекой о собственное плечо, вытирая слезу. — Всё хорошо.       Он улыбнулся и протянул руку, которую Ральф взял в свою с тёплым и приятным чувством, какое бывает, когда согреешься после долгого холодного дня. Впервые за последние недели он почувствовал себя человеком, а не подопытным субъектом. Человеком, у которого есть мысли, чувства, воспоминания, а не только страдающее, измученное тело.       — У нас будет целая галерея хороших воспоминаний, — сказал Рикки, переплетая их пальцы.       Ральф кивнул, не отрывая взгляд от своей картины. Здесь воспоминание будет в безопасности — а то он, кажется, стал забывать обо всём хорошем, что с ним было в жизни.       

***

Регина выпрямилась, отдуваясь и вытирая лоб. Пот стекал с неё ручьями, туника прилипла к спине, капельки то и дело стекали из-под волос на шею. Солнце светило нещадно, и в небе не было ни облачка, а над могилами никто не посадил ни единого дерева. Сплошные одинаковые белые надгробья на солнцепёке.       Ей запретили посадить цветы или дерево — мол, корни могут повредить другие могилы — но про цветы в горшках никто ничего не сказал, поэтому она привезла горшки с фуксиями, гладиолусами и бегониями и расставила возле могилы, и пусть попробуют тронуть хоть один горшочек! Когда смотритель скривился, глядя, как она выгружает цветы из своего дряхлого фордика, она ему задала — сказала, что он расист и мешает ей проявить культурную самость. Против культурной самости он не посмел возразить и ретировался, а она пошла и расставила цветы. Та другая мать, чей сын здесь покоится, будет довольна.       К кладбищу подъехала ещё одна машина, новенькая и блестящая. Из неё вышла стройная женщина в развевающемся голубом платье и большой соломенной шляпе. С ней была маленькая девочка. Тоже, наверное, пришли навестить кого-то… Регина из деликатности отвернулась, но женщина направилась прямо к ней.       — Простите, — сказала она, подходя ближе. — Здравствуйте. Это… это ваш сын? — спросила она, бросив взгляд на могильный камень.       В её красивом молодом лице было что-то такое, отчего Регина подумала: «Ей часто приходится плакать». Хорошенькая кудрявая девочка, молчаливая и неулыбчивая, пряталась за мать и робко теребила край её платья.       Регина не стала рассказывать женщине, что в могиле лежит вовсе не Ральф, а попросту ответила «Да».       — Вы его знали? — спросила она, вглядываясь в её лицо. Что могло быть общего у Ральфа с белой и, видимо, богатой женщиной? Уж точно не то, что обычно бывает у молодых парней с молодыми девушками, будь те хоть белые, хоть чёрные, хоть бедные, хоть богатые.       — Не совсем, — прошептала женщина, глядя на надгробье. — Я лучше поеду, — вдруг сказала она. — Я не думала, что кого-то здесь встречу, поэтому и…       — Погодите! Я вижу, вас что-то мучает. Поговорите со мной. Если это касается моего сына…       — Сейчас уже всё равно, — пробормотала женщина, и по её щеке поползла слеза. Спохватившись, женщина порылась в сумочке, достала бумажный платочек и аккуратно промокнула глаза под накрашенными ресницами.       — Мне не всё равно. Я мать, — сказала Регина, вложив в это слово всё, что только может вложить женщина, чьим единственным светом в окошке был ребёнок. Видимо, что-то в её голосе зацепило посетительницу, потому что она остановилась, придерживая большую соломенную шляпку.       — Где вы встретились с моим сыном? — настойчиво спросила Регина.       — На заправке, — ответила женщина, отвернувшись. — Мы с мужем… ссорились. Между супругами бывают размолвки, — добавила она, словно обороняясь. — И мы не сразу заметили, что Лили — дочка — убежала. Мы начали её искать и нигде не могли найти, и тут пришёл ваш сын, Ральф, и привёл Лили…       — Когда это было?       Она долго молчала, прежде чем ответить. Только стрекотал в траве одуревший от жары кузнечик, да по дороге время от времени проезжали машины.       — В день его смерти, — ответила она наконец и пошла между могил, ведя за собой дочку.       — Стойте! — Регина едва могла за ней угнаться и быстро запыхалась, но всё же спешила следом. — Это ведь не всё, да?! Погодите! Расскажите мне всё… я ведь его мать!! — закричала она.       Заклинание снова сработало. Женщина остановилась, не поворачиваясь к ней и низко наклонив голову в соломенной шляпке. Видна была только её загорелая шея, поросшая пушком.       — Мой муж, он… был очень зол в тот день, — то ли женщина говорила, то ли ветер шептал между надгробий. — Он разогнался и выехал на встречку. Говорил, что если я не сделаю так, как он хочет, то он лучше разобьёт машину. И тут навстречу — фура. Муж… пытался остановиться, но было уже поздно. Я думала, что сейчас мы столкнёмся… И тут фура свернула с дороги, — закончила она так тихо, что Регина не услышала — угадала её последние слова.       Её мальчик знал, что там, в машине, ребёнок. Ребёнок, которого он только что привёл обратно к родителям. Ральф не был пьян — её мальчик никогда бы не стал пить перед тем, как сесть за руль — он пожертвовал собой, чтобы спасти ребёнка этой женщины. Наверное, он не думал, что умрёт, надеялся просто увести с дороги свою многотонную фуру, но вышло вот так…       — Простите, — услышала она. Белая женщина наконец повернулась и теперь протягивала ей бумажный платочек. Регина поняла, что плачет.       — Расскажите… расскажите это… в полиции, — всхлипывала она, вытирая слёзы. Случайно она встретилась взглядами с девочкой и поняла, что ребёнок тоже плачет. Совершенно беззвучно. Что за семья, в которой ребёнок плачет так тихо?!       Женщина отступила, сжимая руку дочери.       — Какой в этом смысл? — её голос обрёл твёрдость и даже жёсткость. — Его не вернуть, а мужа я подведу…       — Он всё ещё твой муж? — с изумлением воскликнула Регина, комкая платочек. Женщина отвернулась и быстро пошла прочь, таща за собой дочь. — Как ты себе в глаза смотришь?! — крикнула Регина ей вслед.       Но женщина больше не повернулась.       

***

Интересно, где находится солнце, которое заливает лучами комнату Рикки-Тикки? Ральф попытался выглянуть из окна, но увидел только идиллическое ярко-синее небо с нарисованными пухлыми облачками.       — Что там вообще? За окном? — спросил он, не поворачиваясь.       — Море, — отозвался Рикки. — Слышишь, как шумит? И чайки кричат?       Ральф прислушался и впрямь услышал шум волн, накатывающих на берег, и крики чаек. Ветер, влетевший в окно и взметнувший занавески, принес запах соли и водорослей.       Море… Очень много воды. Он содрогнулся, и Рикки тут же поспешил исправиться:       — Я оговорился! Глупость сказал. Это море ДЮН! Там много-много песка и никакой воды!       Порыв ветра занёс в комнату песок, который тут же заскрипел на зубах. Белые песчинки мотались по полу.       — Чёртов песок. Не избавиться от него, — пожаловался Рикки. — Подумываю: может, деревья посадить?       — Деревья? Было бы здорово…       — Да! Знаешь, это ведь они шумят, а вовсе не море. Глупости какие — море ещё какое-то выдумали…       Высокие деревья росли прямо у окна. Солнце проникало через зелёные кроны, подсвечивая каждый листочек, а на стене комнаты плавно покачивались тени ветвей. Ральф улыбнулся, любуясь этой мирной успокаивающей картиной.       Он теперь во всякий свободный момент сбегал в комнату Рикки-Тикки. Что делать в палате, где нет ни телевизора, ни радио, ни книг, а единственное окно забрано решётками и закрыто железной ролл-шторой? Если он не был одурманен лекарствами, то оставалось разве что ходить кругами, как зверю в клетке, или спать, каждые полчаса просыпаясь от кошмаров. А здесь был уют, была свобода, были разговоры и стена хороших воспоминаний.       Воспоминания Ральфа были яркими и чёткими, тогда как картины Рикки казались размытыми, будто на них смотришь сквозь пелену дождя. Ни лиц не различить, ни деталей, только общие впечатления.       Может, потому что Ральф придумал Рикки-Тикки сам, а способностей на то, чтобы выдумать ещё и биографию выдуманного друга, у него не хватало.       Он пытался расспрашивать Рикки, но тот не желал отвечать на вопрос «Кто ты такой».       — Такой-какой? Такой-сякой, такой-да не такой… — нанизывал он слова, играя с ними, как ребёнок — с бусинами.       — Ты ведь понимаешь, о чём я, — пытался настаивать Ральф. — Кто ты?       — Ты знаешь, кто я. Рикки-Тикки-Тави!       — Ты тоже лежишь в больнице?       — Тс-с… Пей чай, — был ответ. — Не нужно об этом. Мы говорим только о хорошем, иначе в чём смысл?       Ральф смирился и перестал выпытывать у него ответ. Если Рикки — его выдумка, то ничего хорошего не выйдет из таких допросов: перестав в него верить, Ральф навсегда потеряет его, а с ним — и себя. Все свои хорошие воспоминания, всё своё прошлое, всё, что делало его личностью. Может, Рикки — это его душа?..       А может, и нет.       Ральф остановился перед стеной воспоминаний. На одной из картин Рикки акварельные пятна складывались в изображение седого мужчины и светловолосого подростка, сидящих в машине.       «Отец учит сына водить. Получается плохо — мальчик рассеян и часто отвлекается, но отец терпелив и спокоен».       Знание просто всплыло в голове, как рыбка из глубины. На мгновение Ральф ощутил шероховатость кожи сиденья, руль под руками, педали под ногами. Увидел перед собой дорогу, почувствовал страх, перемешанный с предвкушением — вот сейчас он нажмёт педаль и наконец-то сам будет управлять машиной! И папа увидит…       Папа…       Это было не его воспоминание. Отец никогда не учил его водить.       И Ральф не называл его папой.       — Человек хороший, добрый человек, другого такого не найдёшь вовек… — пробормотал Рикки, обхватывая себя руками за локти.       Из глубин подсознания Ральфа вынырнуло ещё одно знание: седой человек уже умер. Едва он подумал об этом, как Рикки поднял на него потемневший взгляд; стемнело и в комнате, как будто солнце закрыло тучей. Повеяло холодным ветерком.       — Скалит свои зубы смерть из темноты, будешь с ней заигрывать, пропадёшь и ты… А я ведь пытался почувствовать, что он чувствовал. Когда он навсегда уходил. Холод, жуткий холод, холод и туман…       — Рикки?.. — неуверенно окликнул Ральф, оглядываясь по сторонам. Нарисованная комната впервые показалась ему пугающей.       — Да! Точно. Мы не будем говорить о плохом! Это запрещено. Такие правила!       Рикки с силой хлопнул себя по лбу и попытался улыбнуться, но улыбка выходила какая-то жалкая и кривая.       — Давай лучше ты про своего отца! Я не вижу про него воспоминаний!       Отец легко махнул огромной ручищей — мама отлетела в сторону, как кукла, и упала со страшным коротким вскриком; что-то хрустнуло, как ломающаяся ветка. Ральф бросился к отцу и замолотил его кулаками, куда только мог дотянуться в свои шесть лет, а потом его вскинуло и швырнуло на пол так, что весь воздух вышибло из лёгких, и он не мог вдохнуть, как ни старался, и даже заплакать не мог, и весь мир вокруг на мгновение пропал. Ральф выключился, как перегоревшая электрическая лампочка. А потом бац — и включился снова: он лежал на полу, его огромный, как гора, отец пятился и зажимал лицо рукой, сквозь его пальцы сочилась кровь, а мама… мама наступала, сжимая в правой руке скалку (опухшая левая свисала безжизненно и неправильно) — храбрая, как Рикки-Тикки-Тави, борющийся со змеёй. И он никогда не слышал, чтобы мама так ругалась. Она подняла скалку и — шмяк! — ударила отца по локтю, и он взвизгнул, а она закричала: «УБИРАЙСЯ ПРОЧЬ!!». И он убрался, и Ральфу иногда снилось, что отца смели на совок и выкинули на свалку, как Нага…       — Ральф!       — ...Прости. Давай лучше не будем о моём отце? Ты сам говорил — не будем о плохом, — пробормотал Ральф.       До больницы у него была счастливая, хорошая жизнь, но и плохое в ней тоже случалось. И кажется, плохое плохо влияло на нарисованную комнату.       Рикки казался несчастным и расстроенным, и Ральф подумал, что это его вина. Он оглянулся, пытаясь поскорее придумать, как бы отвлечься, и взгляд его упал на раскрытую книгу. Он воспринимал её скорее как декорацию — часть уютной картины, составлявшей эту комнату. Открытая книга, брошенный на кресле плед, чашка на столе — всё это придавало комнате жилой вид. Но, может, её можно почитать? Чтение успокаивает.       — Да! — Рикки идея тоже понравилась. — Ты почитаешь мне вслух? Может, станет теплее. Морозно, стемнело, и… з-з-з… комары, комары звенят в голове… Меня сегодня завалили цифрами, фигурами, не знаю, зачем им это… Но чем скорее я всё сделаю, тем скорее отпустят, и я вернусь сюда.       Ральф снял своё пончо и накинул на плечи Рикки, который замотался с головой, выглядывая, как скворец из скворечника.       — Так лучше, — сказал он. — Ну, что за книга?       Ральф даже не задумался над ответом — он был очевиден. Эта картина уже висела на стене: ночь, мальчик под одеялом, рядом на стуле сидит мама с книгой в руках, и полоса света из соседней комнаты падает на страницы. Она читала ему эту сказку бесчисленное количество раз — когда он боялся темноты, когда умерла бабушка, когда мальчик, который ему нравился, начал встречаться с девочкой…       Он опустил взгляд на книгу. Ну конечно, это была именно она. На страницах проступали знакомые буквы и контуры иллюстраций.       Ральф устроился на диване, и Рикки привалился к нему, не вылезая из пончо.       — Это рассказ о великой войне, которую Рикки-Тикки-Тави вел в одиночку… — начал читать Ральф, и Рикки закрыл глаза (если у него в самом деле было два глаза), улыбаясь. В нарисованной комнате медленно потеплело; солнце осветило каждый уголок, и теней не осталось — они исчезли, как и всё дурное.       

***

      Миллионер Джозеф Окленд лежал в коме уже пару лет. Вот почему медсестра Кори замешкалась, когда Миранда Окленд спросила: «Что вы о нём думаете?». Но нельзя же ответить дочери, которая отчаянно пытается вернуть отца к жизни, что-то типа: «Да ничего, он ведь фактически труп»!       К тому же Кори за это время привязалась к старикану. Она и без комментариев Миранды достаточно о нём знала, чтобы не считать его «бедным старичком»: миллионеры не бывают невинными овечками и редко знамениты добродетелями, а Джозеф Окленд даже среди этой братии отличался редкостным бессердечием, но сейчас он вёл себя смирно и тихо.       Сейчас Джозеф Окленд был с Кори куда милее и приятнее, чем большинство её знакомых. Не подтрунивал над её полнотой и любовью к сладкому, не посмеивался из-за того, что у неё не было парня, не обсуждал за спиной её манеру одеваться.       — Доброе утро, мистер О! — сказала она, войдя к нему в палату и распахивая занавески. Мистер Окленд, разумеется, не ответил: он лежал на кровати, жёлтый и высохший, как пустая оболочка насекомого. Его тело опутывали трубки; попискивали аппараты, которые за него дышали, помогали биться сердцу, очищали кровь. Сам он напрочь отказывался заниматься всем этим, какие бы усилия ни предпринимал профессор.       — Сегодня хорошая погода, на улице очень жарко, — говорила Кори, сноровисто приступая к своим обязанностям. Их было предостаточно, ведь уход за мистером Оклендом должен был быть первоклассным. Гигиена всего тела, увлажнение слизистых оболочек, массаж, контроль за выделениями, гимнастика… В общем, дел у Кори хватало.       — Займёмся утренней зарядкой! Раз-два, раз-два, — приговаривала она, сгибая и разгибая его руки и ноги.       — А теперь давайте устроимся поудобнее! — и она принялась укладывать тело старика, подкладывая под сгибы локтей, крестец и шею специальные подушечки и валики.       Технически мистер Окленд был всё равно что мёртв, но, может, он всё-таки её слышал? Кори всегда разговаривала с ним, рассказывала, что делает, а порой и собственными переживаниями делилась. Наверное, ужасно грустно вот так лежать в одиночестве. Миранда Окленд ни разу не навестила отца за всё это время. Какие чувства она к нему испытывала?       Кори вспомнила смех Джейсона и поёжилась. Он пытался намекнуть, что у Миранды корыстные мотивы? Но если б она думала о деньгах, то наоборот хотела бы, чтоб отец поскорее умер и оставил наследство! А то, что она говорила про отца «не джентльмен», так и вовсе свидетельствует о высоких моральных качествах: даже признавая недостатки, Миранда всё равно заботилась о бедном старике и хотела продлить его жизнь.       Просто Джейсон вообще ничего хорошего в людях не видит.       Кори выкинула Джейсона из головы. Её дело — уделять внимание мистеру О, вот этим она и займётся.